Невозможно сосчитать все стачки и бунты рабочих царской России против угнетателей-капиталистов. Почему же мы отмечаем выступление орехово-зуевских ткачей в январе 1885 года как большое историческое событие? Да потому, что в России это была первая не стихийная, а организованная стачка. Орехово-зуевские ткачи, руководимые Петром Моисеенко, Василием Волковым и Лукой Ивановым, показали всем рабочим России, как надо стоять за свои права.
Стачка получила название Морозовской, потому что произошла на фабрике Морозова — крупнейшего капиталиста, беспощадно эксплуатировавшего рабочих, даже детей. На его фабриках работало более семисот мальчиков и девочек, были среди них и десятилетние.
Сто лет тому назад орехово-зуевские ткачи показали всему капиталистическому миру, какая огромная сила — сплочённый рабочий класс. На суде Пётр Моисеенко из обвиняемого превратился в обвинителя капитализма. На сто один пункт обвинения суд вынужден был дать ответ: рабочие невиновны, действовали в свою защиту.
Вот почему мы помним и чтим стачку орехово-зуевских ткачей 1885 года.
Ночью фабрика похожа на пароход. В окнах яркие огни, машины грохочут, земля вокруг фабрики дрожит.
Ване до сих пор снится большая вода, большие пароходы. Он раньше жил на Волге. Как же давно это было!
Ване двенадцать, он уже два года работает на фабрике. Два года без отца, без матери. Отец погиб на фабрике — попал в машину, а у матери от горя сердце разорвалось. Вот и живёт теперь Ваня при фабрике, в приюте.
Ночная смена тянется медленно. Ваня работает холстовщиком, снимает готовые холсты с машин и отвозит их на тележке браковщикам.
Ваня самый боевой среди приютских. Но работать в ночную смену ему всегда боязно. Он боится заснуть и всякий раз засыпает. Сон этот короток, стоит глазам закрыться, и он видит: безглазые машины подглядывают за ним, ждут, когда зазевается, чтобы схватить за руку, за рубаху — затянуть в железное нутро, на железные зубья шестерёнок. Ваня кричит и пробуждается. На фабрике грохот, крика не слышно…
— Ваня, Ваня! — его тормошат приютские ребята, близнецы Миня и Гриня. — Шорин идёт!
Ваня, прикорнувший возле своей тележки, вскакивает — и вовремя.
Мастер Шорин, полный, галстук сбился, шальными глазами оглядывает ткацкую, подбегает к мальчикам.
— Живо! Вон! Вон! — сгребает ребятишек липкими, потными руками, толкает к выходу.
Ребята оказываются на фабричном дворе, но сторожа гонят их за ворота:
— Кыш! Чтоб духу вашего не было! Не торчите у фабрики!
Девочки и мальчики прыгают на морозе по-воробьиному. Никто ничего не понимает. Ищут приютских, те народ догадливый. И Ваня сразу смекнул, что случилось.
— Господин Песков приехал!
— Кто он таков? Почему нас с фабрики-то прогнали?
— Господин Песков, — объясняет Ваня, — фабричный инспектор. А нашему брату, малолеткам, в ночную смену работать запрещается. Понятно?
— Понятно, — отвечают малолетки. — Куда же нам теперь?
— Куда?! Гуляй!
— Гуля-а-а-а-й! — вопит ребятня, рассыпаясь по сонному фабричному городку.
Приютские остались одни. Их пятеро.
— В приют теперь не достучишься, — сказал Вася Шарик. — Нашего сторожа из пушки не разбудишь.
— В казарму какую забежать, погреться? — предложил Кочеток.
— Не пустят, — вздохнул Ваня. — Приютских не любят. Айда-ти в лес! Вон светлынь какая.
Луна была маленькая, с копеечку. Стояла она высоко, с высоты её видно было всякий бугорок, всякую ямку.
— Пуговички у меня, как золотые, горят! — обрадовался Вася Шарик.
— Вот бы и впрямь они золотыми были! — у Кочетка глаза разгорелись.
— Ну и что тогда? — спросил Ваня.
— Оторвали бы — и на станцию, в буфет. До отвалу бы наелись, баранок купили. Сколько у тебя пуговиц, Шарик?
— Три, четвёртая потерялась.
— На три золотые мы бы и одежонку могли купить. У Мини вон шапка без уха, вата на подкладке свалялась.
Ваня был у приютских вожаком и заботился обо всех поровну.
