ранить осенний город.
Крикнул миру, чтоб имя ему дал.
Внутри-тьма ответила ветром.
Все, что вы знаете, я знаю: пошатывающиеся астронавты и банковские клерки, бросающие взгляд на часы перед ланчем; актрисы, хмурящиеся в светлые кольца зеркал, и операторы грузовых лифтов, растирающие зачерпнутую большим пальцем смазку по стальной рукоятке; студенческие бунты; знаю, что темнокожие женщины в винных погребах качали головами на прошлой неделе, потому что за полгода цены выросли совершенно нелепо; каков на вкус кофе, если подержать его во рту, холодный, целую минуту.
Целую минуту он сидел на корточках, и галька вцепилась в его левую ногу (ту, которая босая); он слушал, как звук его дыхания опадает с уступов.
За гобеленом листвы порхал отраженный лунный свет.
Он вытер ладони о джинсы. Там, где он — тихо. Где-то еще — ветер.
Листья мерцали.
Что было ветром, стало движением в подлеске внизу. Рука двинулась к камню за спиной.
Она поднялась, в семи метрах ниже и чуть в сторону, одетая только в тени, которые луна уронила с завитого клёна; двинулась — и тени на ней шевельнулись.
Страх кольнул его с одного бока, там где рубашка (двух средних пуговиц нет) надулась ветром. Мышца между челюстью и шеей судорожно дёрнулась. Черные волосы ласково гладили выступивший на лбу страх.
Она прошептала что-то, что было одним только дыханием, и ветер пришел за словами, и унес их смысл:
— Ааааххххх... — это она.
Он вытолкнул воздух: почти кашель.
— ... Ххххххх.... — снова она. И смех; десятками лезвий радостно рычащий под луной. — ... ххххххХХхххххххх... — и в этом было больше осмысленного, чем, наверное, даже имя его заключало в себе. Но вот ветер, ветер...
Она сделала шаг.
Движение перекроило тени, обнажив одну из грудей. Ромбик света прикрыл её глаз. Часть ноги и колено осветились отраженным листьями сиянием.
На голени у неё была царапина.
Его волосы, прикрывавшие лоб, сдвинулись вверх. Он смотрел, как она бросилась вперед. Она двигалась в облаке волос, ступая поверх листьев, растопырив пальцы стоящей на камне ноги, замерев на цыпочках, выходя из тёмной тени.
Припавший к скале, он сдвинул руки вверх, на бедра.
Руки у него были мерзкие.
Она миновала еще одно дерево, поближе. Луна усыпала её грудь золотыми монетами. Коричневые ореолы вокруг её сосков были большими, а сами соски — маленькими.
— Ты?.. — спросила она, тихо, стоя в трех футах от него, глядя вниз; и он по-прежнему не мог разглядеть выражение на её лице из-за пятнистого танца листьев; но её скулы были по-восточному высоки. Она и была с востока, понял он, и ждал когда она снова заговорит, чтобы опознать акцент. (Он мог отличить китайский от японского) — Ты пришел! — мелодичный Среднезападный Стандартный. — Я не знала, придёшь ли ты! — тон её голоса (чистый сопрано, шепотом...) сообщил ему, что кое-что из того, что он принял за движение теней, могло быть страхом: — Ты здесь! — она упала на колени в неистовство листвы. Её бедра, твердые спереди, более мягкие (он мог различить) с боков — колонна темноты между ними — находились в каких-то дюймах от его стертых коленей.
Она протянула руку, выставив два пальца, отодвинула клетчатую шерсть и прикоснулась к его груди; прошлась пальцами сверху вниз. Он слышал, как похрустывают волоски.
Смех поднял её лицо к луне. Он нагнулся вперед; аромат лимонов заполнил безветренное пространство между ними. Её круглое лицо было неотразимо, брови — не по-восточному тяжелы. Он решил, что ей за тридцать, но единственными морщинам были несколько маленьких вокруг рта.
Он приблизил свой рот, открытый, к её рту, и поднял руки снизу вверх, обняв ладонями её голову, пока их обоих не накрыли её волосы. Хрящики её ушей горячими дужками лежали в его ладонях. Её колени скользнули на листьях; она моргнула и снова рассмеялась. Её дыхание было подобно полудню и пахло лимонами...
