Дезертиры.
Когда я не вижу, куда двигаться дальше, когда мысли путаются, когда неясно, чего не хватает ПТС, чтобы он стал обителью, ковчегом, спасением моей души, — я думаю о дезертирах.
Думаю о людях на тонущем танкере. На мили и мили окрест ни огонька, только вода, чёрная и ледяная. Корабль объят пламенем. За краем горящего нефтяного пятна сидит в спасательной шлюпке человек и глядит на товарищей. Палуба кренится. Люди у борта машут руками, но человек в лодке не возвращается. Он изо всех сил гребёт, гребёт прочь. Тем, кто ещё машет, ещё надеется, им кажется, будто пламя взметнулось выше, но нет — то погружается в горящее море танкер.
Или так:
Полярник просыпается. Ему снились лёд и ветер, и наяву они же. Обмороженные руки, ноги в спальном мешке оттаяли и горят. Терпеть почти нет мочи, но он говорит себе, что будет жить. Пока спутник в силах управлять нартами — будет жить. На непослушных ногах выходит из палатки, щурится на солнце. Собак и нарт нет. Он долго смотрит, как ветер заметает следы полозьев.
В моих грёзах мертвецы свидетельствуют.
Со дна моря машут руками мёртвые моряки.
Из-подо льда торчит в обвиняющем жесте иссохший палец.
Наверное, когда-то я не осознавал неустанного биения сердца, — не помню. Вот самое раннее воспоминание: я лежу в постели, распахнув глаза в черноту, и пытаюсь представить, каково это — быть мёртвым.
Я спросил отца. Он был человек практичный.
— Примерно так, — сказал он, показывая часы, оставшиеся от моего деда — древность, работающую от сжатой пружины, а не от батарейки. Он их завёл. — Слушай.
Они тикали.
— Так и наши сердца. — Он подал часы мне. — В конце концов они останавливаются. Вот тебе и смерть.
— А что потом?
— Потом — ничего. Потом мы мертвы. Нас попросту больше нет — ни мысли, ни чувств. Ничего.
Он дал мне их поносить. На другое утро завод кончился. Я приложил часы к уху и услышал… да ничего не услышал.
Уже тогда, лёжа в темной комнате и думая о пустоте, я замышлял побег.
Сердце стучало, ведя обратный отсчёт.
Я не был одинок. После дипломной по нейронике я нашёл работу в университете и в проектах недостатка не испытывал. Но исследования — дело неспешное.
Тик-так, тик-так.
К пятидесяти шести годам я понял, что в гонке со смертью не успеваю. Повезло уже протянуть так долго — и это в самый расцвет террористического шика. Аграрное подполье и монетаристы переживали упадок, но им на смену пришло поколение бомбистов, раз в десять более активное и в сто — неразборчивее в выборе целей. «Пластит», «Пламя», «Имплозия»… Они называли себя как рок-группы. И, конечно, обычные уличные преступники — те не задумываясь шлёпнут тебя из сплиттеров и выдерут из твоего тела чип в надежде, что на нём хватит средств на дозу той или иной позарез нужной дряни.
Конечно, статистически то, что я жив, было неудивительно. Но включая CNN-4, «зеркало улицы», я неизменно попадал на свежезаснятую резню и удивлялся, что жив ещё хоть кто-то.
Пятьдесят шесть. Столько мне было, когда позвонили от Бирли. Я с ним встретился, начал работать с Ричардсоном, и у меня затеплилась надежда, что я успею, что смерть не такой уж хороший стайер, как принято считать.
Конечно, я слышал о Бирли, при таких-то деньгах, как у него. Слышал и о Ричардсоне. Он блистал в сфере аналоговой информации.
Ни на кого я так не надеялся, как на этих двоих. Оба были волшебниками своего дела. И на обоих — я понимал с самого начала — положиться нельзя.
Бирли с его деньгами и обаянием политика бросит проект, едва наскучит. А у Ричардсона были свои расчёты. Даже когда мы сработались, когда дело спорилось, по-настоящему он не верил.