Они перешли по льду Клязьму. Лес за рекою был сосновый, рос негусто, соснам жилось привольно, и улетали они вершинами под облака.
Тени от деревьев лёгкие, на сугробах снег кучерявился, словно их присыпало тополиным пухом.
— У нас в Бутькове, — сказал Миня, — снег со стогов собирают, чтоб холстину отбелять. Лучше воды и солнца отбеляет. Помнишь, Гриня?
Брат закивал головой:
— Как не помнить? Тогда и папаня был жив, и маманя. Зачем только в фабрику пошли?
— От голодухи, — сказал Миня.
— А на фабрике ещё хуже вышло.
Отец и мать близнецов умерли от чахотки.
— Ребята! — сказал шёпотом Ваня. — Вы послушайте только. Тихо-то как здесь!
Замерли.
Ваня вскинул руки и навзничь повалился в сугроб. Ребята за ним.
Луна улыбалась.
На вершинах сосен сверкали звёздочками иглы инея, а сами звёзды едва мерцали…
— Слабоваты звёзды против луны! — сказал Ваня и вскочил на ноги: не обморозились бы ребятишки. Всех растормошил, оглядел:
— Айда в приют! Где наша не пропадала? Достучимся!
Побежали наперегонки, чтоб согреться.
На следующий день в приют приходил человек от мастера Шорина. Ребятам было велено на фабрике не показываться.
— Гуляй! Гуляй! — радовались ребята.
Стали думать, куда такое богатство девать — свободный день.
— Бежим на Клязьму с гор кататься! — Миня с Гриней, играючи, тузили друг друга, так им было весело.
— На горах только одежду рвать, на базар пошли! — предложил Кочеток, мальчик рыжий, а потому и страшно задиристый. Попробуй, назови его рыжим, так и кинется в глаза.
— А чего на базаре хорошего? — вздохнул Вася Шарик. — Побираться?
— Есть люди, у которых и просить не надо, — возразил Кочеток, — сами дают. Хоть семечек дармовых погрызём.
Ребята посмотрели на Ваню, что он скажет. А Ваня вдруг улыбнулся, глаза сощурил, голову пригнул. И все тоже пригнулись, чтоб секрет мимо ушей не пролетел.
— Братва! — сказал Ваня. — Нынче в казарме за чугункой Анисимыч книжку будет читать. Про Стеньку Разина! Шелухин, прядильщик, приходил его звать. Мы ведь с Анисимычем рядом работаем.
Пётр Анисимович Моисеенко сам о себе говаривал:
— Я — стреляный воробей.
Был он из смоленских крестьян, но работал в Петербурге, участвовал в стачках, забастовках, отбыл сибирскую ссылку.
Ткач он был очень хороший, но у фабриканта Морозова для всех одно правило. Хорошо ли сработал товар, плохо ли — браковщики писали штраф, чтоб убавить ткачам заработок.
Позвал браковщик Моисеенко и говорит:
— Пожалуйте вашу книжку — штраф записать.
Пётр Анисимович удивился и просит:
— Покажите порчу на моём товаре.
Браковщик достал товар, развернул.
— Вот-с, извольте, не чист.
— Точно, не чист, — согласился Пётр Анисимович и спрятал книжку в карман. — Перепутали вы что-то. Этот товар не на моей машине сработан. Покажите мой товар и запишите мне за хорошую работу премию.
Браковщик чуть не умер со злости.
— Вон! — кричит. — Берегись у меня!
Только Моисеенко не испугался, а ткачам сказал:
— Что же вы смотрите, как вас обворовывают? За себя надо уметь постоять.
Рабочие боялись увольнений и молчали.
На следующий день после стычки Моисеенко с браковщиком подошла к нему ткачиха:
— Анисимыч! Погляди мою машину. Нитки рвёт. Я тебе заплачу.
Моисеенко машину ей наладил.
— А насчёт денег, — говорит, — детишкам одежонку купи.
Казарма за чугункой — так называли железную дорогу — была двухэтажная. Рабочие казармы строили на века. Кирпич брали хорошо обожжённый, тёмно-красный.
В каждой каморе окно, двухэтажная кровать и полати. В одной каморе жили по две и по три семьи. Коридоры в казармах длинные, гулкие.
Чтение книжки про Стеньку Разина устроили в коридоре. Жильцы вынесли из камор лавки, табуретки, а чтец расположился на подоконнике.
