Много знает, многое умеет и ничего не боится произносить вслух. «Не бросайте в меня дохлой кошкой!» Возмущённые читатели уже бросали — за «попрание» Паустовского, Булга­кова. А возразить-то не получается. Нечего и говорить, что здесь и портрет советской литэпохи — с её «общей, лагерной тоской», пышными съездами и тёмными интригами, сорван­ными кушами и мелочными приработками, посадками и реабилитациями, халявными пиршествами и предательскими смертями. Никакой «завербованности», ностальгии или про­клятий, просто пишет человек, не расстававшийся с возмож­ностью быть свободным посреди внешней несвободы. Свобо­ден он ещё и потому, что — читатель по призванию: книги для таких людей создают перспективу жизни за гранью текущего и делают текущее относительным, не вечным.

В книгах же — рецепты жизни и комментарии к ней. Иног­да рецепты буквальные: любой, прочитав главу о Чехове, не­пременно запомнит, как автор — эврика! — вытащил из хо­лодильника все ингредиенты закуски, описанной в «Сирене» , с успехом сотворив целое, выпил и закусил. Но вот примep ещё лучше на тему «литература и жизнь»: «Кандидатши от блока “Женщины России” в своих выступлениях так часто употребляют слово “мужчины”, что вспоминаются страницы купринской “Ямы”».

И. Роднянская

В РУССКОМ ЖАНРЕ - 1

***

Меня давно занимает, как один классик воспринял бы дру­гого, из новых времён? Ну, Жуковский — Блока, Гонча­ров — Бунина, Тургенев — Булгакова? К сожалению, в этих сопоставлениях чересчур важным оказывается не текст, но различие эпох, житейских реалий, социального расклада и т. д. Но вот ведь и близкие по времени не могли бы, кажет­ся, быть поняты. Во всяком случае, как ни насиловал вообра­жение, представить себе Пушкина, читающего Достоевско­го, никак не смог. А ведь реалии, уклад жизни — почти те же. А какой-то рывок не просто в сознании, но во времени — от Пушкина.

***

Достоевский и Толстой равно презрительно-зло относились к медицине и докторам. Самые яркие примеры — доктора в «Братьях Карамазовых» и «Анне Карениной». Здесь содер­жится что-то куда более важное, чем совпадение или, ска­жем, предрассудок людей одного времени и класса.

Разочарование в медицине не в силу её слабости, но в силу всемогущества, притом бездуховного?

Тело как объект деятельности медицины, тогда как оно лишь вместилище души? Совесть как инструмент здоровья или условие здоровья или нездоровья? Здоровье нравствен­ное и здоровье телесное?

Главное всё же в их неприятии — это разделение медици­ною души и тела, плоти и духа.

Тип русского — бледно-жёлтого, с туго натянутой, как преж­де писалось — пергаментной кожей, и в зрелом возрасте мало обрастающего бородой по несколько татарскому типу, с очень густыми и толстыми волосами во всю жизнь на го­лове, никогда не лысеющей, а когда начинают седеть, то как бы нарочито мешающимися меж собой (соль с перцем). Худощавый, как правило, высокий и очень трудный в обще­нии. Чёрные глаза с неразличимыми зрачками. Когда волну­ется, закипает пена на губах. Общее впечатление — сухости и черноты, как бы сухого, но не пожара, а уж горячей золы, кострища.

Вероятно, к этому типу принадлежит Раскольников.

***

Провожая приятеля из особняка Дункан на Пречистенке, Есенин угрюмо сообщил ему, что уезжает в Америку. Он и в самом деле уехал в Америку. Но ещё он обожал Свидригайлова, и в таком случае его «Америка» с «Англетером» при­обретает и другой, зловещий смысл.

***

Последний том собрания сочинений И. А. Гончарова. Раздел критики завершает статья «Нарушение воли» — протест пи­сателя против посмертных публикаций любых бумаг, в том числе писем. Прямая мольба: «Пусть же добрые порядочные люди, джентльмены пера, исполнят последнюю волю писа­теля, служившего пером честно, — и не печатают, как я ска­зал выше, ничего, что я сам не напечатал при жизни и чего не назначал напечатать по смерти. У меня нет в запасе ника­ких бумаг для печати.