Привет вам, друзья!
Это опять я, Борис Болдин. Только на этот раз я буду вам рассказывать не о себе, не о моем младшем брате Ваньке и не о нашей подруге Фантике, а о моем отце, Леониде Семеновиче Болдине. То есть, о тех временах, когда он был просто Ленькой Болдиным, и лет ему было приблизительно столько же, сколько мне сейчас. Он рассказал нам такую историю — такую историю! которую, я решил, непременно надо записать. Конечно, это тайна, которую до поры, до времени знать никому не полагалось, даже нам, но теперь, когда прошло столько лет, можно, мне кажется, и вам её поведать. А если отец скажет, что нет, и сейчас ещё не время — что ж, уберу все это в стол, и пусть лежит. Главное, чтобы все это было записано.
Впрочем, обо всем по порядку.
Как вы знаете, наш с Ванькой отец — начальник крупнейшего на северо-западе России заповедника, но сам он родом из Москвы. В Москве до сих пор живет и его младшая сестра Евгения Семеновна — наша тетя Женя. У нас много лет не получалось поехать в Москву, но тут, на весенние каникулы, наконец получилось. Мы остановились у тети Жени, и гуляли круглыми днями, ходили по всем самым красивым улицам, по самым интересным местам и музеям, и вот однажды отец повел нас за Таганку, к Андроникову монастырю и дальше вверх по набережной Яузы. Мы шли по довольно старым заводским районам, в которых есть своя невообразимая прелесть. Все эти ограды, кирпичные стены корпусов, украшенные странными вензелями и лепниной, неожиданно возникающие между заводами особняки с колоннами — след тех времен, когда эти места были ещё не Москвой, а Подмосковьем, и здесь находились небольшие (а порой и большие) усадьбы — и пяти — и семиэтажные желтоватые дома постройки тридцатых-сороковых годов (двадцатого века, я имею в виду), между которыми возникают дворы и извилистые переулки, все это совершенно особенное, чего нигде больше не увидишь. Как раз в этом районе прошло детство отца, поэтому он отлично тут все знал и много рассказывал нам по пути. После довольно длинной прогулки, мы даже завернули в небольшое кафе, чтобы передохнуть и перекусить, мы дошли до улицы Госпитальный Вал. Там отец подвел нас к длиннющему пятиэтажному дому, стоявшему буквой «П». Внутри этой буквы образовывался большой двор, отгороженный от улицы металлической оградой.
— Надо же… — отец покачал головой. — Металлическую ограду поставили. И беседку во дворе снесли. А так, все почти то же самое, что и прежде.
— В этом доме жил кто-то из твоих друзей? — спросил Ванька.
— В этом доме, — ответил отец, — жила одна из самых интересных и удивительных женщин, которых я когда-либо встречал в моей жизни.
— Что за женщина? — тут же спросила мама.
— Не волнуйся! — рассмеялся отец. — Мне тогда было тринадцать лет, а ей — семьдесят пять, если не ошибаюсь. Точней, их было двое — две подруги, две старухи с просто фантастической судьбой. Если я расскажу вам, при каких обстоятельствах я с ними познакомился, и какие приключения мне довелось пережить из-за этого знакомства — вы закачаетесь!
— Приключения? — тут же заинтересовался я.
— Ну да, — кивнул отец. — Не у вас одних были в жизни детективные расследования. Нам с Юркой и Димкой пришлось расследовать такое!..
— Расскажи! — сразу попросили мы, и мама присоединилась к нашей просьбе.
— Ладно, дома расскажу, — пообещал отец. — А пока давайте взглянем на бывшие окна двух моих приятельниц, Мадлены Людвиговны и Шарлоты Евгеньевны.
Уже сами эти имена заинтриговали нас безумно. А отец зашел во двор и указал:
— Вон, вон окна их бывшей квартиры… Видите? Я гляжу, в этих окнах теперь стоят стеклопакеты самого дорогого образца. Видно, не простые люди теперь там обитают… Ладно, пойдем.
И вот вечером, когда мы сидели и пили чай… Мы — то есть, отец, мама, я, Ванька, тетя Женя со своим мужем дядей Жорой и их сын Валька… Вечером, в общем, мы опять пристали к отцу: что за удивительная история, которую он обещал нам рассказать?
