П р о х о ж и й, полуседой, оборванный бродяга.
Д е д М и к о л а С т р у г, крестьянин, белый как лунь, с бородой.
А н т о н, его сын, бондарь и столяр.
Л у к е р ь я, жена старшего сына Струга, 30 лет.
О л е к с а, второй сын Струга, более франтоватый.
О р и с я, жена Антона, 20 лет.
Г а н у л ь к а, младшая дочь Струга, 18 лет.
Я с ь к о, сынок Лукерьи, мальчик 12 лет.
Б а б а Н а т а л ь я, сестра Миколы Струга.
Д е м ь я н, парубок.
X р и с т я, дивчина.
П а р у б к и и д е в ч а т а.
Действие происходит на Подолье.
Между первым и вторым действиями проходит несколько минут.
Внутренность хаты Струга. Прямо входная дверь, слева дверь в комнату. Между дверями печь, ближе к занавесу полати, застланные рядном, на нем подушки.
Возле полатей, ближе к печи, висит закрытая пологом колыбель. Справа на авансцене столярный верстак с принадлежностями; возле него стол, покрытый скатертью. У верстака обручи и бочки. Вдоль стены и окон — лавки. Посреди хаты столб, подпирающий потолочную балку, на нем прибита дощечка для каганца. Зима. Вечереет. Воет вьюга.
Л у к е р ь я и б а б а Н а т а л ь я.
Б а б а. Ишь воет да стонет… даже грусть берет…
Л у к е р ь я. Словно пугач в трубе.
Б а б а. И как ты там шьешь, я уже ничего не вижу.
Л у к е р ь я. Мне видно. Не поздно, а только окна совсем залепило.
Еще только начинается вечер.
Б а б а. Ох, и скучный же зимний вечер! Вон по углам тени какие стоят! (Потягивается.) Ох, спина болит!
Л у к е р ь я. А у меня душа болит и думы теснятся в голове.
Б а б а. Что там опять?
Л у к е р ь я. Так, бабуся… это я о своем.
Пауза.
Ох-хо-о-хо-хо! (Поет.)
Ах, когда бы мне воля.
Ах, когда б счастье, доля,
Я б тогда не томилась,
Все бы дни веселилась.
Ой, пойду на лужочек,
Где же ты, мой дружочек,
Отзовися, прошу я,
Без тебя я горюю.
Ой, приди на часочек,
Глянь-ка: вот твой сыночек,
Молви слово, мой милый,
Чтобы я не тужила.
Ой, молчит мой коханый,
Иль не слышит, иль пьяный…
Только ветер рыдает:
Он в снегах погибает.
Б а б а. Лукерьюшка, что это? Чего ты? Все грустишь да тоскуешь? Какую песню завела? И плачешь?
Л у к е р ь я. Так, бабуся… Вспомнила, что жизнь моя прошла попусту, как пасмурный день — без просвета, без солнышка.
Б а б а. Что там старое поминать! Пора уже давно забыть.
Л у к е р ь я. Ох, не забуду, не забуду до смерти.
Б а б а. Довольно. Уже умерло.
Л у к е р ь я. Мне, кажется, было бы легче, если бы знала наверное, что он спокойно лежит в могиле, а то как подумаю, что, может, бедует, что его мучают…
Б а б а. Нет, помер мой голубчик! Он не выдержал бы. не такая у него натура… Где же, почти десять лет — ни весточки.
Л у к е р ь я. Ах, тато, тато! Если б тогда отделил нас, так и он опомнился бы, а то как напали…
Б а б а. Чего там… Такова воля божья. А вот так долго роптать да на деда зло таить — тоже грех; ведь свекор принял тебя.
Л у к е р ь я. Да что у меня за жизнь? Из милости. Вдова каторжная!
Б а б а. А я разве не бобылка на старости лет? Хоть и брат, а только чарочка и утешит иногда.
Л у к е р ь я. Моя душа ее не принимает.
Б а б а. Потому что глупая. Да и не рассудительная ты: почему не вышла замуж? Разве мало зажиточных людей сваталось?
Л у к е р ь я. И не вспоминайте, бабуся! Не то что за другого замуж, а жить бы не жила, если б не сынок, не Ясько мой, — только из-за него и маюсь, только и утехи мне на свете.
Б а б а. Если заботишься о сыне, так не изводи себя напрасной тоской.