Он поцеловал её; она схватила его за запястья. Соединенное мясо их ртов жило своей жизнью. Форма её грудей, её рука, лежащая частично на его груди и частично — на шерсти, всё это терялось под весом её тела, прижатого к нему.
Их пальцы встретились и сцепились у его ремня; прерывистое дыхание, прорывавшееся сквозь поцелуй (его сердце громогласно запиналось), унеслось прочь; и вот воздух коснулся его бедра.
Они легли.
Кончиками пальцев она грубо сдвинула головку его члена в жесткость своих волос, и мышцы её ног дрожали под ним. Неожиданно для себя он соскользнул в её жар. Когда её движения становились неистовыми, он крепко обнимал её за плечи. Один кулак она прижала к груди как маленький камень. А потом был рёв, рёв: в момент долгого, неожиданного оргазма листья осыпались с его бока.
После, лёжа на боку, они согрели пространство между собой, смешав дыхания. Она прошептала:
— Я думаю, ты красивый.
Он рассмеялся, не раскрывая губ. Приблизившись вплотную, она рассмотрела один его глаз, рассмотрела другой (он моргнул), рассмотрела его подбородок (за сомкнутыми губами он сцепил зубы, пошевелив челюстью), потом — его лоб. (Ему нравился её лимонный запах)
— ... красивый! — повторила она.
Он улыбнулся, не уверенный, правда ли это.
Она подняла в теплоту руку с маленькими белыми ноготками, провела пальцем по крылу его носа, зарычала в щеку.
Он потянулся, чтобы взять её за запястье.
Она сказала:
— Но твоя рука?..
Поэтому он взял её за плечо, чтобы придвинуть ближе к себе.
Она вывернулась.
— С тобой что-то не так?..
Он покачал головой, прижимаясь к её волосам, влажным, холодным, лизнул их.
За его спиной ветер гонял прохладу. Ее кожа под линией волос была горячее его языка. Он вернул свои руки в жаркую пещеру между ними.
Она отпрянула.
— Твои руки!..
Вены вились среди волосков, как дождевые черви. Кожа была сухой, как цемент; костяшки пальцев — толстыми из-за грубой, ороговевшей кожи. Тупоконечные большие пальцы лежали между её грудей словно жабы.
Она нахмурилась, поднесла свои руки к его, сравнивая костяшки, замерла.
Под луной, на морском просторе её тела его пальцы выступали шишковатыми полуостровами. Бороздки на выступах — разодранные, обглоданные хитиновые развалины.
— Ты?... — начал было он.
Нет, они не были деформированными. Но они были... уродливы! Она посмотрела на него. Моргнула; её глаза блестели.
— ...знаешь мое?... — его голос сорвался. — Ты знаешь, кто я... кто я такой?
Её лицо не было утончённым; но улыбка сожалела, и между бровями и сжатыми губами, — выглядела смущённой.
— У тебя, — сказала громким голосом, официальным тоном (но ветер все-таки вносил какие-то нотки), — есть отец. — Её теплое бедро прижималось к его животу. Воздух, который до сих пор казался ему мягким, превратился в лезвие, пытающееся из любопытства проникнуть в его чресла. — У тебя есть лицедей!.. — Вот его щека прижимается к её рту. Но лицо она отвернула в сторону. — Ты... — она положила свою бледную ладонь сверху на его огромную (Такие большие руки для такого маленького человека, кто-то когда-то беззлобно сказал. Он помнил это), лежащую на её ребрах, — ... красивый. Ты пришел откуда-то. Ты куда-то идешь.
Она вздохнула.
— Но... — он сглотнул комок в горле (не был же он настолько мал). — Я потерял... что-то.
— Обстоятельства сделали тебя тем, что ты есть, — продекламировала она. — То, что ты есть, сделает тебя тем, чем ты станешь.
— Я хочу вернуть что-то!
Она потянулась назад, пытаясь придвинуть его поближе к себе. Холодный колодец между его животом и её поясницей разрушился.
— Чего у тебя нет? — она посмотрела на него через плечо: — Сколько тебе лет?
— Двадцать семь.
— У тебя лицо человека намного младше. — Она хихикнула. — Я думала, тебе... шестнадцать! У тебя руки человека гораздо более старого...
— И злого?
— ... более жестокого, чем, я думаю, ты есть на самом деле. Где ты родился?
