«Посвящая свой роман железнодорожным путешественникам», — пишет Пьер Дюмьель[1] в предисловии к французскому изданию, — «я вовсе не хотел унизить свой роман или обидеть самих путешественников. Нет. Напротив! Я считаю, что железные дороги — это единственное место, где современный человек имеет время на чтение беллетристических произведений, и только железнодорожные путешественники сохранили еще редкую способность плакать и смеяться над вымыслом».
Пьер Дюмьель — непримиримый враг буржуазной культуры, и роман его является сатирой на быт и идеологию отжившего класса. Правда, весь роман Дюмьеля немного наивен, и он слишком легко разрешает в нем сложнейшие социальные проблемы, но не нужно забывать, что Пьер Дюмьель прежде всего француз, истинный сын «прекрасной Франции», о которой он так часто вспоминает в своем романе.
Пьер Дюмвель в своем романе никому не подражает.
Он — враг стилизации. В анкете, предпринятой французским обществом «Защиты писателей от жестокого обращения», на вопрос — «Ваша любимая книга» Пьер Дюмьель отвечает: «Она еще не написана».
Заметим, что критики, нападавшие на Дюмьеля, в своем ожесточении доходили до того, что отрицали самый факт его существования.
Пьер Дюмьель — явление вполне современное.
Морис Фуко, вернувшись от нескольких родственников, у которых он тщетно старался занять деньги, нашел у себя на столе запечатанный конверт из такой прекрасной толстой бумаги, что его жалко было разрывать, и вынул маленькую карточку всех цветов радуги. На ней напечатано было:
ШАТО ТЕРЕЗ СПЕШИТЕ! БЕГИТЕ!! ТОРОПИТЕСЬ!!!
Только сегодня 25 июня!
Только сегодня!!!
Сто развлечений в секунду!
САМОЕ ЛУЧШЕЕ ВИНО! САМЫЕ КРАСИВЫЕ ЖЕНЩИНЫ!
САМЫЕ ЭНЕРГИЧНЫЕ МУЖЧИНЫ!
Начало в 10 час. вечера.
Окончание в день всемирной революции!
Содержатель бара — ПЬЕР ЛАМУЛЬ
Морис Фуко, прочитав объявление, расхохотался.
— Ах, старая дыня! — вскричал он.
25 июня был день рождения Терезы Ламуль, супруги Пьера Ламуля, богатейшего во Франции банкира, женившегося всего год тому назад на Терезе Прекрасной — «королевской кокотке», как ее называли после того, как приехавший в Париж сиамский король подарил ей серебряного слона величиною с крупного сенбернара. Не доверяя своей наружности и не без основания полагая, что ни Парис, ни Феб, ни другие знаменитые красавцы не имели во внешности ничего напоминающего дыню, Пьер Ламуль старался удержать любовь Терезы Прекрасной разными эксцентрическими выходками: нанял негра, который, стоя в углу гостиной, ритмически отсчитывал секунды и минуты, а в полдень и в полночь бил в гонг и плясал воинственные пляски своей родины; поставил в ее будуаре автомат, из которого при нажатии кнопки выскакивали серьги, браслеты, кольца и другие драгоценные безделушки, ежедневно возобновляемые крупнейшими французскими ювелирами; наконец, дабы удовлетворить природные ее склонности, он иногда превращал свой дом в один из тех баров, которые некогда озарялись улыбками Терезы.
Морис Фуко вспомнил, что проект этого вечера пришел в голову банкиру в то время, когда Морис сидел в его золотом блещущей гостиной, вспомнил, как Тереза кинулась, обнимать своего супруга и как, обнимая и тиская его, она протянула Морису свою ножку, из туфельки которой торчала записка. Записка эта и теперь еще лежала перед ним. В ней было всего одно слово, напечатанное на пишущей машинке:
«ЛЮБЛЮ».
Он поглядел на себя в зеркало и в то же время припомнил лицо банкира. Сравнение было в его пользу.
Ни одна женщина (кроме близоруких и увлеченных политикой) не проходила мимо Мориса, не смерив его долгим взглядом, а Антуан, его старый лакей, ежемесячно продавал на бумажную фабрику солидный мешок голубеньких и розовеньких бумажек, содержащих объяснения в любви и приглашения на свидания, а иногда даже намек на тысячу, другую франков. Последние письма обычно откладывались отдельно. Но Морис был не только красив, он был еще скромен и к тому же влюблен, как говорится, со всем пылом юной страсти в Прекрасную Терезу. И теперь, целуя это «люблю», нащелканное сотни раз целованными пальчиками, он почувствовал на глазах слезы умиления.
Перед дачею банкира уже толпились десятки автомобилей, от прожекторов которых было светло, как днем.
Из автомобилей выскакивали мужчины во фраках и дамы в платьях, столь же пестрых, сколь и легкомысленных, при виде коих внезапно в вечерней синеве покраснел над дверью огромный фонарь с надписью:
«ШАТО ТЕРЕ3»
Негритенок помогал гостям вылезать из автомобилей, китайчонок распахивал перед ними двери, а огромный патагонец предлагал им тут же в передней большой бокал крюшона, который черпал из огромного льдом обложенного серебряного чана. Уже на лестнице начинала слегка кружиться голова от улыбок, бриллиантов, голых рук и спин, колючего крюшона и грустно-веселой музыки. А за окнами томилась синяя мудрая звездная ночь, и вдали над Парижем трепетало бело-розовое зарево.
Над лестницей висел огромный плакат с надписью:
«ВСЕ ДОЗВОЛЕНО»
А под этим:
«О даме, отказавшейся поцеловать кавалера по первому требованию и в указанное им самим место, прошу немедленно доносить директору бара Пьеру Ламулю».
Под этими плакатами иные пары уже соединяли свои губы. Всем, даже самым добродетельным женщинам захотелось вдруг обратиться в тех, на которых с таким негодованием смотрели они из своих автомобилей, возвращаясь ночью из оперы, и, хватая за рукава незнакомых мужчин, они шептали им признания, при воспоминании о которых, вероятно, предстояло краснеть им до следующего подобного праздника.