Л у к е р ь я. Да я, бабуся, терплю… Как переполнится сердце горем, выплачусь хорошенько, и будто немного легче станет.
Т е ж е и Я с ь к о.
Я с ь к о. Ой, озяб, мама, озяб! И пальцы одубели, и ушей не чую.
Л у к е р ь я. Матушка! Даже побелели! Не отморозил ли? (Бросается к нему.) Я с ь к о. Ой, мама, больно!
Б а б а. И поделом! Чтоб знал, как в такую вьюгу бегать! На дворе мороз, прямо глаза слипаются, ветер, снег, а он гоняет!
Я с ь к о. Ага, как же! Разве я просто так гулял? Весело же было, бабуся: на речке по льду катались да в свинку играли.
Б а б а. Пока глаз не повыбивают.
Л у к е р ь я. Не бегай на речку, а то у меня и душа не на месте: еще в прорубь угодишь!
Я с ь к о. Что я, дурак? Я так гонял свинку — что во! А Ганулька как толкнула Демьяна, он и шлепнулся и поехал по льду затылком… смеху-то, смеху! Парубки давай за девчатами гоняться, а я за девчат заступился.
Б а б а. Заступился? Ишь ты, мой милый! Ну, иди же сюда, я пожалею… пряничка дам.
Л у к е р ь я. Берегись, как бы тебя не побили.
Я с ь к о. Ого! А я что, сдачи не дам? Так засвечу, что ну!
Б а б а. Милый ты мой, милый! А какие у него глаза — синие-синие, такие и у отца были.
Я с ь к о. А где же мой отец?
Л у к е р ь я. Не спрашивай, дитятко!
Б а б а. Умер, давно умер!
Я с ь к о. Мама, вы плачете?
Л у к е р ь я. Нет, нет… я так… сиротка… бесталанный мой!
Б а б а. Хватит, хватит! Иди вот сюда да ложись на печку, погрейся.
Т е ж е и д е д.
Д е д. Фу, еле выбрался! Чуть в овраг не угодил… Еще день на дворе, а я заблудился… Ну, просто не дает глаз открыть… кругом бело, точно море, и ничегошеньки не видно. Разве вы не слыхали, как я кричал?
Л у к е р ь я. В хате не слышно было.
Б а б а. За таким стоном да воем услышишь…
Д е д. Вот водило — будто все черти из пекла сорвались. И знаю, что хата близко, а не найду тропы, да и все… То в сугроб, то на камень, то чуть со скалы не ухнул.
Б а б а и Л у к е р ь я. Не приведи господь!
Д е д. Вот уж спускаюсь с горы и не пойму, куда ногой ступить, когда вдруг примечаю — что-то в белой тьме засветилось; я на свет поближе подошел, — словно кто-то гуторит, а кто не вижу, слышу выговаривает таким сдавленным голосом и плачет… Я крикнул да туда; пока с камня слез, свет уже погас. Перекрестился, вошел в часовню — никогошеньки, ни следа!
Л у к е р ь я. Кто бы это?
Б а б а. А нечистый, не в хате будь сказано.
Д е д. Да, да! Вот если б сразу бросился на голос, так торчмя вниз головой и полетел бы, потому что я эти мороки знаю, — перекрестился да ощупью дальше… только покрикиваю для бодрости, и что же бы вы думали? двигаюсь боком, и вдруг на минутку словно луч проглянул… повернулся, а возле распятия кто-то припал к кресту и будто плачет… Я перекрестился, крикнул, опять исчезло.
Б а б а. Нечистый… нечистый!
Я с ь к о. А разве он может приблизиться к кресту?
Б а б а. Он не приблизится, а только вид сделает, чтобы человек бросился, да и попал в колодец.
Д е д. Ну, хватит! Антон где?
Л у к е р ь я. Возле кошар; там чуть крышу не сорвало.
Д е д. В такую бурю может статься… Только что же он сделает? Разве утром уже, как утихнет… А Олекса что, с ярмарки не вернулся?
Б а б а. У меня за него душа болит. И тут вон что, господи, а как же в поле?
Д е д. Ну, он же не пеший; да один в такую непогоду не тронется.
А овец в хлеву проведывала?
Б а б а. Куда мне, там такие сугробы!
Л у к е р ь я. Верно, Антон в кошары зайдет.
