Достижений Лида ещё никаких не достигла, но она надеется, что всё у неё ещё впереди. Понять — какая она, Лида Раевская — практически невозможно. Даже опытный психиатр голову сломает, копаясь в Лидиных внутренностях. Единственное, что можно про неё сказать — в жизни она такая же как в своих рассказах. (На этом месте пропускаем три абзаца, ибо обзывать саму себя рука не поднимается). Лиду можно любить, или ненавидеть. Третьего просто не дано. В любом случае, она очень рада тому, что равнодушным она не оставляет никого.

Страница автора на сайте Проза. ру: http://www.proza.ru/avtor/linda79

Страница автора на сайте Литпром. ру: http://litprom.ru/profil49554_8.html

Страница Лиды на Удафком: http://udaff.com/users/linda79/

Страница Лиды ВКонтакте: http://vk.com/lida.raevskaya

2007

Ниачём

Хорошо быть больнушечкой. Хорошо лежать в кроватке с температурой и блеять в ответ на вопрос «как ты себя чувствуешь?» — «Ой блять пло-о-охо…. Помираю наху-у-у-уй…» Хорошо, если рядом заботливый муж (жена).

Мне, слава Ктулку, повезло. Муж заботливый есть. А вот повезло ли ему?

Диалог.

Я. — Чойта мне хочецца такова….

Муж. — Чего хочецца Лидочке? Сладенькова? Солёненькова? Говна на лопате?

Я. — Ой низна-а-аю…. Чота хочецца…. Солёненькова наверна.

Муж подрываецца в 2 часа ночи, бежит на кухню, роецца в кладовке, достаёт банку маринованной хуйни: там всё сразу, огурцы, помидоры, чеснок, морковка и т. д.

Больнушечка со стонами ползёт на кухню, и лезет в шкаф за самой большой вилкой.

Я. — ой, спасибо, солнышко, я так тебя люблю, ты у меня такой хороший, чмок-чмок-чмок

Муж. — Ой да нинада, я тя тоже люблю, чмок-чмок-чмок.

Идиллия.

Я. — Дай-ка мне скорее эту баночку, мой любимый муш!

Муж. — Вот тебе баночка, кушай на здоровьице, любимая.

А сам тоже за вилкой в шкаф лезет. Провожаю его настороженным взглядом.

Прижимаю баночку к себе, жру оттуда капусту, и чирикаю:

— Какая пиздатая капустка, как хорошо, что ты её для больнушечки припас….

Муж (тянецца за банкой) — Всё для тебя дорогая. Ой, а чо это на потолке?

Я. — Где? (Поднимаю голову вверх, и чувствую, как у меня спиздили баночку)

Я. — Это моя банка!!! Я больнушечка!!

Муж. — Тебе сраной морковки жалко, да? Одной сраной плюгавой морковки??!!

Я. (заклинило) ЭТО МОЯ БАНКА!!!!!!

Муж. (быстро выбирая из банки морковку) Не ори, не ори. Щас отдам.

Я. Ты меня неё любишь!

Муж (возвращая банку) — Люблю!

Я. НЕТ!!

Муж. — ДА!!

Я. — Украсть у больного человека…. У смертельно больного (всхлипываю). Сволочь.

Муж. — Пошла ты в жопу! Я одну морковку только!

Я. — Не любишь…. (прижимаю к себе банку, и скорбно, но демонстративно ухожу с ней в другую комнату.

Занавес.

Вот такие бывают бабы-суки. Бабы-пидораски и бабы-скотины. Понимаю, и ничо поделать нимагу…

Ночной звонок

Телефонный звонок разбудил его в 2:16 ночи.

Нашарив рукой на стене выключатель, он зажёг светильник, но глаз так и не открыл.

Телефон продолжал трезвонить, заставляя мозг дрожать как желе.

Он, не глядя, опустил руку на пол, попал пальцами в пепельницу, коротко выругался вслух, и тут же сморщился от крепкого перегарного духа.

Телефон всё звонил, и звонил…

Наконец, пальцы нащупали трубку.

— Да? — полувыдохнул-полувыматерился он в трубку.

