Около монастыря, через дорогу, находился дом с еще освещенными окнами. Перед домом стояла запряженная парой белых лошадей великолепная коляска; на козлах свесив голову на грудь и держа в руках вожжи, сидел кучер в своем длинном, присборенном сюртуке. Юноша с тяжелым, похожим на бочонок, чемоданом сравнялся с коляской, оглядел ее и остановился, поставил свою ношу на землю. Дом был двухэтажный, окна низкого первого этажа, заклеенные обветшавшей бумагой, походили на церковные витражи. Верхний этаж смотрел на улицу четырьмя нелепо высокими окнами, увенчанными готическими розетками; но над каждой розеткой был выведен маленький греческий фронтон, который поддерживали две консоли. Крыша выступала над фасадом широким навесом, опиравшимся на консоль, отделенные друг от друга кессонами, — все в самом классическом стиле, но и консоли, и фронтоны, и кессоны были выкрашены коричневой масляной краской. Во многих местах штукатурка потрескалась и облупилась, а из расселины между домом и тротуаром нахально выбивалась сорная трава. Справа высокая, немного завалившаяся назад, ржавая решетка ограждала двор, и там, во тьме, смутно виднелась такая густая листва и такое множество деревьев, что прохожему двор мог показаться бескрайним лесом. Большие двухстворчатые ворота ограды были скреплены цепью, но маленькая калитка оставалась открытой. Юноша с минуту подумал, потом взял чемодан и вошел в калитку, однако, дойдя до входной двери, он все же не решился подняться по двум каменным ступенькам и правился в глубь двора посмотреть, не найдет ли он кого-нибудь в комнатах для прислуги. Он заметил, что дворовый фасад дома выше, чем парадный, и что вдоль каждого этажа идет застекленная галерея; на верхнем этаже горела керосиновая лампа, а все остальное было погружено в темноту. Молодой человек снова вернулся к парадному входу и стал размышлять, каким образом сообщить о своем появлении. Подойдя ближе к двери, он не обнаружил звонка, а стучать ему показалось бесполезно, да так оно и было на самом деле. Покоробившаяся и потрескавшаяся от жары и сырости, покрытая пузырями коричневой краски дверь в виде огромного готического окна тянулась от двух каменных ступенек, стертых так, что они стали покатыми, почти до самого навеса. Круглые стеклянные окошечки не были завешены, их покрывала вековая пыль, на которой дождь и бездомные улитки оставили свои следы. Но делать было нечего и юноша, нажав на мягко поддавшуюся щеколду, потянул гигантскую дверь, которая к его ужасу с грозным скрипом почти сама собой двинулась на него. Он робко ждал, что, услышав шум, живущие в доме люди прибегут вниз. Но ничего подобного не случилось, и юноша вошел, постаравшись как можно плотнее закрыть страшную дверь. Теперь он сделал удивительное открытие: костяная ручка колокольчика висела тут, внутри. Но он не осмелился сразу же позвонить, потому что его поразил вестибюль, который в высоту занимал оба этажа. Два боковых марша деревянной лестницы образовывали нечто вроде пирамиды, на верхушке ее гипсовый Гермес — довольно изящная, но выкрашенная отвратительной коричневой краской копия античной скульптуры — держал, как кадуцей, керосиновую лампу со стеклянным колпаком в виде звезды. Эта лампа не горела, и вместо нее тускло озаряла помещение спускавшаяся с потолка другая лампа, с хрустальными подвесками. Человека, обладающего эстетическим вкусом, удивило бы здесь намерение достичь античной грандиозности при помощи совершенно не соответствующих этой цели материалов. Деревянная лестница, у подножия которой стояли две вырезанные из дуба детские фигуры в манере эпигонов Донателло, претендовала на классический стиль. Для того чтобы гармонировать с ней, стены должны были быть настоящего мрамора или по крайней мере подделкой под мрамор, а их грубо оштукатурили, расписали по трафарету от руки под помпейские фрески и, что выглядело особенно наивно, имитировали порфир зелеными и красными брызгами. Неумелый декоратор, вместо того чтобы украсить гирляндами и использовать для создания перспективы весь объем вестибюля, поделил его на две части, по этажам, самым убедительным образом доказав отсутствие пропорции в плане. Вдобавок потолок был отделан в романском стиле, с кессонами. В этом причудливо разукрашенном вестибюле, стены которого были покрыты длинными извилистыми трещинами, веяло холодом и разрушением. В конце концов юноша, собравшись с духом, дернул ручку колокольчика, и тогда сверху, словно из обширного пустого пространства, где слабо отдается эхо, донеслось какое-то металлическое тявканье. Для стоявшего внизу незнакомца время тянулось мучительно долго; наконец послышался раздражающе медлительный скрип лестницы, которая точно изнемогала под непомерной тяжестью. Когда тот, кто вызвал этот устрашающий треск, оказался внизу, юноша с изумлением увидел худенького, немного сутулого человечка. Он был совершенно лыс, и поэтому его лицо, тоже лишенное растительности, казалось квадратным. За выпяченными, пожелтевшими от табака губами виднелось только два зуба, торчавшие, как обломки костей. Человек, почтенный возраст которого не поддавался более точному определению, смотрел вопросительно и явно недовольно, хотя и улыбался, показывая свои два зуба, и время от времени медленно мигал, точь-в-точь как рассерженная резким светом сова.

