— Э-эх, сестрички, о чем толковать? Иногда счастье наше завязано еще в утробе матери. Странно, не правда ли? С чужих слов не сразу поверишь, что такое бывает. Немало горечи я изведала на своем долгом пути, пробираясь каменистой тропой через бесконечные перевалы. Словно бездомная странница, шла я с единственным желанием — добраться хотя бы до ближнего склона и свалиться там на отдых. Тяжкое бремя оттягивало спину, немилосердно давило к земле, и лишь смутная надежда, что не все еще потеряно, вела дальше. Откровенно скажу, погасни вдруг во мне фитилек жизни, пожалуй, не о чем было бы тужить. И все-таки наступают дни, когда перед человеком раскрывается вся его судьба, вся его личная история. Иной словно искорка может погаснуть на лету, так и не дав сильного пламени. Можно уйти из жизни, не выплакав всех слез, с глухой душой ко всему, что есть прекрасного в жизни. Однако, как бы скоротечны ни были наши земные сроки, все равно человек сознает себя хозяином земли. Не знаю, как складывалось у других, но моя жизнь прошла именно так.
Батийна говорила о давно прожитых днях неторопливо и обстоятельно, словно распутывала большой клубок старой пряжи.
— С давних времен наши отцы жили охотой, приторочив добычу к луке седла. Шкуры медведя, тигра, черно-бурых лис ценились непомерно высоко. Шубу из тигровой пли шапку из лисьей шкуры носили только баи и беки…
…Абдыраман был охотник удивительно меткий. Бывало, подбросит высоко монету и на лету с первого же выстрела попадает в нее. Он безошибочно находил берлогу медведя, логово тигра, без устали бродил по горам, продирался сквозь вековые чащобы на снежных перевалах. Годы бурной молодости у Абдырмана прошли на казахской земле среди чужих людей. Там, у казахских баев, он слыл ловким охотником. На чужбине жена родила ему сына, которого на счастье назвали Казаком. Но суровая жизнь добычливого охотника была далека от благоденствия. Баи, на которых Абдыраман сначала надеялся, его безжалостно обирали. «Что ни говори, а чужие они, надо возвращаться к своему народу», — решил Абдыраман.
Вернувшись на киргизскую землю, он нашел стоянку отцов. С той поры подпиравшие небо белоснежные горы не раз сбрасывали ледяной покров. Реки неизменно несли свои пенистые шумные воды. В потоке жизни годы брали свое, и, сноровистый когда-то охотник, Абдыраман состарился и все ниже склонял голову. А Казак за это время вырос в плечистого джигита и встал на охотничью тропу отца. Полный юных сил, Казак неутомимо, словно ветер, носился по ложбинам и склонам и тоже стал умелым и удачливым охотником.
На старости лет Абдыраман облюбовал себе местечко на зимовье бая Сатылгана — из крупного рода Барак-хана. Юрта Абдырамана разместилась в самом конце большого аила, но хозяин довольствовался и этим. Ему казалось, что за спиной Сатылгана он заживет спокойно, как за неприступной скалой. Старый охотник испытывал горделивую радость и, чувствуя себя обязанным, велел сыну часть добычи доставлять к юрте благодетеля.
Сатылган, видя, что можно поживиться, решил похвастать показной щедростью:
— Живи хоть всю зиму на моей земле, бедный саяк[1]. У тебя нет скота, и некому будет траву топтать…
Ласковое слово согрело душу Абдырамана. На старости лет ему хотелось поверить в добрые намерения Сатылгана. Тем не менее умудренный опытом старик осторожно предупредил сына:
— Запомни, слишком жаркий день кончается обычно бурей или ливнем, сынок. Сатылган что-то чересчур расщедрился. Как бы все это не обернулось печально для нас.
Однажды Казак сбил крупного архара-рогача и притащил на плечах к юрте Сатылгана. Абдыраман с раннего утра ублажал сказками слух бая.
— Э, мой бай, — сказал он. — Ты из рода бека, счастье которому всегда дает народ. Сегодня мой сын Казак принес тебе в подарок винторогого архара. Благослови же молодого охотника.
Сатылган, улыбнувшись одними маслеными глазками, вскинул бородку и слегка прикоснулся к ней пальцами:
— Никогда чтоб дичь не ускользала от тебя, сынок. Пусть не будет пустым твое седло, Казак… Аминь!
Абдыраман, польщенный благословением Сатылгана, обратился к сыну. Устав под тяжелой ношей, тот вытирал с лица пот.
— Утоли-ка жажду, дорогой, и освежуй архара для байбиче[2]. Твой друг Адыке, пожалуй, не сможет этого сделать.
Казак не заставил отца дважды повторять просьбу. Он быстро снял шкуру с архара, выпотрошил внутренности и ловко разделал тушу.
Абдыраман продолжал услаждать Сатылгана сказками. Он их рассказывал одну за другой — так опытная рука не дает погаснуть костру, бросая непрерывно в огонь жесткую горную солому.
Сатылган, блаженствуя, изредка кивал головой, вздыхал:
— Слава батырам! Но жизнь и их не щадила. Какие люди были! Великаны! Да с кем она считается? Все мы ей подвластны.