— Женя, это ты?

Что-то не так… В его голове, словно муравьи, закопошились какие-то мысли, догадки, и… И что-то такое скользко-неуловимо-знакомое-до-боли…

Но — ещё не схваченное непроснувшимся мозгом.

— Я. — голос прозвучал, к его досаде, хрипло и совсем по-стариковски.

— Ты узнал меня, Рыжий? — в голосе отчётливо послышались нотки заигрывания и интриги. Но — какой-то детской, ненастоящей, понарошной интриги…

Детской!!!

В голове лопнул какой-то сосуд, и боль ушла. И волной накатили яркие картинки: лето, уже начинающая терять свою яркость трава, сонные толстые стрекозы, и хитрый взгляд голубых глаз, из-за загорелого плеча… Он зажмурился, и сглотнул.

В горле было сухо, и оно просто рефлекторно сжалось, шурша как папиросная бумага.

— Ириша… Бог ты мой! Ты погоди, погоди, я сейчас… Ты подожди только минутку, не клади трубку… Ирка…

Левая рука, испачканная пеплом, инстинктивно сжалась в кулак, который он поднёс ко рту, и с силой прижал к губам.

Это была привычка с детства. Которая давно пропала. А вот, поди ж ты…

Он отдёрнул руку, испугавшись непонятно чего, и суетливо заскользил взглядом по комнате: разобранная кровать с разнокалиберным постельным бельём — наволочка в синий горох, голубой пододеяльник с прорехой сбоку, и смятая простыня с рисунком из несвязанных друг с другом латинских букв; залитый вином, липкий журнальный столик, весь в отпечатках чужих и собственных ладоней, и с прилипшей к его поверхности пачкой сигарет «LM»; шкура волка на стене — подарок Володьки Орешкина, и давно просивший химчистки или жизни на свалке коврик у кровати…

На коврике сиротливо стояла початая бутылка «Анапы».

Он схватил её, и жадно отпил жёлтую жидкость с резким, невкусным запахом. Поперхнулся, и закашлялся.

В открытую бутылку, как в болото, угодила жадная муха.

«Интересно: как это — умереть в море портвейна?» — мелькнула дурацкая, несвоевременная мысль.

Брезгливо выплюнув муху в пепельницу, и промахнувшись мимо, он потряс бутылку, поднеся её к пыльному бра на стене, посмотрел на свет, и, убедившись в том, что посторонних трупов в бутылке больше нет, снова сделал большой глоток.

И — схватил телефонную трубку.

Он ещё не знал, что он туда скажет. Он и говорить ничего не хотел. А может — не мог? Но он нуждался в этой трубке. Сейчас. И уже знал, что сегодня больше не уснёт. Ни за что не уснёт.

— Ир, ты здесь? — на этот раз его голос прозвучал, как надо: молодо и буднично. Как надо.

— Здесь-здесь, Рыжик. Ты извини, что так поздно звоню, что разбудила, что помешала, может быть? — и пауза. И — ожидание ответа. Вроде как со смехом спросила, вроде как вот так вот без надежды на ответ, но — с каким-то испугом.

— Нет, Ир, не помешала. Разбудила — это да, это точно. Да Бог с этим, я всё равно просто дремал… — И слова кончились. И в животе заурчало. И снова ко рту потянулась сжатая в кулак рука. Время шло, а там всё молчали.

— Женьк… Я тут проездом. Из аэропорта звоню. Рейс задерживается на пять часов. Я уже час здесь сижу… С мужчиной тут познакомилась, разговорились… А тут его рейс объявили… Он ушёл, и позабыл карточку телефонную… А я вот тебе решила позвонить. Женьк, ты ведь не сердишься на меня, нет? — Слова вылетали из трубки отрывисто, с внешне извиняющейся интонацией, налетая друг на друга, и отпихивая в стороны, как в час пик в трамвае… И между ними читалось ожидание чего-то. Она всё ждала реакции…

— Ира… Ириша… Я… У меня нет слов… Как я рад тебя слышать, моя хорошая! Как рад! — ничего придумывать не требовалось. Всё шло изнутри, не поддаваясь контролю.

