1. Памятная табличка

Разумеется, может показаться, что в мире, которым управляют и руководят в масштабе целой планеты, не осталось места связанным с путешествием приключениям и тайне; еще бодлеровские странники, отправлявшиеся на поиски невероятного и готовые утонуть во время отчаянной вылазки, несмотря на нежданные беды, обнаруживали в неизведанном ту же скуку, что оставляли дома. И все же двигаться — лучше, чем ничего: глядишь в окошко поезда, несущегося сквозь пейзаж, подставляешь лицо свежести, которой веет от древесной аллеи, смешиваешься с толпой, и что-то пробегает, проходит по телу, воздух пробирается под одежду, твое «я» начинает расширяться и сжиматься подобно медузе, капля чернил переливается через край бутылочки и растворяется в чернильного цвета море. Впрочем, приятная возможность ослабить привычные узы и сменить униформу на пижаму — школьная перемена, а вовсе не обещание окончательного исчезновения, безумного полета, позволяющего вырваться за пределы обыденного. Говоря словами Бенна, это лишь робкая попытка, даже когда чувствуешь, что под спорной реальностью распахивается безжалостная лазурь. Слишком многие самодовольные и уверенные в себе предсказатели убеждали нас, что присутствующая в туристических тарифах статья «все включено» предусматривает и поднимающийся ветер. К счастью, остается авантюра классификации и диаграмм, методологического соблазна; нанятый асессором профессор из

Тюбингена, осознающий, что мирская проза угрожает одиссее, конкретному и неповторимому человеческому опыту, находит утешение в том, чтобы на третьей странице процитировать Гегеля, выдающегося ученика тюбингенской богословской семинарии, и повторяет вслед за ним, что метод заключается в проведении опыта.

Деревянная скамейка, глядящая на тонкую полоску воды, призывает проявить сочувствие к проекту, отличающемуся систематическим подходом и обнаруженному в почтовом ящике незадолго до отъезда, — сочувствие к скромному искусству фуги, то бишь бегства, скрытому за аркадами логических пассажей. Дерево приятно пахнет, оно по-мужски сухо, как сухи и сдержанны герои вестернов, Брег (или Дунай?) похож на темную бронзовую ленту, что вьется себе, поблескивая; разбросанные по лесу пятна снега превращают жизнь в свежий день, когда дышится легко, сулят высокое небо и ветер. Счастливое стечение обстоятельств и благостная расслабленность, которой способствует сердечное обращение «дорогой друг», убеждают довериться миру и даже согласиться с синтезом научной гегелевской логики и категориями гостиниц, ясно изложенным немецким коллегой в программе конференции.

Приятно знать, что у путешествия есть своя архитектура и что можно добавить к ней несколько камней, хотя путешественник подобен не столько создателю пейзажа — это задача живущего оседлой жизнью, сколько тому, кто разбирает и разрушает пейзажи, как Р., один из героев повести Гофмана «Барон фон Б.»: Р. странствовал по всему свету, коллекционируя чудесные виды, а когда что-то мешало полюбоваться пейзажем или добиться неожиданного ракурса, он без малейшего колебания приказывал валить деревья, отпиливать сучья, ровнять холмы с долинами, вырубать целые леса, сносить крестьянские фермы. Впрочем, разрушение — тоже архитектура, деконструкция, следующая собственным правилам и расчетам, искусство разложить и сложить заново, создать иной порядок: когда стена листвы внезапно падала и в закатных лучах открывался вид на развалины далекого замка, Р. на несколько минут замирал полюбоваться зрелищем, режиссером которого был он сам, а после стремительно уносился прочь, чтобы больше в эти края не вернуться.

