Море стало гладким как зеркало. За последние два часа опустился туман, и, по мере того как его седоватые клубы принимали вид колышущихся облаков, а затем сгущались в тяжелые, медленно ползущие над поверхностью воды пласты, море успокаивалось. Волны уменьшились. Их ритмичное глухое шлепанье, монотонным хором сопровождавшее судно под названием «Владычица тумана» в течение последних тридцати четырех дней плавания, стало стихать, а потом и совсем смолкло.
И вот судно остановилось, чуть покачиваясь на волнах. Большие, много раз штопанные паруса вяло повисли на реях: на мачтах и снастях собралась влага, скатываясь сверкающими ручейками на палубу. Было так тихо, что создавалось впечатление, будто зловещая, раздирающая нервы тишина подкралась с моря вместе с туманом и захватила в плен этот красивый четырехмачтовый парусник. Однако это была не обычная тишина — в ней ощущалось чье-то присутствие. Я знаю, это может быть похоже на бред, но мне — как, возможно, и другим — казалось, что туман принес с собой нечто неведомое и враждебное, и это нечто, словно паук на тонких ножках, заползло на борт «Владычицы тумана» и проникло в наши мысли и чувства.
Туман настиг судно и окутал его. Все, что находилось на расстоянии более десяти-двенадцати шагов, начало растворяться во влажной мгле, теряя очертания, как будто это было не что-то реальное, а лишь видения из какого-то сна. Деревянные части судна скрипели как-то приглушенно, а голоса команды доносились до нас словно сквозь плотную невидимую завесу. Закругленный с одной стороны прямоугольник юта казался мне крошечным одиноким островком в океане серости и леденящего душу молчания.
Кроме того, было очень холодно. Мы отплыли из Нью-Йорка 19 июня 1883 года, и если я где-нибудь в Атлантике не сбился со счета, то сегодня уже было 24 июля. «Разгар лета», — подумал я. При этом мои руки подрагивали от холода, а когда я говорил, с дыханием вырывалось прозрачное облачко пара.
— Почему вы не идете в каюту, мистер Крэйвен? — голос капитана ворвался в мои мысли откуда-то издалека, да и вообще я не без труда осознал, что это звуки человеческой речи и я должен что-то ответить.
— Здесь чертовски холодно, — продолжил Баннерманн, когда я наконец-то обернулся и посмотрел на него.
В своем толстом черном пальто и мохнатой шапке, которую он носил вместо капитанской фуражки, он казался милым пингвином. В действительности капитан не только одеждой походил на пингвина: это был коротконогий, добродушный, постоянно улыбающийся человек, слишком мягкий и снисходительный, чтобы командовать судном. Я никогда не разговаривал с ним на эту тему, но у меня сложилось впечатление, что он стал капитаном по воле случая и не очень-то был этим доволен.
— Я лучше побуду здесь, — ответил я спустя некоторое время. — Этот туман меня пугает. Вы уверены, что мы не сойдем с курса и не попадем на рифы?
Баннерманн рассмеялся. Его лицо прикрывал толстый шерстяной шарф, заглушавший голос. Я почувствовал, тем не менее, что смех был добродушным. Баннерманн и его люди считали меня и Монтегю двумя сухопутными крысами, с трудом отличающими носовую часть судна от его кормы. Я много времени проводил возле капитана и, наверное, уже изрядно действовал ему на нервы. Во всяком случае, он старался этого не показывать.
— Мы находимся почти в тридцати морских милях от ближайшего побережья, — ответил он. — Туман и мне не нравится, но он не опасен. Он лишь нагоняет тоску.
Капитан вздохнул, отошел от меня к поручням и, сощурив глаза, всмотрелся в колышущуюся серую мглу.
— Ужасную тоску, — добавил он. — Но не более того.
Я молчал. Можно было бы задать тысячу вопросов, но я предполагал, что капитан не станет на них отвечать, и потому лишь молча стоял возле него, переминаясь с ноги на ногу, и смотрел, как и он, в северном направлении, туда, где находился конечный пункт нашего путешествия. В тумане было что-то тревожное. Когда я вглядывался в него достаточно долго, появлялись различные видения: какие-то лица, причудливые, странным образом искаженные фигуры, призрачные руки, пытающиеся ухватиться за борт судна. Если бы погода была нормальной, «Владычица тумана» прибыла бы в Лондон по расписанию — уже на следующий день. Теперь мы вынуждены были провести в море, в лучшем случае, еще одну ночь, а то и больше, если туман не рассеется.
Однако я старался не высказывать вслух подобные мысли, потому что Баннерманн, чего доброго, мог бы посчитать меня придурком.
— В самом деле, мистер Крэйвен, — продолжил Баннерманн, не глядя на меня, — вам лучше уйти с палубы. Вам все равно здесь нечего делать, а вот подхватить сильный насморк вы можете.
Он немного помолчал, а затем — уже другим тоном — еле слышно добавил:
— Кроме того, мне хотелось бы, чтобы кто-то был рядом с Монтегю, — теперь Баннерманн смотрел мне в глаза. Между его густыми седыми бровями пролегла глубокая морщина. — Как он сегодня?
Я ответил не сразу. Когда я оставил Монтегю — еще до рассвета, где-то около четырех часов — он спал. Монтегю спал помногу и, хотя его состояние не улучшалось, вел себя поразительно разумно в те немногие часы, когда бодрствовал и мог разговаривать со мной или Баннерманном. Его рассудок был ясен. Но все же его состояние вызывало у нас тревогу.
— Без изменений, — сказал я некоторое время спустя. — Температура больше не повышается, но и не падает. Его бы показать хорошему врачу.
Баннерманн кивнул.
— Я прикажу поднять все паруса, как только исчезнет этот проклятый туман. Через двадцать четыре часа мы будем в Лондоне, а еще через час Монтегю окажется в клинике.
Он произнес это весьма оптимистично, но на самом деле ни я, ни он не были в этом уверены.
— Вот увидите, — добавил он, — через неделю он снова будет на ногах и в хорошем настроении.
Еще раз улыбнувшись, капитан повернулся, сложил ладони у рта рупором и проорал на всю палубу какую-то команду. Наверху среди такелажа несколько матросов начали усердно ползать взад-вперед. Я не знал, что они там делают, да это меня и не интересовало. «Владычица тумана» была первым судном, на которое мне довелось ступить в своей жизни, и, по всей вероятности, последним. Я терпеть не мог морские суда, а само море с его бескрайними просторами вызывало у меня чувство одиночества и страха. Безусловно, оказавшись за три тысячи миль от своей родины, вернуться туда я мог лишь на судне. Но у меня не было уверенности, что я когда-нибудь снова увижу Америку.