На том конце трубки облегчённо выдохнули. Или — показалось?

— Ты не сердишься, нет? А я вот подумала: «А позвоню-ка я Ерохину! Столько лет прошло, а чем чёрт не шутит, может, он всё ещё там же живёт?» И позвонила…

Сколько радости в голосе. И какой-то запальчивости… Ба! Да Ирка-то подшофе!

Улыбнулся. Ира пила редко, но всегда было смешно смотреть, как она потом таращит глаза, пытаясь придать им трезвый взгляд, и заливисто хохочет в ответ на каждую его шутку.

Наверное, сейчас уже всё по-другому…

— Ну, и хорошо, что позвонила! Знаешь… — и тут он запнулся. Потому что те слова, которые он уже готов был сказать, вдруг сами собой проглотились, и выскочило-выпрыгнуло неожиданное:

— Хочешь, я сейчас приеду? Скажи, куда? Я приеду, Ир… Я приеду! — ещё не закончив фразу, он уже свободной рукой начал шарить по полу, ища скрюченные бублики носков.

На том конце трубки растерялись. На какую-то секунду. И носок, зажатый в руке, завис неподвижно в полуметре от пола. Но через секунду послышалось неожиданно-радостное:

— Хочу, Жень… Очень-очень хочу!

Вот это Иркино «очень-очень» резануло по ушам. У неё всегда всё было «очень-очень»…

«Очень-очень тебя люблю!»

«Очень-очень по тебе соскучилась!»

«Очень-очень боюсь тебя потерять…»

Он зажмурился, резко натянул на ногу носок, зацепившись заусенцем за ткань, и сжал зубы.

— Ир, ты в Шереметьево?

— Во Внуково. А как ты доедешь? Ночь на дворе…

Он уже натянул второй носок, и зачем-то заправил в трусы мягкое дряблое брюшко.

— Доеду, Ир. Скоро буду. Ты меня только дождись, ладно?

— Жду! Очень-очень жду!

Гудки в трубке.

Он распахнул шкаф, выбрасывая на пол немногочисленные вещи.

Растерянно посмотрел на себя в зеркало, втянул живот, и провёл рукой по небритому подбородку, но на бритьё уже не было времени.

Подумав, он натянул голубые джинсы и белый свитер, выудив их из кучки на полу. Марина всегда ему говорила, что белое ему идёт, и молодит…

Марина. Марина…

К чёрту Марину! За последние шесть лет их знакомства, он уже шесть раз делал ей предложение. В последние 2 года, скорее, по привычке. Но она неизменно улыбалась, и говорила: «Ерохин, ну зачем нам эти формальности? И мне не нравится твоя фамилия. Мы видимся пять дней в неделю, разве этого мало?»

Смешные, несерьёзные доводы.

И ему ведь хватало этих пяти дней в неделю. Но через месяц ему стукнет уже 38. И как сказать Маринке, что возраст уже поджимает, что детей ему хочется, что ему снится уже этот вихрастый мальчишка, с носом-пуговкой, и его, Женькиными, глазами? Как сказать?

Не поймёт. На смех поднимет. Снова скажет: «А что у тебя есть, Ерохин? Кроме долгов и твоей старой «двушки»? О, ещё «Жигули», шестёрка! Наш Бентли!» — и снова засмеётся.

К чёрту!

Его ждёт Ирка. Ира. Иришка Смирнова.

Забыв выключить свет в комнате, и, отлепив от журнального столика пачку сигарет, он кинулся вниз по лестнице, сжимая в руке ключи от машины.

Сев в салон он включил зажигание, и, ожидая, когда прогреется старый мотор, откинулся на сиденье, и закурил.

Нам тогда было по 16 лет. Я приехал в Ростов в гости к бабушке. Я к ней когда-то уже приезжал, но в глубоком детстве. А в тот раз приехал сам, один, на поезде «Москва-Шахты».

… В тот день я висел на турнике, пытаясь сделать «солнышко», но потные ладони скользили по железу, и я падал вниз, на вытоптанную траву.

