— Вот и говорю, — не смущаясь отпором, продолжал отец. — Вы, городские ребята, с ними не знаетесь, а носитесь с разными фоксами да бульдогами. Не удивительное дело, коли породистый пес умен и талантлив. А вот, хотите, я вам про одну дворняжку такое расскажу, что вы сразу от всяких своих пород откажетесь. Уж очень мне за дворняжек обидно стало, — добавляет он, усаживаясь поудобней.

Ребята приготовились слушать и сбились в кучку у письменного стола. Даже Лялька выползла из своего уголка и вскарабкалась на отцовское колено.

— Дело было давно, — начал отец, закуривая и ласково щуря на ребят усталые, окруженные сеточкой мелких морщин глаза. — Мне тогда было лет девять, а сестренке Галке только что, значит, минуло семь. Жили мы по зимам в уездном городишке, где отец работал в земской больнице, а летом переезжали на маленький хуторок Дубки, за двадцать пять верст от города, к дедушке Акиму Васильевичу.

Был дед Аким Васильевич большой чудак: на весь уезд слыл нелюдимом, ворчуном и великим собачником. Одной из его странностей было то, что он не долюбливал, однако, породистых собак и утверждал, что нет на свете собачьей породы, которая по верности и уму сравнялась бы с обыкновенной русской дворняжкой.

Мы ему, конечно, не верили, трунили над его чудным пристрастием и относились к дворняжкам без всякого уважения.

Отец наш тоже подсмеивался над дедом и каждую весну дарил ему по породистому щенку, так что в конце концов в Дубках развелся целый собачий питомник.

Весна в тот год наступила дружная, и в конце апреля, как только стаял снег и прошла полая вода, отправились мы с мамой и сестренкой Галкой в Дубки. Отец все лето оставался в городе и наезжал в Дубки изредка, больше проездом.

Дорога была плохая, ехали мы медленно и все подгоняли ямщика Федота: «скорей, да скорей».

Добрались наконец.

Дубки нас встретили попрежнему.

Когда наш рыдван, скрипя и переваливаясь по жидкой весенней грязи, въехал в дубковский двор, навстречу нам вырвалась целая стая лохматых, рыжих, черных и пегих псов, дружно облаивая нас на все голоса.

— Том! Шарик! Мушенька! — визжала Галка, вываливаясь из тарантаса и обнимая за шею своих приятелей.

Я тоже скатился с подножки в самую гущу скачущих и одуревших от радости псов, в то время как мама здоровалась с дедушкой и отвечала да его расспросы.

Когда первая радость свидания миновала, и псы поуспокоились, мы поднялись на крыльцо.

— А это кто? — первым долгом спросил я у деда, отряхивая налипшую на поддевку грязь.

Прямо передо мной, скривив лапы и умильно поглядывая на Акима Васильевича, топтался невзрачный тощий щенок неопределенной грязнорыжей масти.

— Да приблудный какой-то, — отвечал дед, ласково тыча щенка в живот кончиком сапога. — Приплелся неведомо откуда с неделю тому назад, да так и остался. Прижился.

— Тощенький какой, — жалостливо протянула Галка, такая же собачница, как и Аким Васильевич.

— Вся в деда пошла, — бывало смеялся над ней отец. — Самых шелудивых псов ей подавай. Скоро собачий лазарет в Дубках откроет.

Так случилось и здесь.

При виде приблудного щенка Галка исполнилась нежностью и, присев на корточки, начала его подманивать.

— Собачка! Собачушка! — чмокала она губами и прищелкивала пальцами.

Щенок нескладно, боком, косясь на нее, подошел и прилег животом на крыльцо, подметая неуклюжим хвостом ступеньки.

— Ах ты, псинка ты этакая! — причитала Галка и обхватила щенка за шею. — Псинушка глуу-пая…

С того и пошло.

Прозвали щенка Псинкой, и с первого же дня перешел он в неотъемлемое владение Галки.

Псинка росла не по дням, а по часам, и с первой же поры жизни в Дубках проявила необыкновенно геройские свойства собачьей своей души…

Началось вот с чего.

Надо дам сказать, что в Дубках существовал строгий порядок, заведенный испокон веков.

Дед Аким Васильевич занимался садом и огородом. Дама, как только переезжала из города, брала в свои руки бразды правления птичником и двумя коровами, в чем ей помогала рябая стряпка Анисья, а на нас с Галкой возлагались обязанности по кормежке дубковской песьей оравы.

Занимались мы этим делом охотно и очень серьезно.

Каждый день после обеда мы с Галкой отправлялись на кухню и собственноручно сливали в собачье специальное ведро жирные обеденные помои. Туда же складывались все хлебные корки, кости, объедки и подливалось снятое молоко.

Затем мы тащили ведро во двор.

А там уже рядком, высунув языки и заранее облизываясь, ждали все шестеро псов и умильно поглядывали на кухонные окна.

Я доставал из-под крыльца шесть плошек и расставлял их в ряд, а Галка, вооружившись щербатым половником, поровну разливала помои в каждую посудину.

Псы стояли смирно и, затаив дыхание, ждали команды.

— Пиль! — говорил я наконец, когда все было готово, и все шестеро стремглав бросались каждый к своей плошке.

Громкое чмоканье и чавканье оглашало двор.