— Что ж, — отец откинулся на спинку стула и, скрестив руки на груди, оглядел всех нас, хитро прищурясь. — История и впрямь удивительная. Кое-что знает Женька, да и то далеко не все. Всего я не рассказывал никому. В этой истории есть магия, магия имени. Тогда только-только появились первые русские переводы Сент-Экзюпери, и разом в него влюбилась вся наша огромная страна. Его читали все — от академика до людей, никогда ничего не читавших. И это не преувеличение, так оно и было, вы в этом убедитесь. Многие его фразы, которые сейчас стали расхожими — например, «Мы в ответе за тех, кого приручили» — тогда нас зачаровывали, они открывали для нас новый мир. Мир чистейших человечности и доброты. Мир, обаянию которого оказывались все подвластны. А еще… А еще, во всякой хорошей истории должна быть тайна, так? Что ж, тайна имеется. Эту историю можно назвать «Тайна горсточки песка» или, например, «Тайна гувернантки-француженки», но я бы назвал её попроще, без слова «тайна»: «Нож великого летчика». Присутствие тайны держа в уме. Совсем заинтригованы, да? Тогда начинаю…
Так вот, это было давно, очень давно. По вашим понятиям, в другой эпохе. Хотя мне сейчас кажется, что времени прошло совсем немного… А иногда кажется, что целые века прошли, и что тот мальчик, о котором я буду рассказывать, и я — это совсем разные люди, что этот мальчик жил тогда, когда меня самого и на свете не было. И даже не верится, будто я был знаком с той старухой-француженкой, и узнал в итоге чудесную тайну — одну из самых чудесных тайн всех времен… Впрочем, давайте обо всем по порядку.
Итак, вот мы видели район, в котором прошло мое детство. Сейчас тут много чего нового понастроено, всяких красивых современных зданий «с наворотами», а тогда район был чисто промышленным, заводским, и постоянно можно было увидеть деревянные домики, двух — или трехэтажные, и лишь кое-где между этими домиками возникали большие проплешины пустырей — это готовили, снеся самое ветхое жилье, строительные участки под новые дома, под эти бетонные коробки, семиэтажные и девятиэтажные, которые тогда (две или три коробки уже были возведены) казались нам чудом архитектуры. В середине года, ближе к весенним каникулам, в нашем классе появился новый мальчишка — Юрка Богатиков. Его родители въехали в один из этих новых домов. Половина этого дома была отдана под кооперативные квартиры — так назывались квартиры, которые можно было покупать и которые становились как бы твоей собственностью (хотя слово «собственность» тогда остерегались произносить вслух) — а половина была предоставлена для тех, кто «нуждался в улучшении жилищных условий». В основном, это были семьи строителей из того треста, который возводил дома. Так вот, Юркины родители жили в кооперативной части дома. Они несколько лет проработали в Польше, поэтому не только накопили денег на кооператив, но и получили право приобрести квартиру вне очереди. В те времена даже на кооперативные квартиры существовала очередь. Надо было записываться в управлении кооперативным строительством или как оно там называлось, и потом ждать два или три года, когда тебе придет бумажка, что ты можешь выбирать среди одинаковых квартир в разных районах и вносить деньги за ту, которая тебе больше понравится.
Я все это рассказываю тебе, потому что ты, наверно, не очень представляешь, что и как было во времена моего детства, что и как делалось. Я говорю, жизнь безмерно изменилась с тех пор.
С Юркой мы подружились очень быстро. Он был компанейский парень, свой, легкий. «С юморком», как мы говорили тогда, и друг хороший. Из Польши он привез всякие штучки, которые приводили нас просто в восторг. Мало того, что он привез почти все альбомы «Битлов» — «Битлов» тогда и у нас можно было достать — но у него были и те пластинки, за которыми вся Москва гонялась и которые были фантастической редкостью, потому что это была «не та» музыка. «Роллинги», «Дип Перпл», «Лед Зеппелин» — сами названия групп звучали для нас как волшебные заклинания. В Польше их выпускали довольно большими тиражами, в отличие от нас, и не относились к ним как к «вредному и недопустимому». Помню, когда я в первый раз услышал «Зеппелинов», у меня заложило уши. Сейчас-то и не так грохочут, а тогда это казалось на пределе всех мыслимых и немыслимых децибел, просто убойной силы была музыка, и ритмы такие жесткие, что через какое-то время возникало ощущение, будто кто-то дергает тебя за ниточки, привязанные к твоим рукам и ногам.
Юрка и оказал на меня «вредное влияние» — за что, наверно, я всю жизнь буду ему благодарен. Дело было даже не в пластинках, не в «объемных» открытках, не в джинсах польского пошива, которые Юрка носил постоянно дело было в привкусе свободы, легком таком дуновении свежего воздуха, который улавливался за всем этим. Я разглядывал конверты альбомов — и мне тоже хотелось быть джинсатым и волосатым, как «Роллинги».