— Дядя Костаке? — отважился вымолвить юноша и застенчиво переспросил: — Здесь живет домнул [1] Константин Джурджувяну?

Старик опять заморгал, как бы не поняв вопроса, пожевал губами, но ничего не ответил.

— Я — Феликс, — прибавил озадаченный таким приемом юноша. — Его племянник.

Очевидно, лысому наскучили вопросы, он еще раз мигнул, что-то пробормотал и вдруг хрипло, почти шепотом, распространяя запах табака, быстро проговорил:

— Не-не-не знаю... Здесь никто не живет... Не знаю... Юноша был ошеломлен, он стоял неподвижно, ожидая какого-нибудь разъяснения. Но старик поглядел на него, мигнул, глухо сказал с той вежливой решительностью, с какой выпроваживают посетителя: «Доброй ночи!» — и стал подниматься по отчаянно скрипевшей лестнице. Юноша, совсем сбитый с толку, машинально взял чемодан, вышел в готическую дверь, потом в ржавую калитку, миновал все еще храпевшего кучера и растерянно побрел по улице.

Недоумение молодого человека покажется нам как нельзя более естественным, если мы узнаем, кто он такой. Его звали Феликс Сима, и он лишь час назад прибыл в Бухарест из Ясс, где учился в лицее. Окончив лицей и сдав экзамены на аттестат зрелости, он приехал к своему опекуну Костаке Джурджувяну. Этот Джурджувяну, которого Феликс дома привык называть дядей, был зятем скончавшегося в прошлом году отца юноши. У доктора Иосифа Сима, отставного военного врача, в последнее время не осталось никого из кровной родни. Единственная его сестра, жена разыскиваемого Феликсом Костаке Джурджувяну, давно умерла. Сам доктор тоже овдовел лет десять назад и держал сына по большей части в пансионах и интернатах. Умирая от долгой, изнурительной болезни, Иосиф Сима испытывал удовлетворение при мысли, что сын уже взрослый и как-то обеспечен материально — кроме некоторой денежной суммы доктор оставил Феликсу довольно старый, но солидный доходный дом на улице Лэпушняну в Яссах. Для управления всем этим имуществом доктор Сима назначил опекуна — своего зятя Джурджувяну. В течение целого года «дядя Костаке» вел все дела Феликса, связанные с лицеем: платил за его обучение, писал ему письма, а Феликс в свою очередь сообщал опекуну о себе. Впрочем, эти отношения возникли даже не из-за самой опеки: имена «дяди Костаке» и «кузины Отилии», считавшейся его дочерью, всегда были для Феликса символом самого близкого родства и упоминались в доме доктора чаще, чем какие-либо другие. Феликс еще ребенком видел Костаке Джурджувяну и познакомился с Отилией, тогда наивной девочкой. С тех пор прошло много лет, но каждый год, по большим праздникам и при некоторых других обстоятельствах, Феликс писал «дяде Костаке» и спрашивал, как поживает «кузина Отилия», а Отилия в письмах к «дяде Иосифу» справлялась о «кузене Феликсе». Каким образом, юный сын доктора и Отилия в своей корреспонденции сделались близкими друзьями, и при встрече им не оставалось ничего другого, как поддерживать установившиеся между ними в письмах отношения.