Д е д. Друг на дружку! Где больше всего нужен глаз, туда никто без меня и не глянул. Старик, старик! А без старика никто ни шагу. (Выходит.)
Б а б а. Много ты наработаешь! Только нос свой всюду тычет! Разве молодых рук мало? Так нет же! Я да я! — и не перечь ему. А как крикнет:
"Хватит", так чтобы все как мертвые замолчали.
Т е ж е, Г а н у л ь к а и О р и с я.
Г а н у л ь к а. Вот каторжные парубки, аж в сугроб загнали.
Я с ь к о. Вниз головой упала, ха-ха-ха!
О р и с я. А ты не задевай!
Г а н у л ь к а. Как же! Да и я одного с кручи как толкнула, так он и покатился!
О р и с я. Ой, не сходи с ума.
Г а н у л ь к а. Только и погулять что теперь. А ты почему удрал?
Я с ь к о. Озяб.
Г а н у л ь к а. У, неженка. А мы с девчатами сговорились, вот как соберемся… Ха-ха-ха! Ну и крепко шлепнулся, а мы на него вповалку, ха-ха-ха!
Л у к е р ь я. Тише! Дед здесь… в комнате.
Г а н у л ь к а. О!
О р и с я. А муж не приходил?
Л у к е р ь я. Приходил за сверлом и опять ушел.
О р и с я. Намерзнется.
Т е ж е и А н т о н.
А н т о н. Ничего не сделаешь в такую вьюгу: из рук рвет.
О р и с я. Замерз!.. Даже посинел…
А н т о н. И замерз, и есть хочу, прямо живот подвело.
О р и с я. На, а то постный хлеб.
А н т о н. Спасибо, голубка, я голоден, как пес.
Т е ж е и д е д.
Д е д. Овец проведывал?
А н т о н. Да, овцам в кошаре спокойно, а вот сарай совсем раскрыло.
Д е д. Что же ты сделал?
А н т о н. Прихватил несколько снопов обручами, а там уж — как утихнет.
Д е д. Да, да… теперь ничего больше не сделать.
Б а б а. Должно, Олекса! Вот славу богу!
О л е к с а. Т-пру! Куда? Подержите, бабуся!
Б а б а. А замело как, господи!
А н т о н. Диво, что добрался.
Д е д. Именно.
Т е ж е и О л е к с а с б а б о й.
О л е к с а. Богу слава!
Л у к е р ь я. Навеки слава!
Д е д. Аминь.
О л е к с а. Здравствуйте, тато!
Д е д. Здоров! Ну что, благополучно?
О л е к с а. У меня-то славу богу… а там на ярмарке такого страху нагнали, что спугнули и торг.
Д е д. А что такое?
О л е к с а. Да говорят, Довбня… Опять этот разбойник появился тут с бандой.
А н т о н. Довбня?
Б а б а. Ой, горюшко!
Г а н у л ь к а. Ой, страшно!
Д е д. Один сболтнет, а другие пошли звонить.
О л е к с а. Ей-ей, правда. Чтоб я подох, коли вру! Весь народ твердит одно: Довбня!
Б а б а. Ой, горюшко, ой, пропали!
Д е д. Хватит! Довольно! А как бычки?
О л е к с а. Двадцать восемь.
Д е д. Кажись, продешевил, сынок.
О л е к с а. Цена, тато, упала; я еще до этих страхов продал, так взял хорошие деньги.
Б а б а. Ох, такая весть всех перепугает, пойдет скотина ни по чем.
А н т о н. А уж если зима затянется, так и совсем задаром.
Д е д. Ладно, сынок, деньги все. Дай ему, Наталья, хоть чарочку, а то он совсем закоченел.
Б а б а. Я принесу бутылку из чулана.
Д е д. Да ведь на полке еще немного оставалось.
Б а б а. Ну, сколько ее там? Только на донышке блестит, и на две чарки не достанет.
Д е д. Будет, хватит! Ты радехонька каждый день по кварте.
Б а б а. Грех вам, братец, я на нее и смотреть не могу.
О л е к с а. Спасибо вам.
Б а б а. Вишь, и не полная. Эту уж я за твое здоровье выпью.
Д е д. Так-то ты ее ненавидишь?
Б а б а. Затем и выпила, чтоб глаза не смотрели.
Д е д. Ага!
О л е к с а. До сих пор как льдина внутри.