Сидя в его кабинете, мы смотрели запись пресс-конференции Бирли — и нашей тоже, хотя мы ответили всего на несколько вопросов. Даже Ричардсон понимал, что риторику надо оставить Бирли.
— Многокамерный многофазный аналоговый процессор, — повторил Бирли на экране. — Мы предпочитаем называть его ПТС. — Он тепло улыбнулся. — «По ту сторону».
Ричардсон проворчал из-за своего стола:
— Боже. Подумают, мы тут спиритические сеансы проводим.
— Брось, — сказал я. — В том-то вся и соль.
— Ты и правда мечтаешь жить вечно внутри машины? Если — чудеса в решете! — окажется, что это возможно?
— Да.
— Твоя беда в том, что ты трусишка, — сказал он, тыча пальцем. — Ты шарахаешься от смерти. Не больно-то научный подход. Где любознательность?
Я едва не сказал ему, что через двадцать лет он запоёт по-другому, но сдержался. Может, и нет. Раз я всегда видел в смерти врага, вдруг кто-то вроде Ричардсона врага в ней не увидит вовсе?
— А ведь мы сделали прорыв в области машинного разума, — продолжал Ричардсон. — Неужели это не замечательно само по себе? Неужели обязательно притворяться, что это шаг к синтезированной послежизни?
Бирли на экране говорил:
— Из всех врагов, которым бросало вызов человечество, меньше всего мы ожидали победить смерть.
— Как будто уже победили!
Бирли проникновенно взирал с экрана. Разрешил на конференции одну-единственную видеокамеру, чтобы знать, когда глядит зрителям в глаза.
— Некоторые из вас никогда не умрут. Вот перспектива наших исследований. Первооткрыватели бесконечного! Разве кто-то откажется увидеть марш поколений? Какими будут внуки моих внуков? Что будет через сто лет? Тысячу? Миллион? — И, после паузы и ещё одной ласковой улыбки, шёпотом: — Кто-то доживёт и узнает.
Ричардсон пукнул губами.
— Ладно, он перегибает. — признал я. — Но это Бирли. Он скажет всё, чтобы впечатлить, но результат — финансирование!
На экране седовласый Бирли перефразировал вопросы, как умел только он, и выворачивал наизнанку нападки. Не рановато ли объявлять о прорыве, несущем надежду миллионам? А сам-то Бирли получит выгоду от победы над старейшим и самым жестоким врагом человечества? Ступит ли он первым на опасную — вполне возможно — территорию вечности, чтобы убедиться: риска нет?
Потом он представлял нас, рассказывал репортёрам о моём гении по аппаратной части и гении Ричардсона в области аналоговой информации. С нами работали шестьдесят техников и ассистентов, но послушать Бирли — всё держится на нас двоих. В некотором смысле так и было. Ни меня, ни Ричардсона не заменить, если нужна та же синергия.
— Два великих ума в гонке за бессмертием, — вещал Бирли. Он вольно пересказал мои слова: Ричардсон всегда на два шага впереди моих разработок, видит приложения, не замеченные мною, мне приходится бежать, чтобы за ним успеть, предлагать новые структуры, оттолкнувшись от которых, он махнёт ещё на два шага вперёд. Никто раньше так меня не стимулировал, не вынуждал прыгать выше головы. Это напоминало полёт.
Не рассказал он того, что часто, прыгая с мысли на мысль, мы наконец глядели вниз и видели под собой пустоту. Обычно совместные безумные идеи мы находили непрактичными, и лишь изредка, запыхавшись, оказывались на твёрдом грунте, а за нами вставал возведённый общими усилиями безупречный мост. Это было неописуемо, но и пугало.
Я побаивался, что Ричардсон незаменим, что после этих совместных концептуальных скачков уже не смогу трюхать в одиночку или работать с умами менее электрическими. То есть с любыми другими — по крайней мере, когда он был в ударе. Главное — не давать ему отвлекаться на Серьёзные Вопросы.
