— Пастырь! — Хриплый шепот повис в тяжелом, влажном воздухе джунглей.
Зашелестели кусты, вызвав короткое негодование взлетевших на деревья птиц, и вновь наступила тишина, которую нарушил тихий и спокойный голос Пастыря.
— Где ты?
— Здесь. В воронке. Скорее, Пастырь. Я тяжело ранен.
Мгновение спустя голова и плечи Пастыря показались над краем маленького кратера. Он пристально посмотрел на скорчившегося на дне солдата-негра, коротко кивнул. Неуловимое движение локтей, и Пастырь сполз в воронку, уселся рядом с солдатом. Белая с красным крестом повязка на рукаве почернела от грязи. Он снял со спины рюкзак с медикаментами, поставил его рядом с собой.
— Куда тебя ранили, Вашингтон? — На солдата Пастырь не смотрел, развязывал рюкзак.
Солдат схватил его за руку.
— Я скоро умру, Пастырь, — голос дрожал от страха. — Ты выслушаешь мою исповедь?
— Ты обалдел, Джо? — Пастырь коротко глянул на солдата.
— Ты не католик, я не священник.
— И что? — прошептал Джо. — Ты же Пастырь, ведь так?
— Нет, — покачал головой Пастырь. — Я не священник.
— Но тебя же зовут Пастырь, — настаивал Джо. — Мы все знаем, что ты всегда носишь с собой Библию.
— Это ничего не значит.
— Но ты же кончи[1]. Ты не берешь в руки карабин или пистолет. Такое дозволяется только тем, кому запрещают воевать религиозные убеждения.
— Я верю в то, что убийство недопустимо, — ответил Пастырь, — и все. — Он уже раскрыл рюкзак. — А теперь скажи, куда тебя ранили.
— В спину. Сначала все ужасно болело, а теперь я чувствую, как тело отказывается мне служить. Потому-то я знаю, что скоро умру. Мне без разницы, какой ты там пастырь, ты должен выслушать мою исповедь. Я не хочу отправиться в ад со всеми своими грехами.
— С грехами подождем, — ответил Пастырь. — Сначала повернись, чтобы я мог посмотреть, куда тебя ранили.
Джо перекатился на живот, застонал.
— Господи, как больно. Извини, Пастырь. Вырвалось[2].
— Пустяки, — Пастырь смотрел на Джо. Брюки на заднице набухли от крови. Пастырь достал из рюкзака ножницы, начал резать плотную материю.
— Прости мне мои грехи, о Небесный Отец, — бормотал Джо. — Я пил, ругался и упоминал Твое имя всуе. Я совершил грех прелюбодеяния в Сайгоне с двумя сестрами, оттрахал их обеих в задницу и заставил их сосать мой…
— Можешь остановится, — внезапно прервал его Пастырь. — Ты не умрешь.
Джо повернул голову и уставился на него.
— Откуда ты знаешь? — Никто еще не умирал, получив пулю в толстую черную задницу. — Пастырь смочил кусок ваты в антисептике и протер раненую ягодицу.
Джо подпрыгнул.
— Жжет!
— Лежи тихо. Я хочу наложить повязку, чтобы остановить кровотечение.
— Могу я покурить? — спросил Джо.
— Конечно.
— В нагрудном кармане у меня пара «косяков». Достанешь один?
Пастырь молча расстегнул пуговицу на кармане Джо, откинул клапан, достал самокрутку с марихуаной и дал ее солдату. Тот тут же щелкнул маленькой зажигалкой. Глубоко затянулся, удовлетворенно вздохнул.
— Так-то лучше.
Несколько минут спустя Пастырь закончил с повязкой.
— Тебе придется лежать на животе. Я не хочу, чтобы в рану попала грязь. А не то подхватишь какую-нибудь инфекцию, их тут хоть пруд пруди. Я пошлю за тобой санитаров с носилками.
Джо оперся на локоть, посмотрел на него.
— Ты отличный парень, Пастырь. Хочешь затянуться? Классный товар.
Пастырь покачал головой.
— Нет, благодарю. — Он начал паковать рюкзак.
Джо уже совсем успокоился.
— Слушай, а какая у тебя религия?
Пастырь поднял голову.