Поэтому понятно, в какое замешательство пришел Феликс: он твердо помнил номер дома, в котором жили «дядя Костаке» и «кузина Отилия». Переписка с Отилией привела к тому, что Феликс решил сразу же после окончания лицея продолжать образование в Бухаресте, поселившись у своего дяди-опекуна на улице Антим. Он заблаговременно известил родственников письмом о своем приезде, а теперь вдруг услышал столь необычный ответ. Феликс старательно рылся в памяти, желая проверить, нет ли тут какого-нибудь недоразумения, но ошибки произойти не могло – номер дома был правильный. Он стал искать подальше дом с тем же номером «бис», потом ему пришло в голову, что, быть может, во дворе дяди есть еще и другие жильцы. Но он хорошо знал, что Джурджувяну домовладелец и не сдает квартир, да к тому же любому жильцу было бы известно имя хозяина.

Феликс машинально шел по направлению к улице Ариоаней, размышляя об этом странном происшествии, которое занимало его гораздо больше, чем вопрос о том, где он будет ночевать. Вдруг в его памяти всплыло чье-то лицо. На маленькой визитной фотокарточке светло-коричневых тонов был изображен господин с большой лысиной, с очень выпуклыми глазами, толстыми губами и тоненькой черной ниточкой усов. Эта карточка стояла на письменном столе отца, и неизвестно почему Феликсу казалось, что этот человек должен красть маленьких детей, хотя он прекрасно знал, что это фотография «дяди Костаке». Несмотря на то, что человек на скрипучей лестнице выглядел гораздо старше, он всем своим обликом как две капли воды походил на дядюшку с фотографии. Феликс был потрясен, его наивная душа впервые в жизни изведала горестный опыт: неужели «дядя» не пожелал принять его? Но почему? Конечно, Феликс просто не сумел ничего как следует растолковать. Может быть, письмо не дошло, может быть, не ждали, что он приедет так поздно вечером. Но ведь он достаточно ясно сказал: «Я — Феликс!» Обуреваемый сомнениями, юноша все же решительно повернул обратно, после недолгого колебания снова вошел во двор, оттуда в вестибюль и дернул проклятый колокольчик, который зазвенел наверху, как разбившаяся вдребезги стеклянная ваза. Последовало тягостное ожидание, затем лестница пронзительно заскрипела, и снова появился лысый старик.

— В чем дело? — шепотом спросил он с таким удивленным видом, точно никогда в глаза не видел молодого человека.

У того от волнения сдавило горло и сердце бешено заколотилось в груди. Но прежде, чем он успел собраться с силами, чтобы ответить, сверху донесся чистый, звонкий голосок:

— Папа, да ведь это Феликс!

Феликс взглянул вверх так, словно перед ним отверзлись небеса, и увидел возле выкрашенного коричневой краской Гермеса овальную головку молодой девушки, обрамленную спускающимися до плеч локонами. Тогда старик, с самым невозмутимым видом, не пытаясь даже объяснить свое прежнее поведение,' поморгал и, дыша на Феликса табаком, сказал ему все так же шепотом:

— Бери чемодан и иди наверх!

Поднявшись по скрипучей лестнице, они очутились в какой-то комнате, похожей на переднюю — юноша не успел ее осмотреть, он заметил только, что вся мебель покрыта чехлами из ткани дымчатого цвета. Хрупкая девушка, одетая в очень широкое платье, с большим кружевным воротником, туго стянутое в талии, радушно протянула ему обнаженную тонкую руку. Феликс пожал эту руку и на секунду ему захотелось ее поцеловать, но прежде, чем он решился на это, девушка выдернула свои пальцы и взяла его под локоть.