В мой журналистский айди встроен пассивный чип, дающий ответ «Пресса, не стрелять!» на запрос средств ABCS2. Так положено по конвенции о военной журналистике от две тыщи двадцать какого-то года. Перед каждой командировкой в чипе обновляются коды, чтобы всякие хитрожопые комбатанты ими не прикрывались. Беда в том, что никакой конвенциональной «армибаттлсистем» тут нет, бармалеям она не по карману. Дроны они покупают старые с ломаной прошивкой или ломают сами трофейные. Поэтому дрон может не иметь системы запроса кода, иметь отключенную систему запроса кода, иметь перепрошитую систему запроса кода. Например, с прессой, установленной в качестве приоритетной цели. Очень даже запросто, журналистов тут почему-то не любят. Даже не знаю, с чего бы. Я вот хороший.

И жить очень хочу…

— Антох, ты не подумай чего, я чисто чтобы групповую цель не создавать, — утешил меня уже издали Плещеев, — черт его знает, как у него приоритеты выставлены.

— Может, его сбить как-то? — жалобно спросил я.

— Не надо сбить, шурави! — сказал наш проводник по имени Мангал.

Ему, в полном соответствии с лингвистической логикой и армейским пониманием юмора, присвоили позывной «Шашлык». Он, впрочем, не возражал.

— Он сдетонирует, Антох, — пояснил капитан, осторожно выглядывая из-за поворота горной тропы, — полетят клочки по закоулочкам.

Теперь я остался с дроном один на один. Тот монотонно гудел небольшими пропеллерами, пырился на меня камерой и, наверное, оценивал, стою ли я потраченного заряда. Отбившись от сородичей, дрон отключается от роевого ИИ и переходит на простую автономную программу. Соотносит свою ценность с ценностью мишени и либо атакует, либо ищет мишень получше. Я, видимо, вызывал у него сомнения.

— А если он все равно сдетонирует? — спросил я, стараясь шевелить только губами.

— Своей героической гибелью нанесешь противнику материальный урон в размере… Шашлык, почем сейчас такой «буряк» на рынке?

— Полтора тыща, капитан, без прошивка. Барахло!

— Вот, целых полторы тысячи.

— Ты не представляешь, как меня это утешит! — ответил я, стараясь выглядеть не очень напуганным. Хотя бы со спины.

Мне показалось, или тон гудения винтов изменился? Если у него батареи садятся, то он перестанет выбирать и самоубьется о первую попавшуюся мишень. Например, об меня. Что логично, но вовсе не радует.

— Он, кажется, выдыхается, — пожаловался я назад, не поворачивая головы.

— Ну, мы позаботимся о твоей дочке. Скинемся, кто сколько может. А может, и из штабных пособие выдавим.

— Нет, спасибо, конечно, но я бы лучше сам…

Дрон вздрогнул, моторы сказали «уау», он просел в воздухе на ладонь, но выровнялся. Теперь мы смотрели друг другу в глаза. Я и его картечный (или какой он там) заряд. Возможно, заряд кумулятивный и дрон ищет себе танк, но танк по этой тропе не пройдет, тут даже машина не пройдет, поэтому единственное транспортное средство у нас — ослик по имени Яшка, исполняющий обязанности мобильной платформы размещения станции ПВО. Бесполезной против единичного дрона станции. Черт меня понес с этой группой. Нет бы как все нормальные журналисты в штабе побухать и уехать с пресс-релизом в кармане. Сойду я ему за танк на здешнем безрыбье?

— Эй, — тихо сказал я, — я не танк. Слышь, ты, железяка? Я Антон Эшерский, военный журналист, у меня дочери шестнадцать, жена ушла… У меня даже пистолета нет. Был когда-то, да весь вышел…

— Эй, Антох, ты там что, интервью у него берешь? — спросил сзади капитан.

Хорошо ему шутить, его скала закрывает. А я смотрел в объектив своей смерти и нес испуганную чепуху.

— Не надо об меня убиваться, слышишь? У меня командировочные меньше, чем ты на барахолке стоишь…

Дрон начал мелко подрагивать, звук моторов запульсировал. Кажется, сейчас все закончится. Так или иначе.

— Антох, Шашлык говорит, у него микрофона нет, так что ты его не перевербуешь. Попробуй потихонечку отходить, что ли… Вдруг у него мозги зависли?

Я осторожно и медленно сделал шаг назад. От стресса мышцы свело, чуть не споткнулся. Дрон дернулся, заставив меня облиться холодным потом (хорошо, что не чем-нибудь другим), и подлетел, восстановив дистанцию.

— Эй, Антох, не тащи его сюда! — заволновался Плещеев. — Тут дальше укрыться негде, все поляжем! Будь мужиком, сдохни один!

— Я понимаю, что тебе одиноко, — бормотал я, — но самоубийство — это не выход. Может быть, у тебя еще все впереди, может, у тебя будет новый рой, новый смысл жизни, вместе вы, наконец, найдете себе танк и…

«Взууууу», — по нисходящей гамме ответили моторы пропеллеров, дрон плавно опустился на тропу и застыл.

— Антох, я глазам не верю! — сказал капитан Плещеев. — Всяких я встречал пиздаболов, но таких, чтобы «комика» насмерть заболтать… Уважуха, мужик! С меня пузырь на базе. Эй, Шашлык, ты что делаешь?

— Полтора тыща, капитан! — наш проводник деловито отсоединял управляющий кабель от подрывной начинки.

Ну что же — зарядят, перепрошьют, присоединят к другому рою. Будет у него новая жизнь. Короткая, но с целью и смыслом.

— И в чем мораль этой истории? — скептически спросила Настя.

— Тебе было не интересно? — слегка обиделся я.