А н т о н. Конечно. (Ест из миски.) Видишь, не женишься, вот постный хлеб и ешь, а мы с рыбкой таранкой. Орися, дай ему чего-нибудь поесть.
О р и с я. Сейчас. (Подает.) На, а то тебя и пожалеть некому.
О л е к с а. Спасибо. Я и сам себя пожалею.
О р и с я. Напрасно. Фрося бы лучше.
О л е к с а. Гм! О!
О р и с я. Вот видишь, как мой муж у меня располнел.
А н т о н. Гм! Кто его знает, кто у кого полнеет.
О р и с я. Противный! (Толкает Антона.) Сильно озяб?
О л е к с а. Не приведи господь!
А н т о н. Да он дрожит больше с перепугу.
Б а б а. Может, еще чарочку?
Д е д. Вот кому Довбня как раз на руку. Это он нарочно.
О л е к с а. Нет, тато! Чтоб у меня язык колом стал! Там рассказывали, как его за побег из Сибири палач на кобыле драл… Сто кнутов залепил. Кожа с мясом летела.
Г а н у л ь к а. Ой, мамонька!
Я с ь к о. Мне страшно! Не таращь на меня глаза!
Г а н у л ь к а. Тю!
Л у к е р ь я. Не умер несчастный? Сохрани нас сила божья!
О л е к с а. Э, черт его не возьмет. В больнице повалялся, а потом погнали в Сибирь, а он взял да удрал.
Д е д. С каторги? Второй раз?
О л е к с а. Да с каторги, тато, с каторги! Побыл там год или два и опять ноги на плечи и айда на волю! По всему царству теперь его ищут.
Губернаторам, полицмейстерам, становым, урядникам и по волостям разослали бумагу, мол, такой-то такой бежал с каторги, так чтобы искали его и ловили и вязали. Приказ этот для всех — под страхом наказания; вот и ищут его повсюду год-два — ни следа! А он, чтоб ему провалиться, у нас объявился!
Б а б а. Ох, горюшко!
Д е д. Где, где же он? Где нашли? Э, глупые сплетни, дурацкие выдумки.
О л е к с а. Ей-богу, тато, правда! Тут-то и наткнулись позавчера, что ли, но еще не поймали: в двух верстах от нас сидел, на фабрике; фальшивый паспорт нашли и его должны были захватить, так не на дурака напали, — к нему, а он круть-верть, да давай бог ноги, только его и видели. Вот он какая хитрая собака! Ха-ха-ха!
Г а н у л ь к а. Ой, господи, спасите! Кто-то смотрит окно бородатый.
А н т о н. Да это коровий хвост, никого нет.
О л е к с а. Ей теперь и Рябко покажется чертом. (Смеется.) Ну, если его поймают, так и руки, и ноги, и спину — все в цепи закуют и палач всыплет ему уже не сотню, а две или три, до косточек.
Л у к е р ь я. Не говори так, все ж человек, божья душа… такие муки терпит. Несчастный, несчастный… Была же у него когда-то мать!
Б а б а. Убереги нас от того, боже!
Д е д. Так всем шельмам и надо: справедливо! Не тронь чужого, не проливай невинной крови, потому что сам бог милосердный запретил, да и должны же иметь честные люди защиту и охрану… Хватит!
Б а б а. Ох, смилостивься, матерь божья!
Д е д. Хватит, говорю!
Т е ж е и п р о х о ж и й.
П р о х о ж и й. Пусть славится имя божье!
К т о-т о. Во веки веков!
Д е д. Аминь!
П р о х о ж и й. Пан хозяин, пани хозяйка! Я прохожий и прошу вашей милости: дозвольте мне часочек посидеть в теплой хате. Окоченел, замерз!
Отогреюсь и потащусь дальше… Долго вам докучать не стану.
Д е д. Просим, заходи, садись.
Б а б а. Погрейся.
Л у к е р ь я. Садитесь, пожалуйста! Ясько, дай пану скамеечку.
Б а б а. К печке, к печке поближе.
П р о х о ж и й. Ух-ух, холодно! Холодно и голодно…
О л е к с а. Ветер сегодня, что огонь, — не дай господи!
А н т о н. Поесть хотите?
П р о х о ж и й. О, пообедал бы, поел бы, да нечего. Запаса на дорогу не взял. Два дня в дороге… Да что я — два дня? Мне и память заморозило, — две недели. Иду и иду, ищу, чего не терял, неведомо только, найду ли?