И, когда я сидел на корточках, и вытирал руки об выгоревшие тренировочные штаны, сзади неожиданно раздался голос:

— Ой… А у тебя прыщики на спине. Хочешь, я тебе травку принесу, ты её соком себе спину натрёшь, и всё как рукой снимет?

Я тогда крепко разозлился. Прыщи у меня были не только на спине. Они были повсюду. И не помогало ничего: ни пивные дрожжи, ни протирание одеколоном, ни примочки из аптеки. Ничего. Мама говорила: «Не трогай ничего, всё само пройдёт», а папа, особенно выпимши, подмигивал, и обидно хохотал: «Ничего, Евгеша, вот найдёшь себе девку крепкую — враз всё как рукой снимет!»

О какой девке могла идти речь, если надо мной смеялись в школе, и назвали «бациллой»? Все девушки в школе с удовольствием со мной дружили, но ни одна не захотела прийти ко мне на день рождения…

Слово «прыщ» я и на слух воспринимал болезненно, а тут — какая-то незнакомая деревенская девчонка…

А звали её Иркой…

Он потушил окурок в пепельнице, и выжал сцепление. Его Бентли сыто заурчал. Резко взяв с места, он рванул, выруливая со двора на дорогу.

…А потом мы лежали в стогу сена на моей спортивной куртке, и Ирка испуганно прижималась к моему костлявому плечу крепкими мячиками маленьких острых грудок. А я…

В тот момент я чувствовал себя взрослым. Я крепко обнимал Ирку, смотрел на звёздное небо, и думал о том, что теперь я никому её не отдам. Ирка клевала меня своим клювиком-носиком в шею, и тихо, шёпотом, причитала:

— Ой, Женька… Ну, что мы с тобой наделали? Ну, зачем, Женя-я-я-я-я? А если мама моя узнает? Ты не бросай меня, ладно? Я это самое… Я ж всё могу! И работать могу, и по хозяйству справлюсь… Чё я несу, Господи-мамочка…

А я молчал. Как и положено настоящему суровому мужчине. Я ничего ей не сказал. Я ей всё докажу делом. Молча, без слов и обещаний. И она тогда поймёт — какой он, Женька Ерохин.

Он смотрел на дорогу, а она вдруг задрожала у него перед глазами. Затряслась и потекла.

Одно скользяще-размазывающее движение по лицу, и он сильнее нажал на педаль газа.

И тут Бентли стал подпрыгивать.

Он скосил глаза на приборную доску, и почувствовал, как по спине пробежал холодок.

«Чёрт! Я же поехал пустой! Я ж слил вчера почти весь бензин в канистру, и отнёс её домой, на балкон! Чёрт! Чёрт! Чёрт!»

До бензоколонки оставалось ещё два километра…

«Не дотяну»

Только подумалось, и тут же подтвердилось.

Бентли хрипло хрюкнул, и остановился.

«Всё. Приехали»

Он вышел из машины, достал из багажника красный треугольник аварийки, выставил на пустое шоссе, и сел на корточки.

— Вот, полюбуйся на него! Съездил в Ростов к бабушке!

Мама кричала на всю комнату, срываясь на визг. А папа сидел у телевизора, и по его плечам невозможно было предсказать его дальнейшее поведение.

— Накувыркался с девкой какой-то, по твоему, между прочим, совету, а сегодня — раз, и звонок в дверь! Открываю — стоит какая-то Фрося Бурлакова! С чемоданом облезлым, и глазами честными смотрит! Здрасьте, говорит, я к Жене Ерохину приехала с Ростова! Нет, ты слышал? «С Ростова!» Лимита деревенская! С Ростова она приехала! Хорошо, наш дурак в школе ещё был! Я её быстро за шкирку, в прихожую втащила, и спрашиваю: зачем, мол, тебе Женя? А она мне: «Он сказал, что он на мне женится… Потом, когда школу закончит, и в институт поступит, а я пока могу у него пожить. Вы не думайте, я не нахлебница какая: я и воды натаскать могу, и хлеба испечь, и полы с щёлоком вымыть, а если у вас ещё ребята есть малые — то нянькой им буду…»