Марте
Представьте себе ребенка, который должен прятаться от тех, кого он любит. Малец делает все, что делают другие дети: строит башни из кубиков, сталкивает машинки, проводит беседы среди плюшевых зверей и рисует дома, стоящие под улыбающимся солнцем. Ребенок как ребенок. Но страх приводит к тому, что все выглядит иначе: башни никогда не рушатся, автомобильные катастрофы это, скорее, столкновения, а не настоящие аварии. Плюшевые звери обращаются один к другому шепотом. А вода в стаканчике для акварельных красок быстро превращается месиво грязно-серого цвета. Ребенок боится пойти поменять воду, и в конце концов все кирпичики акварельных красок измазываются грязной водой из стаканчика. Каждый следующий домик, улыбающееся солнышко и дерево принимают тот же самый цвет злой, синей тучи.
Именно таким цветом этим вечером написан варминьский[1] пейзаж.
Гаснущее декабрьское солнце не способно извлечь каких-либо красок. Небо, стена деревьев, дом на лесной опушке и болотистый луг различаются лишь оттенками черного. С каждой минутой они сливаются все сильнее, так что под конец отдельные элементы делаются неразличимыми.
Монохроматический ноктюрн, пронизанный холодом и пустотой.
Трудно поверить, что в этом мертвом пейзаже, внутри черного дома живут два человека. Один из них живет едва-едва, но вот второй столь же интенсивно, как и мучительно. Это вспотевшее, запыхавшееся, оглушенное барабанным боем собственной крови в ушах людское существо пытается выиграть сражение у мышечной боли, чтобы довести дело до конца как можно скорее.
Существо это не может отогнать от себя мысли, что в кино подобное всегда выглядит иначе, и что после титров создатели всегда должны помещать предупреждение: «Уважаемые господа, предупреждаем вас, что в реальности совершение убийства требует животной силы, хорошей координации движений, а прежде всего — отличного физического состояния. Не советуем повторять подобное у себя дома».
Уже даже просто удержать жертву — это подвиг. Тело бежит от смерти самыми различными способами. Сложно назвать это сражением, скорее, это нечто среднее между спазмами и приступом эпилепсии, все мышцы напрягаются, и все совсем не так, как в книжках, где описывается, как жертва слабеет. Чем ближе к концу, тем сильнее и сильнее мышечные клетки пытаются использовать остатки кислорода, чтобы освободить тело.
А это означает, что нельзя давать им этого кислорода, ибо все начнется сначала. А это значит, что недостаточно просто удерживать жертву, чтобы та не вырвалась, нужно ее еще и душить. И надеяться, что последующая конвульсия будет последней, потому что на очередной рывок просто не хватит сил.
Тем временем кажется, что у жертвы запас сил бесконечен. У убийцы — совсем наоборот. В плечах нарастает резкая боль перегруженных мышц, пальцы стынут и перестают слушаться. Он видит, как медленно, миллиметр за миллиметром, те сползают с потной шеи.
Убийца думает, что не справится. И в этот самый миг тело под его ладонями неожиданно застывает. Глаза жертвы делаются глазами трупа. Слишком много он видел их в течение своей жизни, чтобы не узнать.
Тем не менее, он не способен отнять рук, изо всех сил душит мертвеца еще какое-то время. Он понимает, что это в нем говорит и действует истерика, тем не менее, сжимает руки все сильнее и сильнее, не обращая внимания на боль в пальцах и руках. Как вдруг гортань проваливается под большими пальцами, так что становится неприятно. Убийца, перепуганный, ослабляет захват.
Он поднимается и глядит на лежащий у его ног труп. Проходят секунды, затем минуты. Чем дольше убийца стоит, тем больше не способен он двинуться. В конце концов, он заставляет себя взять брошенное на спинке стула пальто и натянуть на себя. Он повторяет сам себе, что если не начнет быстро действовать, то через пару минут его останки присоединятся к лежащей на полу жертве. И дивится тому, как такого еще не произошло.