Ха-ха-ха!
Д е д. Бабы, нет ли у вас чего покушать? Поднесите гостю.
Л у к е р ь я. Постный борщ да каша. Пойди-ка налей.
О р и с я. Сейчас.
Д е д. Издалека?
П р о х о ж и й. Из Га-ли-ции.
Д е д. Верно, на какую-нибудь фабрику, потому что сюда больше немцы заходят.
О р и с я. Кушайте, пожалуйста!
Я с ь к о. Так пан — немец?
П р о х о ж и й. Нет, я не немец, мой дорогой… Я русин. Иду на фабрику, где полотно делают, слышал, что заработок хороший. А недалеко, говорят, и кошары строят… Может, там наймусь, потому что я и каменщик. Эх, лишь бы заработать, лишь бы прожить…
Л у к е р ь я. Ох, правда! Бедному человеку лишь заработать, лишь бы прожить.
П р о х о ж и й. Спасибо! Не сердитесь, пан хозяин… Однако промерз до костей; когда бы панская милость — хоть чарочку бы водки согреться; нельзя ли водочки?
Д е д. Почему нельзя? Эй вы, бабы! А ну-ка встаньте кто-нибудь.
Б а б а. Я, братец, сейчас в чулан!
Д е д. Ты насчет водочки самая проворная.
О л е к с а. И помоложе не поспеют!
А н т о н. Только одна и утеха.
Б а б а. На здоровьице!
П р о х о ж и й. На счастье!
О л е к с а. А ну-ка! Будем живы! А ты, Антон?
А н т о н. Не хочу — жена прибьет, из-за нее и не пью.
О р и с я. Ах, чтоб ты пропал, если из-за меня!
Б а б а. Можно?
Д е д. Да пей уж!
П р о х о ж и й. А сколько тебе, серденько, лет?
Я с ь к о. Тринадцатый.
П р о х о ж и й. Так, так, славный мальчик, шустрый и глаза ясные, и личико чистое, и улыбка такая приятная… Чей сынок?
Я с ь к о. А вон мама.
П р о х о ж и й. А как тебя звать?
Я с ь к о. Ясько.
П р о х о ж и й. Ясько! А-а… (Торопливо.) А как звать?
Я с ь к о. Мама — Лукерья.
П р о х о ж и й. Ой, Луке… ой, так…
Б а б а. Ясько! Подай воды!
Д е д. Что с паном?
П р о х о ж и й. Поперхнулся! (Пьет.) Спасибо тебе, дитятко, за услугу… Дай тебе господь…
Б а б а. Детей любите; верно, свои есть?
П р о х о ж и й. Есть, — давно не видел. (Кланяется.) Спасибо!
Б а б а. На здоровье!
П р о х о ж и й. А давно, пан хозяин, построили эту хату?
Д е д. Хата старая. Я только поднял ее немного, кое-где бревна заменил да окна побольше сделал.
П р о х о ж и й. То-то я вижу, что хата словно бы не та…
Л у к е р ь я. Разве вы тут когда-нибудь бывали?
Д е д. И в моей хате? Видно, что пан не впервые!
О л е к с а. Не впервые!
П р о х о ж и й. Ну, был… был… давно… Миновало… А был здесь.
Работником нанимался, когда новый двор строили.
Б а б а. Ага, когда новый двор?
Д е д. Давно это было… Может, десять лет назад!
П р о х о ж и й. Ох, больше! Давно, давно!
Д е д. Что-то мне мерещится… Какая-то старина, да не вспомню…
И глаза не видят, и уши не слышат, и память ослабела: не то я знаю, не то не знаю…
Б а б а. Побей меня сила божья, и со мной так. Вот чтоб с этого места не сойти, и у меня то же самое: то кажется, что знаю вас, то кажется — нет.
Должно быть, вы когда-то со мной разговаривали.
Л у к е р ь я. Голос его будто слышала когда-то… Прямо в душу западает.
П р о х о ж и й. А когда двор строили… вы же, бабуся Наталья, хозяйкой были в экономии.
Б а б а. Да, да!
А н т о н. Все знает!
О л е к с а. Что-то чудно!
П р о х о ж и й. И говорили… ох, говорили со мной, бабуся, говорили не раз, не два и не десять.