Книжка была написана стихами, но все слушали затаив дыхание.
Пётр Анисимович читал громко, взмахивал рукой, когда место ему особенно нравилось.
Пришла пора. Теперь вы сами баре!
Довольно слёз и крови с вас собрали.
Довольно тешились, потешьтесь-ка и вы…
Я с корнем вырву племя дармоедов!
Так говорил Разин поднявшимся на бояр крестьянам.
Когда чтение закончилось, пошли разговоры.
— Стенька-то! — удивлялись рабочие. — Мы думали — злодей и душегуб, а он нашего поля ягода, за бедных стоял.
— А кто говорит, что он злодей? — спросил рабочих Пётр Анисимович и сам же ответил: — Попы так говорят. Разин против попов выступал, потому что они боярам да купцам — первые подпевалы. Другое дело Степан Тимофеевич! Сам погибал, а думал о всех бедных. Как им помочь в жизни. У нас вот нет своего Разина, и мастера совсем сели рабочему человеку на шею. Штрафы пишут ни за что. В любой день и час могут с работы прогнать, из казармы на улицу с детишками выкинуть.
Ваня-приютский так слушал, что даже на цыпочки поднялся, а Пётр Анисимович, никого не боясь, говорил:
— Мы всё думаем, авось да небось. Только никто о нас не позаботится. Хозяину, что ли, мы нужны со своим горем?
— А ведь верно! — сказал ткач-старик. — Рука в ремень попадёт, и будешь весь век милостыню под забором просить. Никому до нас дела нет!
— Пора нам организовать хотя бы маленький кружок для защиты себя! — сказал Пётр Анисимович. — Давно пора.
И тут появился хожалый — хозяйский человек.
— Что за сборище?
— Книжку читаем, — сказал Моисеенко и показал хожалому журнал.
— «Вестник Европы», — прочитал тот. — Что ж, книга для чтения вполне дозволенная.
Казарменские ребята поманили Ваню-приютского в тихий уголок, под лестницу.
— Айда Анисимыча провожать?
— Да ему же недалеко.
— Недалеко! На прошлой неделе он в тридцатой казарме читал про Стеньку, пошёл домой, а на него четверо напали. Только наши казарменские следом шли, не дали Анисимыча в обиду.
Прячась за домами, приютские и казарменские ребята проводили Моисеенко до казармы.
— Кто же нападал на Анисимыча? — спросил Ваня казарменских. — Он, чай, не купец. Денег у него нет.
— Соображать надо! — сказали казарменские. — Бандюг подослали, потому что Анисимыч правду людям говорит.
Решили приютские ребята промеж себя охранять правдивого человека Анисимовича.
На тайной сходке ткачи и прядильщики договорились, что 7 января они на работу не выйдут. Но страх перед фабричным начальством был ещё велик. Как только раздался гудок, все отправились на фабрику.
Сторожа были предупреждены. С дубинками они стояли возле проходной и не давали рабочим задерживаться.
Моисеенко стоял поодаль, и горько ему было видеть, как, понурясь, идут рабочие на фабрику.
— Рабские души! — Моисеенко в сердцах кинул шапку на снег.
К нему подошёл ткач Волков.
— Не ругайся, Анисимыч. Видно, предатель был среди нас на сходке. Сторожей нагнали. Я посчитал — их тут больше двухсот человек.
— Их двести, а нас — восемь тысяч! — Моисеенко решительно запахнул зипунок. — Ладно, ещё поглядим, кто кого.
Волков и Моисеенко пошли на фабрику.
Приютские ребята, сидевшие, как воробушки, на деревьях, попрыгали в снег, побежали следом.
Машины уже были пущены, фабрика работала. Завидя Моисеенко, ткачи потянулись к нему.
— Сторожей с дубьём напугались? — сердито спросил ткачей Моисеенко.
Ткачи виновато молчали.
— Вот что, братцы! — крикнул Волков. — Ничего страшного, станки и теперь можно остановить.
— А потом что?
— Морозов приедет, губернатор, жандармы. Подадим губернатору наши требования. Чтоб Морозов не отвертелся.
— Тихо! — крикнули. — Младший мастер идёт.
— Почему не работаете? — спросил мастер. — Собираться запрещено.
— Ты, милый человек, — сказал из толпы Моисеенко, — шёл бы отсюда. А то ненароком зашибём.