Этой весной пришлось прибавить седьмую плошку для Псинки.

Когда на другой день после приезда в положенный час псы собрались у крыльца, Псинка была тут же.

Она скромно отошла в сторону и ждала.

Галка налила седьмой черепок до краев и подманила ее пальцем.

Псинка вежливо вильнула хвостом, подойдя боком, ткнулась холодным носом в Галкину руку и потом уже принялись за еду.

Мало-помалу тощее брюшко ее на наших глазах округлялось, а черепок быстро мелел.

В это время вышло недоразумение между рыжим сеттером Томом и овчаркой Мухой: Том нацелился на косточку в соседней плошке и попытался выудить ее из-под носу у зазевавшейся не ко времени Мухи.

Началась потасовка.

— Том! Томка! Прочь, негодяй!

— Муха, оставь! — кричали мы, расправляясь с воришкой, как вдруг сзади нас раздался пронзительный дай.

Мы обернулись и обомлели.

Перед псинкиным черепком, веером раздув огромный хвост, с налитыми кровью, длинными трясущимися сережками, стоял старый индюк Иваныч. Злобно косясь по сторонам, он норовил выхватить из черепка аппетитно размокшую хлебную корочку.

Псинка, припав на задние лапы и прижав от ужаса уши, тявкала на него дрожаще и звонко.

— Ах ты… — рванулась было к нему Галка, но я схватил ее за руку, и мы замерли, готовые каждую минуту броситься на помощь.

Индюк наступал.

Он еще шире распустил веер и, посинев от злости, гневно залопотал.

Псинка не робела: она дрожала мелкой дрожью, но храбро скалила мелкие зубы, ощетинивала загривок и яростно тявкала.

Галка порывалась в бой.

Иваныч все наступал. Шерсть на псинкином загривке поднялась и встала дыбом. Несколько секунд огромный индюк и крохотная лохматая дворняжка, смотрели друг на друга горящими от ненависти глазами. Но тут произошло невероятное.

Иваныч, не переставая лопотать, распустил по земле крылья и решительно шагнул к плошке, как вдруг Псинка пронзительно взвизгнула и, подпрыгнув всеми четырьмя кривыми лапками, цапнула одну из болтавшихся прямо над ее головой яркокрасных сережек Иваныча.

Индюк обалдело рванулся, свернул свой веер и с пронзительным воплем обратился в бегство.

— Псинка, да ты герой! — визжала Галка, вне себя от восторга размахивая половником.

А Псинка припадала на задние лапки, лизала нам руки и все еще тряслась с головы до ног, с опаской поглядывая в сторону птичника, куда постыдно скрылся оскандалившийся Иваныч.

* * *

Каждый день по утрам мы с дедушкой Акимом Васильевичем, невзирая ни на какую погоду, кололи дрова для кухни.

Порядок этот тоже был заведен исстари и пришелся мне очень по душе: приятно было в утреннем холодке поразмять плечи и руки.

Сосновые дрова сочились свежей янтарной смолой, и колун с легким визгом врезался в розовато-золотистую древесину.

Было раннее утро, и по небу плыли рваные пухлые облачка.

Аким Васильевич, сев на пенек, раскуривал старую пенковую трубочку. Я же наладил толстое полено и норовил его расколоть одним махом, когда из дому вышла Галка.

Она вчера только напорола на стекляшку ногу, и теперь, куксясь и прихрамывая, направлялась к нам через двор.

Навстречу ей, переваливаясь на низких красных лапах, шел толстый старый гусак.

Галка смутилась: гусак этот славился в Дубках своим злобным нравом, и она его сильно недолюбливала.

Поэтому Галка миролюбиво свернула в сторонку и прибавила шагу. И тут, — не то ей просто стало больно, или она второпях наступила на камешек, — но только Галка взвизгнула и присела.

Гусак, приняв это за личное оскорбление, вытянул позмеиному шею и, злобно зашипев, бросился на нее, как вдруг что-то маленькое и лохматое стрелой мелькнуло мимо нас и, шаром подкатившись к гусаку, с силой дернуло его за хвост.

Гусак, загоготав от неожиданности, перевернулся, беспомощно взмахнув в воздухе красными лапами, а Псинка — это была она — уже неслась прочь, растерянно поджав хвост и унося в зубах победный трофей — белое гусиное перо.

Все это произошло с такой молниеносной быстротой, что мы с дедом не успели оглянуться. И когда гусак, перевалившись на бок, встал наконец на ноги и обиженно заголосил, глупо оглядываясь до сторонам, поле сражения было пусто.

Галка спаслась на террасу, а Псинка забилась под крыльцо и выглядывала оттуда воровато и как будто сконфуженно.

В зубах ее все еще торчало добытое в бою белоснежное гусиное перо.

* * *

Лето бежало.

Незаметно подошел июль.

Псинка росла не по дням, а по часам, и за два месяца превратилась в рослую, основательную собаку самой чистокровной дворняжьей породы.

Характера она была веселого, вечно рыскала по полям и лесам, и в лохматом хвосте ее всегда красовались целые гроздья репейника. Она очень любила и уважала нас всех, но к Галке была привязана какой-то особенной, поистине собачьей любовью: могла часами сидеть, не спуская с нее глаз, неизменно сопровождала ее во всех похождениях и ухитрялась разыскивать всюду, где бы она ни была.