Б а б а. Ах, чтоб меня задавило сегодня ночью, если я помню. Вот-вот, а не поймать! Говорила с вами или не говорила? Ничегошеньки не помню, только мне кажется, вроде я вас знаю, вроде не знаю… Таки знаю! Да нет. Ну, что за оказия!
Д е д. Мерещится что-то, мерещится, да не ухвачу.
П р о х о ж и й. А ты — хозяйская дочка?
Г а н у л ь к а. Да… дочка!
Л у к е р ь я. Слушай, Антон! Тебе не напоминает кого-то этот прохожий? У меня прямо мозг горит, но не вспомню.
А н т о н. Измученный какой-то, бледный… Глаза запали… не припоминаю.
Л у к е р ь я. Измученный, несчастный, глаза хоть и запали, а блестят… И огонь в них как будто знакомый… словно видела когда-то… а особенно голос.
П р о х о ж и й. Верно, младшая? Вот такою знал. Двадцати еще нет?
Г а н у л ь к а. Нет еще.
П р о х о ж и й. А старшая сестра Мариська умерла или жива?
Г а н у л ь к а. Нет, жива.
П р о х о ж и й. Замуж вышла?
Г а н у л ь к а. Вышла. В Садовой… у мужа живет.
П р о х о ж и й. А-а, это хорошо! Какое счастье, когда у человека есть свой угол. А когда и пяди нет и негде буйную голову приклонить…
О р и с я. Всех знает, обо всех расспрашивает!
Л у к е р ь я. Не пойму отчего, а каждое слово этого несчастного как ножом режет мне сердце… и голос знакомый, и словно что-то тут шевелится…
О р и с я. Слушай, голубка, сбегаем к моей матери, надо бузины ей отнести, она больна, а из-за того разбойника я одна боюсь.
Л у к е р ь я. Мне не хочется…
О р и с я. Мы мигом… тут же рукой подать.
Т е ж е, б е з Л у к е р ь и и О р и с и.
О л е к с а. Ох, что-то чудно!
А н т о н. Ты уж сразу…
Я с ь к о. А вы уже и вторую?
Б а б а. Брешешь, как собака.
Я с ь к о. А ну я деду скажу!
Б а б а. Цыц, мелюзга! Вот я тебе ни вареников, ни пряников.
Я с ь к о. Да я шучу: не скажу, не скажу!
П р о х о ж и й. А ваша жена, пан хозяин, жива?
Б а б а. Э, давно умерла! Лет десять уже будет, как умерла… в то самое лето, когда меня из экономии отправили, а брат принял.
П р о х о ж и й. Умерла! А-а! Кара, кара господня! Умерла, не вынесла, ох!
О л е к с а. А про Довбню ничего не слыхали? Вы же по свету шатаетесь, а?
П р о х о ж и й. Почему не слыхал? Весь мир только о нем и трезвонит.
О л е к с а. Трезвонят! Не дай бог, чтоб о ком так трезвонили. А как думаете, поймают его или не поймают?
П р о х о ж и й. Почем я знаю? Может, поймают, а может, нет!
О л е к с а. Упаси боже, если не поймают, — писарь говорит: пойдут разбои, грабежи, душегубства… поджоги… Потому что если такая шельма останется на воле, то сколько будет людям беды, а?
П р о х о ж и й. Может, этот Довбня и капли крови не пролил, а народ валит все на несчастного.
О л е к с а. Ого! Как раз он такой!
А н т о н. Хитрый малый! Дважды с каторги бежал!
Б а б а. Зажечь бы свет, а то темнеет, страшно.
Д е д. Подожди. Еще на посиделках сколько сожжете!
О л е к с а. Ох, и любопытно же мне! Как это можно вырваться из тюрьмы, где высоченные стены, что разве птице перелететь, и солдаты вокруг.
П р о х о ж и й. А вот посидели бы, так знали, до какого отчаяния может довести тоска! Как зверь в клетке сидишь, сидишь — ни голоса людского, ни свету божьего… Сидишь, сидишь… Скорбь давит сердце, так бы и полетел на родную сторонку хоть на минутку, пусть бы и жизнью за то поплатился!
А тут кругом стены давят да мертвая тишина обнимает, и так тянутся дни за днями, тяжкие, душные, бесконечные! Не замечаешь, как сам становишься зверем, кидаешься железо грызть зубами, кирпич ногтями ковырять. А-а! Такой тоски не дай бог от нее вниз головой из окна выбросишься, в землю кротом зароешься.