Мастер постоял и, словно вспомнив что-то важное, быстро ушёл.
— Ура! — закричал Ваня-приютский.
Он подбежал к Моисеенко.
— Дядя Анисимыч, я знаю, как погасить газ.
Электричества ещё не было, фабрики освещали газовые горелки.
— Я тоже знаю как, да ведь высоко. Лестница нужна, — сказал ткач. — Станем брать лестницу, мастера увидят.
— Нас, малолеток, вон сколько. Мы на плечи друг дружке встанем и закроем кран. Пусть только горелки в первом ряду пригасят, чтоб не так видно было.
— За дело! — сказал Моисеенко.
К Моисеенко подбежала Марфа-ткачиха.
— Что, мужики, сдрейфили бунтоваться?
— Не сдрейфили, — сказал весело Моисеенко. — Заверните поскорее горелки в первых рядах станков.
«Началось!» — подумал Ваня.
Горелки гасли одна за другой, помещение погружалось в полумрак.
— Скорее! — скомандовал Ваня приютским.
Ребята собрались возле газовой трубы. На плечи Грине вскарабкался Миня, на Миню встал Кочеток и… не дотянулся до крана.
Ваня помогал Грине, увидел, что дело плохо, вскарабкался, как кошка, по спинам ребят и закрыл кран.
Стало темно.
Грохочут в темноте машины, словно поезд в тоннель нырнул. И разом тысячеголосый вопль:
— Выходи!
— Что делаети-и-и?!
— Выходи!
— Не тро-о-о-нь!
Станки умолкали. Моисеенко бросился на второй этаж выпроваживать людей.
— Смелее! Смелее, ребятки!
— Бабы, за мно-о-ой! — Марфа за грудки схватила какого-то мужичонку. — Останавливай машину! Глаза выдерем!
— Да как же…
— Не побаивайси-и-и! — И по шее мужичку-то, к дверям его.
Со второго этажа Моисеенко вернулся на первый.
Сторожа закрыли боковые двери, в главных — давка. Столкнулся с Волковым.
— Из прядильного корпуса были двое, просят, чтоб к ним пришли и остановили работу.
— Айда! Только дворами надо пройти, не то сторожа перехватят. Кто короткую дорогу знает?
Ваня-приютский со своими мальчишками тут как тут:
— Мы знаем!
— Веди!
Прибежали в чесальню.
— А ну, ребятки, кончай работу! — закричал Анисимович. — Ткачи уже все на улице.
Рядом объявилась Марфа. Высокая, руки длинные. Платок сбился, головой тряхнула, косы — двумя золотыми молниями.
— Кто хлипенький? Подходи, сопли утирать буду!
Засмеялись. Рванулись, как ребятишки, к выходу, толкая, наминая друг другу бока.
А Марфа уже ворвалась в прядильный корпус. Отодрала от машины иссохшую дрожащую прядильщицу.
— Чего ты прилипла к ней! Она же, машина твоя, как паук — всю кровь твою высосала. Ступай домой, в зеркало поглядись.
«С такой не пропадёшь!» — Моисеенко вскочил на подоконник:
— Кончай работу! Все уже во дворе!
— Выходи! Один за всех — все за одного. Пошли!
Работа замирала, но как-то не очень уверенно. К Моисеенко подбежали мальчишки:
— Дядя Анисимыч, давай и здесь завернём газ!
— Пусть горит! Теперь не страшно. Выходят. Вон уже в дверях тесно. — Обнял Ваню. — Спасибо тебе, сынок! Спасибо, ребятки! Великое вы дело сделали.
На фабричном дворе, окружённый толпою рабочих, стоял пристав и рокотал басом:
— Ну, разбежитесь вы по домам. А зачем? Да вы и без того нищие.
— А то и победней нищих! — откликнулись.
— Ну вот! А я про что говорю? Не бросили бы работать, у вас был бы лишний рабочий день. Ваши же дети в ноги вам бы поклонились.
Тут прибежал Моисеенко:
— Чего холуя морозовского слушать? У него брюхо всегда в сыте! Идемте на старый двор, там нужно остановить работу.
Побежали. И вдруг — пронзительный женский крик.
Сторожа торопливо, по-волчьи озираясь, били женщину.
Увидели бегущих, пошли на них, но толпа катилась огромная, неудержимая. Остановились.
