ПABEЛ ПЕТРОВИЧ – император Всероссийский, сын императора Петра III и императрицы Екатерины II, род. 20 сентября 1754 г., вступил на престол, после смерти Екатерины II, 6 ноября 1796 г. Детство его прошло в не совсем обычных условиях, наложивших резкую печать на его характер. Тотчас после рождения он был взят императрицею Елизаветою от матери, с тех пор редко уже имевшей возможность и видеть его, и передан на попечение нянек. С 1760 г. главным его воспитателем сделался Н. И. Панин, который был назначен при нём обер-гофмейстером и сохранил это место и по вступлении на престол Петра Фёдоровича. Низвержение Петра III и воцарение Екатерины мало изменили положение Павла. Существовала в этот момент партия, желавшая видеть на престоле Павла, а Екатерине предоставить лишь права регентства, но она не располагала достаточными силами для осуществления своих проектов, и это обстоятельство прибавило лишь к порождённому уже ранее отчуждению между матерью и сыном новый оттенок – соперничества, которому предстояло особенно развиться впоследствии.

Немедленно по воцарении Екатерина обратилась было к д'Аламберу, предлагая ему место воспитателя Павла, но после отказа д'Аламбера поиски нового воспитателя не были возобновлены, и Павел всецело остался на руках Панина. Последним составлен был план воспитания Павла; по этому плану образование великого князя делилось на два периода: в первом, до 14-летнего возраста, предполагалось дать ему элементарное образование, второй следовало посвятить прямой государственной науке. План этот и был выполнен, но без особого успеха.

Павел учился истории, географии, русскому и немецкому языкам, математике, астрономии, физике, искусствам; математикою с ним занимался в 1762-65 гг. С. А. Порошин, бывший вместе с тем в это время и непосредственным его воспитателем под руководством Панина и оставивший после себя дневник, служащий главным и почти единственным источником для ознакомления с отроческими годами жизни Павла. Законоучителем великого князя был назначен в 1763 г., по выбору самой Екатерины, архимандрит Платон, впоследствии Московский митрополит. Но частью слабое здоровье и небогатые от природы способности Павла, частью неумение воспитателей не позволили великому князю извлечь большой пользы из дававшихся ему уроков: образование не выработало в нём привычки к упорному труду, не дало прочных знаний и не сообщило широких понятий.

С 1768 г. к Павлу был приглашён для преподавания государственных наук гр. Н. Теплов, но занятия с ним шли совершенно неуспешно; современники обвиняли даже его в том, что он умышленно возбуждал в Павле отвращение к занятиям. С другой стороны, в характере ребёнка Павла уже Порошин подмечал крайнюю нервность и впечатлительность и непомерную вспыльчивость. Воспитание не только не подавило этих особенностей, но ещё способствовало развитию в мальчике воображения и мечтательного самолюбия, соединённого с значительною долею подозрительности по отношению к окружающим людям.

Эти опасные задатки природы и воспитания с течением времени развились в целый сложный характер, в деле создания которого едва ли не главное значение принадлежало, однако, влиянию отношений Павла к матери и государству. 29 сентября 1773 г. Павел вступил в брак с принцессой Гессен-Дармштадтской Вильгельминой, по принятии православия наречённой Наталией Алексеевной. Вместе с тем воспитание его было объявлено законченным и Панин удалён от него, но сам Павел не получил никакого участия в государственных делах.

Первая его супруга скончалась в апреле 1776 г. от родов, и 26 сентября 1776 г. он женился вторично, на принцессе Вюртембергской Софии-Доротее, в православии Марии Феодоровне. И после того, за время всей жизни Екатерины, место, занятое Павлом в правительственных сферах, было местом наблюдателя, сознающего за собою право на верховное руководство делами и лишённого возможности воспользоваться этим правом для изменения даже самой мелкой детали в ходе дел. Такое положение особенно благоприятствовало развитию в Павле критического настроения, приобретавшего особенно резкий и жёлчный оттенок благодаря личному элементу, широкой струёй входившему в него, и вместе с тем могло быть тем безусловнее, чем менее лежало в его основании знакомство с практикою и сущностью государственного управления.

Резко осуждая политику своей матери, которая представлялась ему всецело основанной на славолюбии и притворстве, Павел не довольствовался первоначально критикой, а восходил и к некоторым идеям положительного характера, мечтая о водворении в России, под эгидою самодержавной власти, строго законного управления и об ограничении привилегий дворянства, но этим мечтам не суждено было получить сколько-нибудь нормального развития.

Постепенное обострение отношений между Екатериной и сыном повело, наконец, к тому, что Павел замкнулся со своей супругой в гатчинском имении, подаренном ему матерью в 1783 г., и здесь устроил себе особый мирок, во всём отличный от петербургского. Здесь все его заботы и интересы свелись, за неимением другого дела, к устройству так называемой гатчинской армии – нескольких батальонов, отданных под его непосредственную команду, и вопросы об их обмундировании и выучке всецело поглотили его внимание. Милитаризм составил постепенно единственное содержание его жизни, идеи внесения законного порядка в государственную жизнь преобразовались в заботу о строгой дисциплине, охватывающей собою и фронтовую службу, и всю общественную и частную жизнь, и этот трудный, казалось бы, скачок был легко совершён в тесных пределах гатчинского имения.

Последние годы жизни Павла в качестве наследника престола были ознаменованы ещё влиянием, какое произвела на него французская революция. От страха перед последней не вполне была свободна даже Екатерина с её трезвым умом, Павел же, охотно готовый связать распущенность, наблюдавшуюся им в правительстве и обществе, с либеральными идеями, усвоенными его матерью, и противопоставить им идею порядка, представлял собою крайне благодарную и восприимчивую почву для внушений со стороны явившихся в Россию французских эмигрантов.

Екатерина с опасением смотрела на образ жизни и настроение великого князя и в последнее десятилетие своей жизни окончательно приняла намерение устранить его от престола, передав последний старшему своему внуку, Александру Павловичу. В 1794 г. подобный проект был даже внесён на обсуждение совета, но встреченное здесь противодействие заставило Екатерину взять его обратно. Тем не менее она не отказалась от своего намерения и пыталась осуществить его другим путём, привлекая к содействию то Лагарпа, то Марию Феодоровну, то, наконец, самого Александра Павловича. Во всех этих лицах она не встретила, однако, сочувствия, а внезапная её болезнь и смерть, 6 ноября 1796 г., прекратила такие попытки и открыла Павлу дорогу к трону.

Воцарение Павла было ознаменовано немедленной и крутою ломкою всех порядков екатерининского царствования, производившейся без всякого плана, скорее под влиянием чувства, нежели в результате какой-либо системы. Одним из первых дел нового императора было коронование останков Петра III, перенесённых затем из Александро-Невской лавры в Зимний дворец, а отсюда, вместе с гробом Екатерины II, в Петропавловскую крепость. 5 апреля 1797 г. совершилась коронация самого Павла, и в этот же день было обнародовано несколько важных узаконений. Указ о престолонаследии устанавливал определённый порядок в наследовании престола и полагал конец провозглашённому Петром I произволу государя в деле назначения себе преемника. «Учреждение об Императорской Фамилии» определяло порядок содержания лиц царствующего дома, отводя для этой цели особые, так называемые удельные имения и организуя управление ими. Другой указ, изданный под той же датой, касался крепостного крестьянства и, запрещая отправление барщины по воскресным дням, вместе заключал в себе совет помещикам ограничиваться трёхдневной барщиной крестьян. Большинством этот закон понят был в смысле запрещения более высокой барщины, чем три дня в неделю, но в этом понимании он не нашёл себе практического применения ни при самом Павле, ни при его преемниках. Последовавший через некоторое время указ запретил продавать в Малороссии крестьян без земли. С этими указами, во всяком случае говорившими о том, что правительство вновь взяло в свои руки охрану интересов крепостного крестьянства, плохо гармонировали другие действия Павла, направленные к увеличению числа крепостных. Будучи убеждён, по незнакомству своему с действительным положением вещей, будто участь помещичьих крестьян лучше участи казённых, Павел за время своего кратковременного царствования роздал до 600 000 душ казённых крестьян в частное владение. С другой стороны, права высших сословий подверглись при Павле серьёзным сокращениям сравнительно с тем, как они были установлены в предшествовавшее царствование: важнейшие статьи жалованных грамот дворянству и городам были отменены, уничтожены были и самоуправление этих сословий, и некоторые личные права их членов, как, например, свобода от телесных наказаний. Не менее резким переменам подверглись и дела текущего управления, в ряду которых, благодаря вкусам Павла, на первый план выдвинулось военное дело. Внешность войск была изменена на прусский образец, равно как и приёмы их обучения, и вместе с тем суровая дисциплина, доходившая до жестокости, заменила собою ленивую распущенность екатерининской гвардии. Тяжесть этой перемены ещё увеличивалась личным характером Павла, его необузданною вспыльчивостью и наклонностью к самым крутым и произвольным мерам. В результате дворяне толпами стали покидать службу, и это не замедлило отразиться на составе администрации; так, из 132 офицеров конногвардейского полка, состоявших на службе в момент воцарения Павла, к концу его царствования осталось лишь два; зато подпоручики 1796 г. в 1799 г. были уже полковниками. Почти то же происходило и в других отраслях службы: на посту генерал-прокурора, например, за 4 года правления Павла переменились 4 лица. Путём всех этих быстрых смен, путём вольного и невольного удаления дельцов прошлого царствования возвысились и стали во главе правления люди без способностей и знаний, но зато обладавшие угодливостью и исполнительностью, доведёнными до последней степени, и по преимуществу набранные из так называемых гатчинских выходцев, вроде Аракчеева, Кутайсова, Обольянинова и т. п. Конечным итогом такого хода дел было полное расстройство всего административного механизма и нарастание всё более серьёзного недовольства в обществе. Последнее и вне сферы служебных отношений подвергалось тяжёлому давлению.

Убеждённый в необходимости охранять русское общество от превратных идей революций, Павел предпринял целое гонение на либеральные мысли и заморские вкусы, носившее, при всей суровости, с какою оно совершалось, довольно курьёзный характер. В 1799 г. были запрещены поездки молодых людей за границу для учения и для избежания надобности в таких поездках основан Дерптский университет. В 1800 г. был запрещён ввоз всяких книг и даже нот из-за границы; ещё ранее, в 1797 г., были закрыты частные типографии и установлена строгая цензура для русских книг. Одновременно с этим налагался запрет на французские моды и русскую упряжь, полицейскими приказами определялся час, когда жители столицы должны были тушить огни в домах, из русского языка изгонялись слова «гражданин» и «отечество» и т. п. Правительственная система, насколько можно применять это слово к порывистым и противоречивым действиям Павла, свелась, таким образом, к установлению казарменной дисциплины в жизни общества, и последнее отвечало глухим ропотом, тем более опасным, чем старательнее он заглушался.

Отсутствие ясной системы и резкие колебания отличали собою и внешнюю политику Павла. Он начал своё царствование заявлением, что Россия нуждается в мире, прекращением начатой Екатериною войны с Персией и выходом из образовавшейся против Франции коалиции. Но разгром изолированной Австрии Наполеоном и Кампоформийский мир изменили настроение Павла, и возникла новая коалиция из Англии, Австрии и России, к которым, по договору с Россией, заключённому 23декабря 1798 г., присоединилась и Турция. С Пруссией, отказавшейся пристать к коалиции, в следующем году были прерваны дипломатические сношения. На долю России выпала теперь блестящая, но и бесплодная роль. Тогда как Павел увлекался ролью защитника ниспровергаемых тронов, Австрия желала лишь упрочить своё владычество в Италии, и при такой разнице целей и взаимном недоверии союзников самые блестящие победы русских войск под командою Суворова над французами в Италии не могли доставить прочного торжества делу коалиции.

Захват англичанами Мальты, которую Павел взял под своё покровительство, приняв в 1798 г. титул великого магистра ордена святого Иоанна Иерусалимского, поссорил его и с Англией. Русские войска были отозваны, и в 1800 г. коалиция окончательно распалась. Не довольствуясь этим, Павел, под влиянием частью советов Ростопчина, частью непосредственного обаяния Наполеона, сумевшего увлечь его своими планами и затронуть рыцарские струны его характера, начал сближаться с Францией и задумал совместную с ней борьбу против Англии.

В сентябре 1800 г. на английские суда, находившиеся в русских портах, было наложено эмбарго. В следующем году Павел решил перейти к наступательным действиям, и 12 января 1801 г. отправил атаману Донского войска, генералу Орлову, приказ выступить со всем войском в поход на Индию. Через месяц с небольшим казаки начали поход в числе 22 507 человек с 12 единорогами и 12 пушками, без обоза, припасов и планов; всё войско делилось на 4 эшелона; одним из них командовал генерал-майор Платов, специально для этого выпущенный из Петропавловской крепости. Поход этот, сопровождавшийся страшными лишениями, не был, впрочем, доведён до конца вследствие смерти Павла.

В последнее время жизни Павла недоверчивость и подозрительность его достигли особенно сильной степени, обращаясь даже на членов его собственной семьи. В феврале 1801 г. он выписал из Германии племянника Марии Феодоровны, 13-летнего принца Вюртембергского Евгения, и по приезде его обнаружил к нему необыкновенное расположение, высказывал намерение усыновить его и даже намекал на возможность для него занять русский престол, с устранением от последнего Александра Павловича. Но в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. Павел скоропостижно скончался в выстроенном им Михайловском дворце (нынешнее Инженерное училище).

Энциклопедический словарь.
Изд. Брокгауза и Ефрона.
Т.ХХIIБ, СПб, 1897

I

КОНЦЫ И НАЧАЛА

На обширной площади перед Зимним дворцом была какая-то странная, необычная тишина. Народ отдельными кучками стоял по разным местам этой площади и с напряжённым вниманием глядел на несколько слабо освещённых окон, которые как-то грустно и таинственно выделялись своим тусклым светом на тёмном фоне высокой каменной громады дворца, погруженной во мглистый мрак ноябрьского вечера. Эти кучки народа оставались в глубоком безмолвии; изредка разве обратится сосед к соседу с каким-нибудь замечанием, вопросом или сообщением, но и то так тихо, вполголоса, почти шёпотом… Тягостная неизвестность и томительная тоска какого-то грустного ожидания отпечатлевались на лицах. А между тем, несмотря на эти неподвижно стоящие кучки, площадь полна была тревожным движением. И от дворца, и ко дворцу почти беспрерывно то отъезжали, то подкатывали всевозможные экипажи: курьерские возки, городские санки, тяжёлые барские кареты четвернёй и шестёркой цугом, но мальчишки-форейторы, которые в то время имели обыкновение кричать своё «пади!» с громким и продолжительным визгом, стараясь выказать этим своё молодечество, на сей раз не подавали ни малейшего звука. Одно только глухое громыхание колёс или время от времени топот копыт коня какого-нибудь вестового гусара в высокой и мохнатой медвежьей шапке, проносившегося куда-то и зачем-то во всю конскую прыть, нарушали это странное и строгое безмолвие.

– Ещё вчера, сказывают, изволили быть в совершенно добром здравии, – шёпотом передавал в одной из кучек народа какой-то мелкий сенаторский чиновник двоим-троим из ближайших соседей.

– Где уж здорова! – с грустным вздохом махнул рукой старый инвалид в гарнизонном кафтане. – Мне хороший знакомец мой один – он кофишенком у князя Платон Александрыча[1] – так он сказывал, что ещё третьево дни целый день на колики жаловались.

– И однако ж, вчера была здорова, – настаивал сенатский чиновник, – и мне даже через одного человека из самого дворца доподлинно ведомо, что даже обычное своё общество принимали в будуваре, очень много разговаривали о кончине сардинского короля и всё шутить изволили над Нарышкиным, над Лев Александрычем, всё, значит, смертью его стращали, а ныне вот…

– Никто как Бог… Его святая воля… Авось-либо всё ещё, даст Бог, благополучно кончится! – утешали себя некоторые.

– Ах, дай-то Господи! Сохрани её, матушку, Владычица небесная! – крестясь, вздыхали другие.


В то самое утро в опустелой Софии, дремавший среди уныло обнажённых садов, миновав Царское Село, скакал верховой ординарец. Взмыленный конь его уже хрипел и выбивался из последних сил, а молодой человек между тем всё больше и больше пришпоривал и нетерпеливо побуждал его ударами шенкелей, но конь начинал уже спотыкаться и, видимо, терял последние силы.

– Лошадь под верх! Бога ради, живее! – торопливо и взволнованно закричал ординарец, приплетясь кое-как на конюший двор. Но его не слушали. На крыльце перед конюшнями стоял кто-то закутанный в дорогую шубу, в собольей шапке и с дорогой собольей муфтой в руках.

– Лошадей!.. Лошадей, каналья, скорее! – шумел и жестикулировал мужчина, – лошадей, говорю, или я тебя самого запрягу под императора!

– Ах… ах, ваше сиятельство! – манерно и с ужимками, полуучтиво и полугрубо отвечал ему на это хрипло-пьяноватым голосом какой-то старикашка, одетый в гражданский мундир заседателя. – Запречь меня не диковинка, но какая польза? Вить… вить я не повезу, хошь до смерти извольте убить.

– Под императора, говорят тебе! – топал меж тем тот, кого заседатель называл сиятельством.

– Да что такое император? – всё так же манерно разводя руками, возражал ему пьяненький старикашка. – О чём говоришь-то, не разумею… Какой император?.. Если есть император в России, то дай Бог ему здравствовать, а буде матери нашей не стало, то… то ей виват! виват!.. Н-да! вот те и заседатель!

Молодой ординарец, заглянув при свете луны в лицо закутанного мужчины, почтительно отдал ему воинскую честь и торопливо прошёл мимо, направляясь в конюшню и таща за собой на поводу измученную лошадь. В этом мужчине он узнал графа Николая Зубова.

Не дожидаясь заседателя, ординарец сам выбрал под себя свежую лошадь, спешно переседлал её под своё седло и как вихрь помчался по гатчинской дороге.

Вскоре навстречу ему одиноко проскакал кто-то закутанный в плащ и на лету успел только крикнуть одно слово «Едет!», вслед за которым оба всадника уже далеко разминулись друг с другом.