Только что в сыскную комнату ворвались неизвестные люди в пиджаках, внесли эту чёрную гладкую бомбу, положили её посреди стола и потребовали, чтобы не было никакого шевеления, а то-де, не ровён час, бомбочка злонамеренно пыхнёт, и от господ жандармов могут остаться одни фу-фу!..

Потом они выпустили из сыскной комнаты недавно задержанного коммуниста и провели от бомбы за дверь маслянистый гибкий шнур.

Кто знает, куда они его провели!..

Жандармы уныло сопели в своих тесных пыльных мундирах и не двигались, а только тянули к столу уши, прислушивались: не пущена ли в бомбе заводная пружина? Но, кроме гудения ленивой от жары мухи, которая время от времени стукалась об оконное стекло, и тогда внутри у мухи что-то особенно громко дребезжало, да осипшего мычанья коровёнки на соседнем дворе, ничего не было слышно.

Но вот в прихожей раздались торопливые резкие шаги, и в сыскную комнату почти вбежал жандармский офицер:

— Где арестованный, суконные идиоты?

Усики жандармского офицера топорщились, глаза от гнева побелели.

Один из жандармов с опаской кашлянул и тихо пробормотал:

— Осторожно, ваше благородие, бомба тут…

— «Бомба! Бомба»! — передразнил жандарма офицер, выхватил из ножен шашку и с маху рубанул по бомбе — хрясь!..

Жандармы вздрогнули. Бомба распалась на две половинки.

Это была крашенная чёрной краской, спелая, сочная тыква.

ДЕТИ ШАХТЕРОВ

— Все собрались? — спросил Прохор Герасимович.

— Все, — ответили ребята.

Сидели во дворе шахты, в тени старой водоотливной машины. Здесь было безопаснее всего: полицейские и чиновники из конторы сюда не заглядывали.

— Так вот, — сказал Прохор Герасимович. — Сегодня вечером перенесёте трубы и установите на терриконе, что от Байдановской шахты остался.

— Дядечка Прохор, Байдановский террикон — это тот, что возле полицейской управы, да? — поинтересовалась Фрося по прозвищу Девчонка — чёрная копчёнка. Лицо и руки у неё были чёрные: с пожилыми выбирала из угля пустую породу. Из этой пустой породы и состояли терриконы — огромные насыпи.

— Да, тот самый, — кивнул Прохор Герасимович. — Когда стемнеет, закопаете трубы, как я вам объяснял, и по домам. Яков, а заглушки вы напилили?

— Напилили, Прохор Герасимович. Десять штук.

— Хватит.

— А я тряпок наготовила, — сказала Вера. Она была в холщовом фартуке и с проволочной кочерёжкой. Вера тоже выбирала из угля пустую породу.

— А я ведра припасла, — добавила Нюша. — Два ведра.

Поблизости под откосом зашумел, осыпаясь под чьими-то ногами, шлак. Все замолкли. Шум тоже прекратился.

— Кто там таится, выходи! — громко сказал Прохор Герасимович, который уже успел заметить ребячью голову, белёсую от солнца.

— Я, — ответили басом из-под откоса.

— Кто «я»? Что за горобец[1], выходи!

Медленно и неохотно вышел маленький взъерошенный паренёк в линялой сатиновой рубахе и в истёртых на коленях штанах. Он действительно был похож на горобца.

— Васёк? — удивился Яшка. — Опять ты подглядываешь? Я же тебе повелел — сиди дома.

— А я не подглядываю, — хмуро ответил Васёк. — Я подслушиваю.

— Ох и упорливый ты! — как бы оправдываясь за брата, вздохнул Яшка. — Хуже, чем лошак какой…

Васёк, поняв, что сейчас решится его участь, обратился к Прохору Герасимовичу:

— Примите меня. Я теперь всё могу делать.

— А раньше не мог, значит?

— Не мог. Ботинки у меня совсем новыми были.

— Это как же? — не сразу понял Прохор Герасимович.

— Ну-у, новыми. А теперь они старые. По чём хочу, по том и хожу. Хочу — по воде, хочу — по пылюке.