Он сощуренным левым глазком с завистью следил за быстрыми руками Казака. «О боже, а почему мои дети рыхлые, тучные, неуклюжие? Разве мой Адыке сумеет сделать все так ловко и проворно, как сын бедного охотника?» — мысленно сокрушался он.
Абдыраман прервал свой рассказ и несмело протянул к баю заскорузлую ладонь.
— Э, бай, сегодняшние сказки и легенды сильно воодушевили меня. Разреши для пущей услады щепотку насвая?
Сатылган вскинул плечом. Похоже, бай готов отсыпать зеленых крупинок. Абдыраман улыбнулся и увереннее протянул ладонь:
— Ну разрешите и мне хоть разок поблаженствовать, мой бай…
Сатылган резко повернулся к нему, словно вспомнил что-то давнишнее и важное, отрывисто сказал:
— Блаженство… Ты хочешь сказать, получил все, что просил у бога. Не забудь, однако, что ты пришлый бедный саяк. Это я разрешил тебе поставить свой шалаш возле моего апла. Захотел бы я показать строптивый характер своих предков — и тебе не нашлось бы здесь места. Это полностью в моей власти. Не так ли? Но бог дал тебе звезду в руки. Жена твоего сына-охотника Татыгуль, кажется, ждет ребенка? Моя невестка Сейилкан тоже собирается рожать. Скажи мне: «Давай станем нареченными сватами. Пусть нас бог благословит». Если у тебя хватит на это смелости, я тотчас отсыплю на твою ладошку горсть насвая.
Слова Сатылгана показались старому охотнику просто шуткой. «Неужели бог даст породниться с человеком знатного, богатого рода? Не может быть!» Абдыраман радостно улыбнулся.
— Если правда, что самому богу угодно связать нас родством, то я вовсе не против. А насчет калыма, наверное, можно бы столковаться потом…
— А разве уговора не будет?
— Один бог знает, кого родит Сейилкан, а кого принесет Татыгуль! Зачем же уговор?
— Нет, я хочу, чтоб был уговор! Родится у моей снохи дочь — калым платишь ты, и брать я буду с добычи твоего охотника-сына. Если же твоя сноха принесет дочь… Вот тебе мой калым — щепотка насвая!
Он достал костяную табакерку с серебряной крышкой, потряс ее и не спеша отсыпал насвая на ладонь Абдырамана.
— Получай, нареченный сват!
Абдыраман повеселел, приняв на веру, что навеки породнился с Сатылганом.
— Сам бог породнил нас, мой бай. Думаю, что наш уговор не пустой звук? Дайте вашу руку! Закрепим же родственные узы между нами.
Сатылган протянул мизинец Абдыраману:
— Хорошо, сват. Рука — божья печать. Клятва одинаково обязательна для нас обоих. Да покарает бог того из нас, кто ее первым нарушит.
Слова Сатылгана заставили Абдырамана окончательно поверить баю. Мечталось ли когда-нибудь бедняку-охотнику на склоне лет связать свою судьбу с потомком бека? И во сне такое не увидишь.
На обратном пути к дому еще кряжистый старик словно не до земле шел, а над облаками парил. «О создатель, кто Сатылган и кто я? Он — лев, протянувший лапу к луне. Я же — букашка земная. Дано ли мне сравняться с ним? А что, если Сатылган просто потешался надо мной?»
Он не мог успокоиться, пока не рассказал дома своей жене, какой клятвой связан отныне с самим Сатылганом:
— «Долог путь, зато особенно радостно, когда он завершается», — говорят у нас, байбиче. Тернистым был мой путь по горам и долам на казахской и киргизской земле. Наша мать, сидящая тут, это хорошо помнит. В высоких горах нет такого перевала, такого камня, где бы не ступала моя нога. Бывало, я стрелял и по десятку козлов на дню, наповал валил медведей и тигров. Никогда, однако, шуба из волчьих шкур не красовалась на моих плечах. Я не вылезал из домотканого кементая[3]да кожаных штанов. Я чувствовал себя на седьмом небе, когда мои дети были сыты, но не терял надежды и веры в создателя. Быть может, удачливый Кызыр[4] порадел мне за мои долгие испытания, кто его знает, но я посватался к богатому роду. Думаю, это нам дарованное свыше счастье. Жена, теперь ты должна распить пиалу чая со свахой. А ты, сынок, всю дичь отныне доставляй к юрте свата. Нам ничего не надо. Только аллаху ведомо, кого нам принесут молодухи. Вдруг нам выпадет брать невесту у Сатылгана. Откуда возьмем скот для калыма? Легче выплатить калым шкурами зверей. Если же у Адыке родится сын и нам суждено отдать за него невесту, то у бая скота вдоволь, пригонят, сколько надо… Теперь, мой сын Казак, Адыке твой сват… Нам с матерью осталось жить столько же, сколько старой овце. Нашу жизнь продолжите вы с Таты-гуль. Если Сатылган почитает своих предков, он не посмеет отвернуться от вас…
И охотник, гордый своим новым родством, то и дело наставлял домашних: «Уважайте своих сватов». Чуть забрезжит рассвет, он спешит к Сатылгану. Словоохотливые старики до позднего вечера не наговорятся, перебирают по косточкам своих родичей, поминают чтимые обычаи, в который раз восхищаются былыми батырами, блеснувшими чудовищной силой в битвах между родами бугу и сарбагыш.