— Моя мать принадлежит к греческой ортодоксальной церкви. Отец — методист. Но в городе, где я вырос, была только унитарианская церковь, куда мы и ходили. Так что догадайся сам, кто я.
— Все унитарианцы — кончи?
— Нет. Просто я верю, что убивать — грех. Христос сказал…
Джо рассмеялся.
— А меня воспитали баптистом. Я слышал все их речи. Ты ведь не собираешься читать мне проповедь?
Пастырь долго смотрел на него.
— Нет.
— Думаешь, они отправят меня домой? — спросил Джо.
— Скорее всего.
— Неплохо. «Пурпурное сердце»[3] и поездка домой за дырку в заднице, а?
— Неплохо, — согласился Пастырь, завязывая тесемки рюкзака.
— Думаю, по возвращении я присоединюсь к Черным мусульманам. Они нынче большие ниггеры. — Пастырь поднялся. — Осторожнее, Пастырь, пригибайся ниже, — предупредил Джо. — Эти вьетконговские мерзавцы видят в темноте.
Не успело последнее слово слететь с губ Вашингтона, как раздался выстрел. Пуля ударила в руку Пастыря, развернула его и бросила на дно воронки.
Пастырь полежал, затем тяжело сел, посмотрел на быстро темнеющий от крови рукав. Глянул на Джо.
— Мог бы предупредить заранее.
Здоровой рукой он вновь открыл рюкзак, достал ножницы. Быстро отрезал рукав. Кровь струилась из раны в предплечье: пуля пробила мышцу, не задев кости.
— Джо, ты должен помочь мне наложить жгут.
— Конечно, Пастырь. — Он подполз, и вдвоем они кое-как остановили кровотечение. — Мне очень жаль, Пастырь.
Пастырь выдавил из себя улыбку:
— На то была Божья воля, — а после короткой паузы добавил: — Я бы сейчас не отказался от «косячка».
Вашингтон тут же раскурил самокрутку и передал ее Пастырю.
Тот несколько раз глубоко затянулся.
— Рука сильно болит? — участливо спросил негр.
— Не очень. По крайней мере, в самолете я смогу сидеть.
Внезапно у Джо глаза выкатились из орбит.
— Вот о чем я подумал. У меня онемели яйца. Как ты думаешь, их тоже задело?
Пастырь рассмеялся.
— Нет. У тебя такая толстая задница, что до них не добрался бы и снаряд. — Он вернул самокрутку.
Затянулся и Джо.
— Как ты думаешь, санитары скоро приползут за нами?
— Скоро, — кивнул Пастырь. — Они знают, что я здесь.
— «Травка» меня всегда возбуждает. Я все думаю об этих девицах. О которых я тебе рассказал. Я чувствую, как у меня встает.
— Я же сказал, что все у тебя будет в порядке. — Смеясь, Пастырь взял самокрутку из руки Джо. Затянулся раз, другой, третий, прислонился спиной к скату воронки. — Мысли должны быть чистыми. Так всегда говорила мне мать.
Выйдя из-под душа, он насухо вытерся полотенцем, постелил его на крышку унитаза, сел. Начал пристально разглядывать пенис. Крайняя плоть красная, воспаленная. Раздутая, полиловевшая головка. Бесполезно, вздохнул он, осторожно втирая в кожу вазелин. Слишком часто он это делает. Каждый день клянется себе, что прекратит, но на следующий день все повторяется снова и снова. Как сейчас, в душе.
Начиналось-то все хорошо. Холодная вода. Холодная, как лед. Все произошло, когда он намыливал гениталии. Он даже не успел понять, что к чему, как сквозь белую пену брызнула сперма, и его лицо залила краска стыда. Он смотрел и смотрел на свой член. Ему это совсем не нужно. Наконец ему удалось помочиться. Обжигающая желтая струя полилась в унитаз. Больно, как же больно.
Он вновь вышел из-под душа с решимостью поставить на этом крест, но в душе осознавал, что ничего у него не выйдет Все повторится в школе. Он бросится в туалет, насмотревшись на девчонок в их обтягивающих гимнастических трико. А затем то же произойдет в кондитерской, где они встречаются после занятий и пьют коку, а девчонки вертят перед ним задницами и выставляют напоказ налитые груди. Иной раз он даже не успевал добежать до туалета и кончал, сидя с ними за столом, пятная трусы липкой жидкостью. Он болен. В этом у него сомнений не было. Он болен.