Ребята засмеялись. Прохор Герасимович тоже засмеялся.

В это время из посёлка долетел громкий женский голос:

— Ванёк! Васёк! Сидор! Пашка! Андрей! Яшка! Куда же вы, разбойство моё, подевались? Яишня простынет!

— Наша мамка! — пробурчал Андрей. — На всю слободу митингует.

— Ну ладно. Пошли по домам, — сказал Прохор Герасимович и поднялся с чугунного колеса, на котором сидел, — в шахтёрском тельнике, высокий, сутулый от многих лет работы в низких забоях.

Ребята начали расходиться. Шесть братьев послушно направились домой. А над посёлком разносился сердитый голос:

— Ванёк! Васёк! Сидор! Пашка!..

*

Сгустились сумерки. В шахтёрских бараках засветились огни керосиновых ламп. Над вершинами терриконов, где недавно высыпали пустую породу, виднелось голубое пламя: в пустой породе много серы, поэтому терриконы вечно тлеют.

Ребята по двое и по трое переносили на Байдановский террикон уже негодные газовые трубы. Эти трубы валялись подле шахт. И то, что ими занимались дети, никого не удивляло. Дети часто играли на терриконах, пекли в них картошку.

Но теперь это была уже не просто игра, а задание от рудничного комитета большевиков.

На шахту требовалось незаметно провезти грузовик с оружием для восстания шахтёров. А как его провезёшь, когда полицейская управа расположена у самой дороги?

Вот тут-то и пришла на выручку хитрость, которую придумал старый забойщик Прохор Герасимович.

Выполнить эту хитрость должны были ребята. Командовал ребятами Яшка, как самый старший. Он уже работал в шахте: отгребал от забоя уголь.

Когда перенесли все трубы, взялись за лопаты. Васёк тоже взялся за лопату, хотя ручка лопаты была гораздо выше самого Васька.

— Поглубже копайте, поглубже! — наставлял Яшка.

Рыхлая порода копалась легко.

Трубы, которые ребята принесли, были с одного конца завёрнуты и заклёпаны. Этими заклёпанными концами их и закапывали глубоко в горячий террикон.

— Да там горячо, в глубине-то, — жаловался Васёк. Он всё-таки беспокоился о своих ботинках.

Ребята старались не показывать виду, что почти каждый из них прислушивается — не идут ли к террикону полицейские.

В условленном месте, в кочегарке коксовой печи, сидит сейчас Прохор Герасимович. Он, конечно, тоже волнуется за них и ждёт и надеется на своих пацанов-горобцов и девчонок-копчёнок.

В посёлке стояла тишина. Слышался только привычный шум в здании мойки угля, да изредка звенели в шахтах сигналы подъёмных машин.

Когда все трубы глубоко закопали в террикон, их до половины налили водой и потом забили тряпками и заглушками. Труднее всего было вбивать заглушки. Колотили молотком по сосновому брусу, который и вгонял заглушки в трубы.

Наконец справились с последней заглушкой и, усталые, присели отдышаться.

— То-то полицейских заморочим, — сказал Пашка, растирая ушибленные молотком пальцы.

— Настоящая батарея, — кивнул Сидор. — Как жиганёт по башке — и кудахнуть не поспеешь!

— А вдруг и не жиганёт совсем? — усомнилась Фрося.

— Это почему?

— Ну не получится.

— У Прохора Герасимовича — и чтоб не получилось!..

— А что, разве он пробовал прежде такое?

— А может, и пробовал.

— Будет вам, — махнул рукой Яшка. — Пора в посёлок идти.

Ему надо было ещё заглянуть в котельную и доложить Прохору Герасимовичу, что трубы установлены.

Ночью в полицейской управе началась суматоха. В газовых трубах закипела вода, образовался пар, и трубы открыли стрельбу.

Полиция, путаясь в темноте и ничего не понимая, ринулась к Байдановскому террикону.

А тем временем грузовик с оружием, который был укрыт неподалёку в рощице, выехал на дорогу, благополучно миновал полицейский пост и добрался до заброшенной откосной штольни, где был устроен для оружия склад.