Всякий опыт есть результат упорного применения метода, в том числе прозрачность далекого заката для Р. или запах снега, доносящийся до этой лавочки, стоящей в Черном лесу, Шварцвальде. Трогательное сияние жизни проскальзывает в классификациях, в протоколах, стремящихся каталогизировать жизнь и с очевидностью доказывающих, что в ней всегда остается осадок тайны и очарования. Схема проекта двух экспансивных ученых, построенного, как «Логико-философский трактат» Витгенштейна (1.1,1.2,2.11,2.12 и так далее), позволяет разглядеть в крохотных зазорах между соседними параграфами неопределимые перипетии путешествия: различаются гостиницы люкс (luxuriös, для любителей непомерной роскоши и непомерных наслаждений), буржуазные, простые, народные, местные, портовые, княжеские, монастырские, для туристов, для крестьян, для нищих, для дворян, для ремесленных корпораций, таможенные, почтовые, для извозчиков. Лишь научным таблицам дано должным образом подчеркнуть метафизический юмор обыденных предметов и событий, связь между ними и их последовательность: в разделе «Е», посвященном «Сценам» (имеются в виду сцены, которые разыгрываются в гостиницах) сказано: «2.13. Эротика — ухаживание — проституция». 2.14. Водные процедуры. 2.15. Спальни. 2.16. Будильник».

Не знаю, к какой категории относится гостиница в Ной-Эк в Шварцвальде, расположенная в нескольких километрах от этой скамейки. Двадцать три года тому назад, когда мы вертели в руках подстаканники с рекламой пива «Фюрстенберг» (картонный кружок, на котором изображено некое подобие красного дракона на золотом поле, окаймленном синим, который, в свою очередь, окаймлен бело-красным), решилась моя судьба. Отъезд и возвращение, как говорил один парижский безумец, «le voyage pour connaître ma géographie»[1]. Табличка в нескольких метрах от скамейки сообщает, что здесь находится исток (или один из истоков?) Дуная, и при этом подчеркивает, что именно этот исток — главный. «Мелодичный поток»[2], как называл истоки Дуная Гёльдерлин, глубинный и потайной язык богов, путь, соединявший Европу и Азию, Германию и Грецию, путь, которым в незапамятные времена поэзия и слово поднялись вверх по течению, чтобы донести смысл существования до немецкого запада. Гёльдерлин полагал, что на берегах реки еще живут боги: затаившиеся, непонятые людьми в ночь изгнания и современного раскола, но живые, недремлющие; Германия спала, и в ней спала поэзия, утомленная прозой реальности, призванная пробудиться в утопическом будущем, — поэзия сердца, освобождение, примирение.

У этой реки много имен. У разных народов названия Дунай и Истр обозначали верхнее и нижнее течение, а иногда всю реку: Плиний, Страбон и Птолемей задавались вопросом, где кончается первый и начинается второй — возможно, в Иллирии или у Железных ворот. «Двуименная река», как называл ее Овидий, увлекала немецкую цивилизацию с ее мечтой об одиссее духа, что непременно вернется домой, на восток, смешивала ее с другими цивилизациями, производя в результате метаморфоз множество метисов, в которых ее история обретала свое завершение и свое падение. Германист, путешествующий урывками, когда и как получится, вдоль течения реки, объединившей весь его мир, везет с собой багаж цитат и причуд; и если поэт вверяет себя пьяному кораблю, его местоблюститель пытается следовать завету Жан-Поля, советовавшего собирать по пути и описывать образы, старые предисловия, театральные афиши, вокзальные разговоры, поэмы и словесные перепалки, надписи на надгробных плитах и глубокомысленные изречения, вырезки из газет, объявления в трактирах и приходских церквах. «Souvenirs, impressions, pensée et paydage pendant un vouage en Orient»[3] — так называется одно из сочинений Ламартина. Чьи впечатления и мысли? Когда путешествуешь в одиночку, а это случается слишком часто, приходится за все платить самому, но порой жизнь бывает добра и позволяет тебе поездить и посмотреть мир, пусть даже урывками, недолго, вместе с четырьмя-пятью друзьями, которые станут твоими свидетелями в день Страшного суда и будут говорить от твоего имени.