— Мне было очень интересно, что, оказывается, кроме ма… Марты я могла лишиться еще и отца. Это очень позитивно, пап, спасибо.

— Я лишь хотел сказать, что…

— Ты хотел сказать, что жизнь на этом не закончилась, что у меня все еще впереди, что мы вместе, мы прорвемся и все такое. Так?

— Ну, что-то вроде… Ладно, проехали.

Дочка обладает редчайшим, почти не встречающимся в природе даром. Заставлять меня чувствовать себя идиотом. Мою броню упертой самоуверенности она пробивает, как кумулятивный дрон.

— Прости, пап. Мне не нужны истории с моралью. Я не дура. Просто я очень скучаю по Марте и мне очень грустно.

— Я тоже. И мне тоже грустно.

В окно виден унылый забор, на котором не без таланта намалевана цветная картинка несчастной девочки-подростка, сидящей, обняв колени. И надпись: «Все разные, а ты ОДИНАКОВАЯ!». Как будто мне мало несчастных подростков. И надписей.

— Почему она ушла, пап? У вас же было нормально?

— Последнее, что нужно в отношениях — это «нормальность».

Я журналист, мои отношения с правдой — пакт о ненападении и постановление о разделе имущества. Но я стараюсь не врать хотя бы дочке.

***

— Я уезжаю, — сказала тогда Марта, — у нас гастрольный чёс.

— Когда вернешься?

— Никогда. Я ухожу.

Вот так просто, между делом, собирая чемодан, она перечеркнула нашу семью. Уж какой она там ни была.

Два одиночества, внезапно притиснутых друг к другу обстоятельствами непреодолимой силы — случайный, созданный из взаимной неловкости брак. На момент его заключения мы были знакомы один день. Это был очень, очень длинный день, но все же. Мы считали, что брак фиктивный, для штампа. Но вышло — хорошо. Точнее, как сказала Настя, «нормально». Мы не ссорились, неплохо проводили время, наладили совместный быт. Она очень помогла мне с дочерью. Я хреново смотрелся в амплуа отца-одиночки. Девочке, быстро превращающейся из ребенка в подростка, нужна близкая женщина рядом. Даже самый распрекрасный отец ее не заменит. А я не самый распрекрасный.

Я не изменял Марте, хотя соблазны были. Она — не знаю. Все эти гастроли… Я не спрашивал. Красивая женщина-музыкант. Опасное сочетание.

Может быть, если бы у нас появились свои дети, мы стали бы прекрасной семьей. Но не случилось. Хотя мы давали им шанс.

— Я тебя чем-то обидел? Слушай, знаю, что неприятный мудак, но…

— Нет, — грустно улыбнулась Марта, — я привыкла. Дело не в этом.

— Я сделал что-то не так?

— Скорее не сделал.

Ненавижу эту женскую манеру.

— Я должен угадать, что именно?

— Ты ничего мне не должен, Антон. Я очень благодарна за все. Прости меня.

— Блин, Марта, скажи уже!

— Антон… Мы прожили вместе пять лет. Это были хорошие пять лет, правда…

— Но… — подсказал я ей.

— Но ты ни разу за пять лет не сказал: «Я тебя люблю».

Ну вот, поезд ушел. Она уже все решила. И если бы сейчас сказал — было бы это правдой? Не знаю. А «не знаю» равно «нет».

— Настя расстроится.

— Прости. Можно мы не будем пока разводиться?

— У меня нет матримониальных планов, а налоги за это не берут.

— Спасибо. Мне легче в статусе замужней. Оркестр — тот еще серпентарий…

— Удачи тебе.

— И тебе. Если матримониальные планы появятся — напиши мне, разведемся.

— Аналогично.

Настя, узнав, расстроилась и даже поплакала, что вообще-то для нее нехарактерно.

— Я знаю, что она мне не мама, но я очень привязалась. Как мы теперь?

— Тебе придется самой мыть за собой посуду.

— Пап!

— И убирать в комнате.

— Папа!

— И готовить завтрак. И застилать постель. И запихивать белье в стиральную машину. И…

— Ну, пап, прекрати! Я не об этом!

— Я знаю. Но давай сосредоточимся на том, что можем исправить. Кстати, на кухне полно немытой посуды.

— Эй, а почему ее должна мыть именно я? Я ненавижу мыть посуду!

— Я тоже. Но я старше, а значит, ненавижу дольше, чем ты. Вперед, к раковине!

***

— Ты прогуляла школу.

— Да, — полное равнодушие, ноль эмоций, разувается в прихожей и — хлоп — у себя в комнате.

Выждав пару минут, стучусь.

— Можно? Ты переоделась?

— Заходи.

Сидит носом в смарт. Головы не повернет, одежда кучей на полу.

— Почему опять? — со вздохом поднимаю с пола и расправляю школьную форменную блузку.

— А смысл?

— Смысл хождения в школу заключен в получении обязательного образовательного минимума. Мы уже говорили об этом — если ты не будешь ходить в школу, то к нам придет ювеналка. И тогда ты все равно будешь ходить в школу, но уже при интернате для неблагополучных подростков. А я буду сидеть в тюрьме. Потому что просто так я тебя им не отдам. И как ты говоришь: «А смысл?».

— Там гнило. И тупо. И буллинг.

— Это третья школа за два года, дальше тебя переводить некуда. Смирись, везде будет то же самое.

— Вот так тебе не повезло с дочерью.

Мне казалось, что повезло. В десять лет она была идеальным ребенком — очаровательной, умненькой, позитивной и совершенно беспроблемной девочкой. И в двенадцать. И в тринадцать тоже ничего. И в четырнадцать еще терпимо. Что с ними всеми случается к шестнадцати? Куда делось веселое существо, на которое нельзя было смотреть без улыбки? Откуда взялся унылый подросток, на которого без слез не взглянешь?