ПЕЧАТЬ

В конце проулка Нюта увидела конных жандармов. Сквозь пыль, поднятую копытами сытых лошадей, посверкивали на солнце кокарды и литые медяшки пуговиц на мундирах.

Нюта кинулась в дом к матери. Она догадалась, что жандармы скачут к ним: ведь Нютина мама, Ольга Егоровна, — член подпольной большевистской партии.

Вскочив на крыльцо, Нюта закричала:

— Мама! Жандармы!

Мать втолкнула дочку в дом, поспешно закрыла дверь на цепочную завёртку:

— Тише… Не кричи.

В окно видно было, как жандармы разделились на две группы и начали окружать дом.

Жандармы подозревали, что в этом бревенчатом домишке, с венцовой рубкой по углам и с провисшей, ветхой крышей, хранилась маленькая резиновая печать коммунистов-подпольщиков.

Ольга Егоровна отперла кожаный баульчик, вытащила из-под шёлковой подкладки печать. Печать необходимо было спрятать.

Но куда?

Подпороть матрац и сунуть в него — найдут. Хитрость с матрацем — то это для жандармов не ново. Швырнуть в поддувало печки — разгребут золу и найдут. Закатить под сундук — найдут.

Но куда же тогда? Куда?..

Нюта, испуганная, молча прижалась к столу, на котором стоял картонный коробок с вязальными спицами и клубками шерсти.

На улице у палисадника уже слышны были голоса жандармов. Жандармы спешились и привязывали к изгороди лошадей.

Ольга Егоровна поспешно вытащила из коробка клубок чёрной распушённой шерсти и сунула его Нюте вместе с печатью.

— Обматывай печать. Быстрее, доченька, быстрее, милая. А я их задержу!

Нюта схватила печать и, волнуясь и торопясь, начала обматывать шерстяной ниткой. Нюта понимала, что безопасность мамы и маминых друзей — подпольщиков — зависела сейчас от проворства её пальцев.

…Шаги жандармов направляются к крыльцу. Вот шаги уже на крыльце.

Нютины пальцы мотают шерстяную нитку, мотают.

Громкий стук в дверь.

— Кто? — спокойно спрашивает мама.

— Откройте!

— Я не одета, подождите. — И мама подходит к окну так, чтобы её голова и руки заметны были жандармам, и делает вид, что ищет платье.

А Нютины пальцы мотают шерстяную нитку, мотают.

Жандармы подождали минуту-другую, но потом потеряли терпение и загрохотали в дверь сапогами, рукоятками шашек:

— Откройте! Немедленно откройте!

— Сейчас открою. Видите, одеваюсь…

Мама не отходит от окна и смотрит на пальцы Нюты:

— Быстрее, доченька, быстрее!

Хрустят тонкие доски, напряглась, натянулась цепочная завёртка. Из её проушины высыпаются погнутые мелкие винты — один, потом второй, потом третий… Дверь вот-вот распахнётся.

Но ещё одно мгновение — печать обмотана вся, и Нюта бросает её в картонный коробок.

Теперь пусть входят жандармы, пусть попробуют догадаться, где спрятана печать коммунистов-подпольщиков.

Нет, не догадаться им, не найти её в клубке чёрной распушённой шерсти!..

САТИНОВАЯ РУБАХА

Частенько по вечерам, оставшись одна в хате, старуха мать разбирала вещи в своей укладке. Среди старых, потускневших газет, кацавеек, шитых цветной шерстью, и лубяных картинок хранилась красная сатиновая рубашка-косоворотка в пятнах от мазута, с тёмными дырочками — следами от пуль.

Ещё совсем недавно эту сатиновую рубашку разыскивали царские конники. Они врывались в хаты, перетряхивали сундуки и укладки, вспарывали саблями матрацы и подушки, гремели в подвалах крынками и чугунами — всё искали её.

Принадлежала рубашка шахтёру Ермоше. Работал он рукоятчиком, управлял клетью — подъёмником шахты.

Каждое утро клеть, при которой дежурил Ермоша, опускала в шахту рабочих, и поэтому не было в посёлке человека, который не знал бы Ермошу.