— Север Нью-Йорка. Вряд ли ты знаешь город, долго я там не прожил.
— Наверное, не знаю. Ты далеко забрался.
— Я был в Японии. И в Австралии.
— У тебя есть образование?
Он рассмеялся. Ее плечо качнулось, сдвинутое сотрясениями его груди.
— Один год в Колумбийском. И еще почти год в местном колледже в Делавере. Степени не получил.
— В каком году ты родился?
— Тысяча девятьсот сорок восьмой. Еще я был в Центральной Америке. Мексика. Я только что вернулся из Мексики, и...
— Что хочешь ты изменить в мире? — продолжила она декламировать, глядя в сторону. — Что хочешь ты сохранить? И что это за вещь, которую ты ищешь? От чего ты бежишь?
— Ничего, — сказал он. — И ничего. И ничего. И... ни от чего, насколько мне известно.
— У тебя нет цели?
— Я хочу добраться до Беллоны и... — он усмехнулся. — Цель у меня такая же, как и всех остальных; в реальной жизни, по крайней мере: пережить еще одну секунду, сберечь сознание.
Еще одна секунда прошла.
— Правда? — спросила она, достаточно реальная, чтобы он осознал искусственность того, что сказал (думая: она все более в опасности с каждой утекающей). — Тогда радуйся, что ты не какой-нибудь персонаж, кое-как накарябаный на полях чьего-то потерянного блокнота: ты был бы до смерти скучен. У тебя что, вообще никаких причин нет, чтобы туда идти?
— Добраться до Беллоны и...
Он не продолжил, и она сказала:
— Ты не обязан мне рассказывать. Значит, ты не знаешь, кто ты? Вряд ли этот вопрос настолько сложно выяснить, чтобы тебе пришлось тащиться из самого Нью-Йорка, через Японию, — сюда. А-а... — Она замолчала.
— Что?
— Ничего.
— Что?
— Ну, если ты родился в сорок восьмом, тебе должно быть гораздо больше двадцати семи.
— Что ты имеешь в виду?
Он начал покачивать её руку, медленно.
Она сказала:
— Я родилась в тысяча девятьсот сорок седьмом. И я гораздо старше двадцати восьми. — Она прищурилась, глядя на него. — Но это на самом деле не ва...
Он откатился назад, в яркие листья.
— Ты знаешь кто я? — Цвет ночи застыл между прозрачным и мутным. — Ты пришла сюда, чтобы найти меня. Неужели ты не можешь сказать мне, как меня зовут?
Холод сползал по его боку, там, где она прижималась к нему, медленный как масло.
Он повернул голову.
— Пойдем! — сказала она, садясь, и полотно ее волос изогнулось в его сторону. Пригоршня листьев упала ему на лицо.
Он тоже сел.
Но она уже бежала, ноги мелькали и мелькали на пёстро-лунном фоне.
Ему стало интересно, откуда у нее эта царапина.
Схватив штаны, он натянул их на ногу, и на ногу; схватив рубашку и единственный сандалий, — перекатился на ноги...
Она огибала край скалы.
Он задержался, чтобы застегнуть ширинку и свести вместе крючки на ремне. Ветки и галька впивались в его ступни. Она бежала так быстро!
Он подошел в тот момент, когда она оглянулась назад, положил руку на камень — и отдернул её: поверхность камня была мокрой. Он смотрел на грязь, растертую по желтоватой ляжке.
— Вон там... — он показала внутрь пещеры. — Видишь?
Он потянулся, чтобы прикоснуться к её плечу, но нет.
Он сказала:
— Давай же. Зайди.
Он сбросил сандалий: шелест подлеска. Он сбросил рубашку: она приглушила шелест.
Она смотрела на него в ожидании, отступила в сторону.
Он вошел: мох на его пятке, мокрый каменный пол под сводом стопы. Вторая нога опустилась: мокрый камень.
Воздух трепетал вокруг него. В сгустившейся тьме что-то сухое чиркнуло его по щеке. Он потянулся вверх: мертвая лоза рассыпалась листьями. Она раскачивалась: что-то страшно грохотало далеко вверху. Держа в голове видение смертельной грани, он плавно двинул ногу вперед. Его пальцы нашли: веточку с отставшей корой... комок мокрых листьев... трепет воды... Следующий шаг, и вода облизала всю его ступню. Он шагнул снова:
