Я выскочил из лифта с ключом наперевес и в ужасе застыл: двери не было! Вернее — она была мощным ударом вбита внутрь и безвольно висела, припав к двери ванной. Я бросился ее поднимать, как человека, потерявшего сознание. Она прогнулась в моих руках, как женщина: чей-то молодецкий удар сделал ее гибкой.
— Так… видать, грабанули! Хорошо хоть, не гробанули!
Пол в прихожей был усыпан известкой, влетевшей вместе с дверью. Оставляя белые следы, я быстро вошел в кабинет, со скрипом вытянул ящик стола… Бумажник лежал наверху, распластав крылья, как раненая птица… так ли я его оставлял? Дрожащей рукой я распахнул его… Деньги на месте. Ффу!
Я медленно опустился на стул, утер запястьем лоб, потом слегка уже насмешливо оглянулся на выбитую дверь: что ж это за гости меня посетили, не сообразившие, где деньги лежат?
Я уже не спеша пошел на кухню. Так и есть: фанерная дверка возле умывальника была зверски выдрана, в полутьме маячили ржавые трубы и вентили, вокруг валялись клочья пеньки. Ну ясно: опять прорвало этот проклятый вентиль, хлынула вода, и водопроводчики, ненавидящие воду больше всего на свете, таким вот образом выразили свою ярость: надо было перекрыть воду, а они заодно еще и разгромили квартиру. Я открыл кран — вода булькнула перекрученной струйкой и иссякла. Все ясно! И ничего не докажешь и не объяснишь: можно только, если есть желание, обменяться несколькими ударами по лицу, но такого желания у меня не было.
Вздыхая, я собрал с пола мусор и отнес его в мусоропровод — благо доступ к нему теперь был свободен, дверь не мешала. Потом я сел к телефону — благо он остался цел и невредим, и позвонил своему деловому другу.
— Ясно… тут тебе нужен Фил! — проговорил мой друг.
— Фил?.. Что-то такое помню… — Ну… тогда еще… вместе с Крохой ходил! — Но они, вроде… тогда еще… вместе и загремели? — Ну да — и он все Крохины дела на себя взял — у Крохи уже сын тогда был! — Мгм…
— Да сейчас он уже крепко стоит — зам. по капстроительству одного крупного объединения!.. Да он отлично помнит тебя; недавно керосинили с ним — он все расспрашивал! Все тебе сделает.
Заманчиво, конечно, сделать «все» — но какой ценой?
— А больше… никого у тебя нет? — поинтересовался я.
— У меня есть кто угодно, — усмехнулся друг. — И скрипачи, и оперативники, и даже могильщики… но сейчас тебе нужен именно Фил! — Ладно… диктуй координаты, — сломался я.
В приемной стоял стол с машинкой, за ним сидела роскошная блондинка с горделивой прической… такая могла сидеть в приемной любой конторы… впрочем, без удивления я встречал теперь таких и среди учителей, и в учреждениях, управляющих искусством… название места в наши дни не имеет решающего значения: дело в возможностях — не так существенно, в какой сфере.
— Простите, нельзя ли вас попросить… — начал я. — Нельзя, — мгновенно отрезала она. — Но…будьте все же так любезны… — настаивал я. — Я буду вам любезна в другом месте! — произнесла она грубую, но довольно таинственную фразу и, резко встав, с треском вывинтила из машинки лист и, покачивая бедрами, пошла к главной двери.
Я втиснулся вслед за ней. В большой пустоватой комнате сидел человек с бледным покатым лбом, заканчивающимся на затылке седым пушком. Вдруг на лице его, сильно выдвинутом вперед, появилась улыбка — полумесяц из железных зубов.
— Ну что, зверюга, — и ты наконец обо мне вспомнил? — ласково-сипло проговорил он.
Я решительно не помнил его — сколько всего за последние годы произошло! но он, видно, все помнил ясно… говорят, что у людей, находящихся там, память консервируется — им все ярче и милее представляются все подробности жизни их дотюремного существования. Такой же дорогой подробностью оказался, видно, и я.
— Ну, здорово… — не совсем уверенно поприветствовал я его.
— Помнишь, как у Боба ураганили с тобой? — улыбка его стала еще шире. Да-а… нехорош ты стал… но джазмен джазмена через полвека узнает! — Ну! воскликнул я.
Его я, честно, не помнил, но «ураганы» у Боба — как можно их забывать? Отличное было времечко — ужо лет тридцать тому назад, когда мы все вместе играли джаз и называли друг друга на заграничный манер: Ник, Фред, Боб. Все исчезло, развеялось, в хозяева жизни вышли совсем другие люди… но что делать? Хотя бы ностальгия теперь связывает нас!
— Ну ты знаешь, конечно, — доверительно-тихо проговорил он, — Вэл снова сел, Джата уехал…
Я почувствовал ностальгическую связь и с севшим Взлом, и уехавшим Джатой, хотя, конкретно, не помнил их.
— А за тобой я давно слежу, — имея в виду, очевидно, мои литературные опыты, произнес Фил, растроганно глядя мне в глаза. — Да ну… ерунда! — я смущенно отмахнулся. Спрашивать, «как он?» — я пока что стеснялся, во-первых, при его трудной жизни вопрос может быть неприятным, во-вторых — он может тут усечь намек на дела, с которыми я к нему пришел.
Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга — наверное, от долгого напряжения глаза наши стали слезиться.
— Может, Филипп Клементьич, вы все же взглянете на бумаги? — ревниво произнесла секретарша.
— Да не тренди ты — видишь, друг пришел! — отмахнулся он.
Он явно досадовал на присутствие здесь человека из чуждого нам поколения и даже — чуждого пола. Но она решила, видно, что если — Друг, так и не стоит с ним церемониться!
— Слушай, Фил, ты совсем, что ли, озверел? — она глянула на часики. — Нам полчаса уже у Зойки надо быть!
— … Тафайте, тафайте! — Фил холодно, даже несколько враждебно помахал ей ручкой.
— Разорвать бы тебя на части и выбросить! — резко проговорила она и, повернувшись, направилась к выходу.
Такой накал чувств — тем более из-за меня — несколько смущал.
— Ко мне можно пойти, — неожиданно для себя пробормотал я.
Она, повернувшись, застыла у двери, но не глядела ни на меня, ни на него, а в сторону окна.
Фил, словно не слыша моей последней реплики, продолжал с застывшей улыбкой смотреть на меня. Немая эта сцена тянулась довольно долго, потом он вдруг медленно пошел к вешалке в углу, надел плоскую клетчатую кепочку, которая как бы еще крепче вдавила его огромную птичью голову в грудь, потом он надел длинный черный плащ и направился к выходу. Мы в некоторой растерянности следили за ним… видимо, следовало считать, что мое приглашение принято: объяснять что-то дополнительно он считал явно излишним.
