«Non bene» (лат. «Не хорошо (неправильно)»).
«Non bene olet, qui semper olet» (лат. — «Не хорошо пахнет тот, кто всегда пахнет» (Марциал).
«Illi poena datur, qui semper amat nec amatur» (лат. — букв.: «Тому вменяется вина, кто всегда любит, но не любим»).
«Non bene, qui semper amat» (лат. — букв.: «Не хорошо, кто всегда любит»).
«Non bene amat, qui semper amat» (лат. — букв.: «Не хорошо любит тот, кто любит всегда»).
Да-да! Именно потому, что есть уже пять или шесть предисловий, никак не обойтись без еще одного, и сами собой всплывают в памяти слова одной остроумной женщины: «Труден только первый шаг»1.
Хочется, чтобы в новом издании2 ничто не прерывало рассказ моего героя, чтобы написанные в разное время предисловия ко второму и третьему романам не нарушали целостность задуманной мною композиции. Может быть, стоило их опустить? Кому? Мне? Мне убить мои сочинения! Это все равно что убить своих детей! К тому же есть люди, которые не выносят никаких сокращений. Они явились бы ко мне со словами: «Здесь были предисловия! Что с ними сталось? Верните нам наши предисловия!» И какую радость я доставил бы тем из моих собратьев по перу, кто, в бешенстве от собственного неумения писать книги, тешатся тем, что воруют чужие!3 Все они возопили бы как один: «Это неполное издание! Здесь не хватает предисловий!»
Так вот, во-первых, дабы речь моего героя не перебивалась, а во-вторых, дабы не лишать это издание предисловий к «Шести неделям», «Последним похождениям» и «Одному году», я собственноручно поместил перед первым романом все эти отныне и навсегда сопутствующие друг другу страницы и, желая увековечить их первоначальную разобщенность и нынешнее единство, набросал это предисловие к предисловиям.
Наша дружба родилась, можно сказать, у твоей колыбели, она была нашей второй натурой в раннем детстве и отрадой в отрочестве. Основанная на привычке, подкрепленная размышлениями, она вносила очарование в нашу младость. Твое снисхождение всегда подбадривало меня; ты первым побудил испытать на деле мои скромные таланты. В свое время именно ты убедил меня пойти по пути, вступив на который заплутали многие самонадеянные юнцы. Возможно, я, подобно им, слишком рано начал, но я поверил тебе, я стал писать и потому свое первое произведение посвящаю именно тебе.
Критики непременно заявят, что, к счастью для читателей, мода на длинные хвалебные речи, предваряющие скучные книги, давно прошла. Заранее отвечу, что это вовсе не пошлое восхваление, сочиненное по известным причинам в честь какого-то богатого вельможи либо покровительствующего чиновника. Я скажу, что, если бы посвятительные послания не принято было писать уже в давние времена, я придумал бы их ради тебя2.
О друг мой! Твоя многоуважаемая матушка, твой благодетельный отец оказали мне услуги, за которые невозможно отплатить золотом, услуги, за которые я буду в вечном долгу, даже если однажды стану столь же богат, сколь сегодня беден. Скажи твоим родителям, которые не дали мне погибнуть, что благодаря им я люблю жизнь. Они старались изо всех сил дать мне положение, которое считается благородным и свободным; передай им, что надежда когда-нибудь стать вместе с тобой опорой в их почтенной старости воодушевляла меня в жестоких испытаниях, через которые мне пришлось пройти, и всегда поддерживала меня в моих трудах. Они присоединились к тебе, убеждая развивать мой литературный дар; обещай от моего имени, что, если шевалье де Фоблас не умрет сразу после рождения, я позволю себе представить его им, когда, умудренный годами, обогащенный опытом, менее легкомысленный и более сдержанный, он покажется мне достойным их внимания3.
Я предал твое имя гласности, но смею надеяться, что почтение, которое я выказал из дружеских чувств и признательности, будет для тебя тем более отрадным, что ты никогда его не требовал и, возможно, вовсе не ожидал.
Остаюсь твоим другом,
Луве
Вероятно, некоторые сочтут, что я внес удачные изменения1 в первое издание «Года жизни», однако, по-моему, следовало скорее подправить «Шесть недель». Длинные и многочисленные отступления замедляли темп повествования, и те из них, которые невозможно было убрать, я сильно сократил. В то же время я позволил себе добавить некоторые фрагменты, благодаря которым, полагаю, книга станет и веселее, и интереснее. По этой причине читающая публика, надеюсь, отдаст предпочтение этому добротному изданию, а не отвратительным подделкам, которые одни мошенники фабрикуют, а другие продают и в лавках, и вразнос. Самое время положить конец их бесстыдству, приняв закон об авторских правах2.
Сударь,
На Вашем имени, достойном всяческого прославления, лежит, тем не менее, запрет как в литературе, так и в исторических анналах. Конечно, его следовало бы читать в заглавии более серьезного произведения, чем это, но я был бы слишком неблагодарным, если бы во всеуслышание не воздал Вам должное и не выразил свою признательность. Как легко мне было следовать Вашим советам! Когда «Фоблас» во второй раз попал в Ваши цензорские руки*2, он помимо всего прочего был обязан именно Вам тем, что уже стал лучше по форме. Казалось, Вы не только говорили, но и верили, что я мог бы успешно обратиться к жанру более серьезному, что я должен посвятить морали и философии способности, которые Вы называли талантом. Несколько раз я видел, как Вы смеялись над проказами моего шевалье, но чаще всего Вы безо всяких обиняков выражали свои сожаления о том, что он так безрассуден. Я имел честь заметить в ответ, что, подобно многим отпрыскам хороших фамилий, в зрелом возрасте он, возможно, исправит примерным поведением простительные ошибки молодости. Здесь же добавлю, что, желая повлиять на молодого человека и изменить его в лучшую сторону, правдивый историк нетерпеливо ждет подходящего момента, однако, если и этого признания недостаточно, чтобы заслужить снисхождение людей строгих, я в свое оправдание процитирую строки, которые увидели свет задолго до того, как я родился и провинился. В одной философской повести, написанной с дивной легкостью и неподражаемой естественностью, характерной для произведений этого всемирного гения, который почти всегда был выше своего сюжета, Вольтер сказал мне: «Милостивый государь, всё это вам приснилось. Мы не властны над нашими мыслями ни во сне, ни наяву. Быть может, Высшая Сила ниспослала вам эту вереницу видений, дабы через них внушить наставление к вашей же пользе»3.
Примите и проч.,
Луве де Кувре
P.S. Почему де Кувре? Откройте следующую страницу и узнаете4.
Не знаю, сударь, являетесь ли Вы счастливым обладателем лица, похожего на мое, и, как и я, ведете ли свой род от того самого небезызвестного Луве...2 Не знаю точно, но мне уже непозволительно сомневаться, что мы с Вами приблизительно одного возраста, удостоены почти одинаковых званий и гордимся одним и тем же именем. Особенно поражает меня наше сходство в другом — более ценном для нас и более интересном для родины, — а именно в том, что мы оба можем заслужить бессмертие, ибо оба сочиняем просто прелестную прозу и, к нашему удовольствию, видим ее напечатанной уже при нашей жизни.