Рабочие торопливо разламывали забор. Двинулись было, но здоровенный детина вдруг выскочил из толпы сторожей, бешено раскрутил оглоблю. Пустил. Оглобля со свистом пронеслась над Моисеенко, сзади охнул кто-то.
Марфа с бабами подняли на вытянутых руках избитую: не лицо — чёрная лепёшка.
— Мужики-и-и!
Как по сердцу ножом бабий вопль.
И разом толпа рабочих хлынула на толпу сторожей.
Гнали сторожей до конного двора. Моисеенко и сам не понял, как в руках у него оказался мерзляк. Кинул. Зазвенело стекло. В доме торопливо гасили свет.
Да уже и светало.
Моисеенко снял шапку, сунул её между коленями, обеими руками утирал взмокшие волосы.
— Мужики! Мужики! — крикнул Моисеенко. — Довольно зайцев ловить, дело есть. Идёмте в красилку. Там работают.
Но красилка уже не работала. Здесь Петра Анисимовича поджидал Волков.
— Всё, Анисимыч! Фабрика стоит. Вся.
Ваня со своей ватагой носился по всему городку.
На Английской улице толпа громила дом ненавистного мастера Шорина. Никто ни на какую вещь не позарился, но в доме разломали всё, что можно было сломать.
Грабили харчевую лавку, из пекарни тащили хлеб. Тут и появился Моисеенко.
— Остановитесь! — кричал он рабочим. — Мы — труженики. Мы — не разбойники.
Ткач Волков увидел приютских ребят, обрадовался.
— Мне бы кусок красного материалу. С флагом пойду народ собирать. С красным флагом рабочих.
Мальчики кинулись в приют, разодрали сатиновое одеяло, принесли молоток, гвозди. Нашёлся шест. Обернули шест материей — получился флаг.
Волков принял самодельное знамя и, окружённый мальчишками, пошёл к главной конторе.
Бумаги здесь реяли в воздухе, как голуби.
Рабочие, завидя красный флаг, подходили к Волкову. Он вскочил на уцелевший стул, выброшенный на улицу, и, держа флаг на отлёте, стал говорить речь:
— Братья мои! Хоть разгромленного теперь не поправишь… Помните, вы — рабочие! То, что мы разбили здесь в гневе на угнетателей наших, — неумное дело. Неправильное. А вот то, что мы работу прекратили, — это дело правильное. Не мы виноваты, что работа стала нам каторгой. Мы у Морозова жиру не наели. Разуты, раздеты, голодны. Вот награда Морозова за наш честный труд. Нам, братцы, здорово попадёт. Сюда и солдат пришлют, и казаков. Что ж! Пускай мы будем в ответе, но другие рабочие скажут нам спасибо!
Под красным флагом пошли к рабочим казармам. От ходьбы Волков взмок. Мороз, а у него по вискам пот катится. Все знали, что у Волкова туберкулёз, стали говорить ему:
— Поди домой, переоденься! Застынешь, в неделю сгоришь. Ты, Васька, нам здорово нужен.
И тут из казармы выбежала девочка с кружкой горячего молока.
— Выпей! Мама велела, чтоб ты выпил.
Волков принял кружку из красных ручек девочки.
— Что без варежек?
— Спешила очень! — потрогала флаг и улыбнулась. — Какой красивый!
— Потому и красивый, — сказал девочке Волков, — что это наш родной флаг, флаг всех рабочих.
В Орехово-Зуево прибыли царские солдаты и казаки.
Толпа фабричного люда, собранная у железнодорожного переезда по приказу губернатора, ожидала высшего начальства.
Солдаты и казаки стояли в стороне, но солдаты под ружьём, казаки на конях, с нагайками. Прибыл прокурор. Прискакал с двумя офицерами жандармский полковник, и, наконец, в санках прикатил сам губернатор.
Губернатор вышел из санок. Не поднимая голоса до крика, а только напрягая, чтобы всем было слышно, объявил:
— Вам, уважаемые, надобно немедленно отправляться на работу… Или же получите расчёт в фабричной конторе.
Из толпы выдвинулся рабочий Шелухин.
— Нас замучили штрафами. Придираются к каждой штуке товара: нитка оборвётся, и то штраф. Пища в харчевой лавке плохая. Делают вычет за баню, больницу, отопление, за свет берут, за всё платить приходится. Даже за ссору и пение, за громкий разговор — штраф. Начнёшь говорить — штрафуют вдвое, а мы и так половину заработанного получаем. Мастер совсем озверел.