Ходил он в кепке, чёрной от мазута, в красной сатиновой рубашке и с плоским ящичком на верёвке через плечо, тоже чёрным от мазута. В ящике у Ермоши лежали инструменты — большой гаечный ключ, молоток, зубило. Но летом в нём среди инструментов появлялись васильки.

Когда утром Ермоша шёл на работу, он собирал их в поле и прятал в ящик, чтобы никто не видел.

В посёлке среди прочих калиток была одна узенькая из неструганых досок, с петлями из кожицы, с деревянным, на гвозде, воротком-запором. А возле калитки стояла скамеечка на двух столбцах.

Вот на этой скамеечке Ермоша незаметно от всех оставлял васильки.

За калиткой в подбелённой синькой хате жила девушка. Она и забирала Ермошины цветы.

Однажды случилась на шахте забастовка. Давно уже среди шахтёров возникло недовольство: продукты в лавках по рабочим книжкам выдавали недоброкачественные, в забоях случались обвалы, потому что лес для креплений подрядчики продавали гнилой, плохо работала вентиляция и люди отравлялись угольными газами.

И вспыхнула накипевшая за долгие годы обида: «Хватит! Терпели! Последнюю нитку с плеч срывают!»

Шахтёры окружили здание конторы и потребовали, чтобы к ним на переговоры вышел главный инженер. Но главный инженер отказался вести переговоры и вызвал по телефону из уездного гарнизона царских конников.

Они прискакали в посёлок при саблях, карабинах и с подсумками, полными патронов.

Впереди — офицер в башлыке с кистями и в длинной тяжёлой бурке. Он приказал с ходу атаковать бунтовщиков и разогнать их.

Шахтёры начали вооружаться рудокопными ломиками, обрезками газовых труб, кирками, лопатами.

Ермоша крикнул:

— Флаг! Нужен красный флаг!

Но флага не было.

Тогда Ермоша снял свою красную сатиновую рубашку, привязал за рукава к высокой палке и поднял над головой как флаг.

Конники теснили шахтёров лошадьми, били плашмя саблями и прикладами карабинов.

Но шахтёры плотным кольцом закрыли Ермошу с флагом и решили не сдаваться.

В конников полетели гайки, болты, шахтёрские лампы, булыжники мостовой.

Рухнул во дворе фонарный столб. Со звоном посыпались стёкла в здании конторы, где спрятался главный инженер.

Ермоша, без кепки, голый по пояс, мускулистый, в одной руке держал древко флага, а в другой — большой гаечный ключ. Через плечо у Ермоши болтался ящик с инструментами.

Флаг обстреливали из карабинов, к нему пробирались конники.

Но Ермоша и рабочие отбивались от конников и флаг не уступали.

Стоять и не сдаваться!

Из посёлка на подмогу к шахтёрам прибежали женщины с острыми кольями и кусками породы и антрацита.

Вскоре из гарнизона прибыл дополнительный отряд конников, и только тогда удалось сломить сопротивление рабочих.

В бою погиб Ермоша. Офицер в длинной тяжёлой бурке зарубил Ермошу саблей. Лошади растоптали его ящик с инструментами, а в ящике и васильки, которые Ермоша не успел оставить утром на скамеечке у калитки.

Но флаг царские конники не захватили. Он исчез!

Когда они перестали его искать, к матери Ермоши пришла девушка и отдала ей красную сатиновую рубашку в пятнах от мазута, с тёмными дырочками — следами от пуль.

— Откуда она у тебя? — спросила мать, прижимая к груди рубаху сына.

— Я её прятала, — ответила девушка, поцеловала старуху и тихо ушла.

А старуха долго ещё стояла у порога хаты, держала рубаху и плакала.

ЛЮДИ ИЗ БАЛАГАНА

Красные отступили, и солдатам генерала Гумилевского удалось захватить местечко Иловайск. В окно видно было, как по просёлку, взмётывая грязный занавоженный снег, приседая на увалах, мчались троечные крестьянские сани: солдаты направлялись к балагану, в котором артельно жили горнорабочие — плитовые, вагонщики, крепильщики.