— Константин! — раздался за дверью ванной голос матери.
Он ненавидел это имя. Его мать, гречанка из Чикаго, назвала сына в честь своего отца. В школе он предпочитал обходиться без него. Друзья звали его Энди, сокращенно от Эндрю, его второго имени.
— Константин! Поторопись. Ты опоздаешь в школу.
— Выхожу, мама, — крикнул он в ответ.
В кухне он сел за стол. Мать поставила перед ним три сваренных вкрутую яйца и тарелку с поджаренной ветчиной. Он схватил еще теплую булочку и набросился на еду.
— А где папа? — спросил он с полным ртом.
— Твой отец с утра пошел на собрание в унитарианскую церковь. Ему предложили стать попечителем, если он формально присоединится к общине.
— Он это сделает?
— Думаю, да. В конце концов, мы уже много лет ходим в эту церковь. Твой отец говорит, что особой разницы нет. Все мы христиане.
— К тому же это единственная церковь в городе.
Она кивнула, присела на стул по другую сторону стола.
— Это точно.
— А как ты? Что об этом думаешь ты?
— Не знаю. Но ближайшая греческая церковь находится в Чикаго. В шестистах милях отсюда. Он посмотрел на мать.
— Значит, это не одно и то же?
— Не совсем, — она покачала головой.
— Так в чем дело? Почему все нельзя оставить как прежде?
— Фирма твоего отца быстро расширяется, и попечительский совет церковной общины полагает, что он должен им помочь.
— А если он не согласится?
— Не знаю, — в голосе зазвучала тревога. — Ты и сам можешь представить себе, к чему это приведет. Они могут отвернуться от нас. Как они поступили с этим евреем, Розенбаумом. После шести лет в этом городе ему пришлось свернуть свое дело и уехать.
Он покончил с завтраком и вскочил.
— Может, это и к лучшему.
— Может быть, — кивнула она. — Я хотела кое о чем с тобой поговорить.
— О чем? — сразу насторожился он.
Мать не смотрела на него, а в голосе ее появились нотки раздражения.
— Мэнди показала мне простыни, которые сняла с твоей кровати этим утром.
— И что? — в его голосе зазвучали воинственные нотки.
Мать по-прежнему не решалась встретиться с ним взглядом.
— Они все в пятнах. Мэнди говорит, что это тянется уже давно.
— Почему эта негритоска сует нос в чужие дела? Ее обязанность — стирать простыни, а не разглядывать их.
— Она считает, что мне следует знать об этом. Я ничего не сказала твоему отцу, ведь ты же знаешь, как он разозлится. Это надо как-то прекратить.
— Я ничего не могу поделать, мама. Я тут не при чем. Это происходит, когда я сплю.
Тут она посмотрела на сына.
— Все в твоих силах, Константин. Просто держи мысли чистыми. Мысли должны быть чистыми. Больше ничего от тебя не требуется.
Он не отвел глаз, думая о девчонках в школе, об их гибких, дразнящих телах.
— Это не так-то легко, мама.
— Ты справишься, Константин. Мысли должны быть чистыми.
Горячие солнечные лучи заливали Рыбацкую пристань, когда патрульная машина вкатилась под знак «Остановка запрещена» и замерла у тротуара. Время близилось к трем часам дня, и из многочисленных ресторанчиков вываливались толпы туристов в цветастых рубашках и в шляпах. Удовлетворенно ковыряя в зубах, они неспешно шагали по улицам, разглядывая витрины сувенирных лавочек, прицениваясь к товару лотошников.
— Куют монету, — удовлетворенно заметил сержант, обращаясь к сидящему за рулем патрульному. — Это хорошо.
— Да, — без энтузиазма отреагировал патрульный. Сержант приглядывал за этим районом много лет. Он же и стриг купоны.
— Шоу у Димаджо по-прежнему пользуется успехом. Многие хотят посмотреть на Джо Молотобойца.
— Да. — Тон патрульного не изменился. Ему хотелось покурить, но сержант этого не любил.
Они помолчали.
— А это что такое? — вскинулся сержант.
Патрульный огляделся, но ничего не заметил.
— Где?
— Вон там. В толпе на набережной.
— Я ничего не вижу.
— Эти девушки в длинных платьях. С жестянками в руках. Их шестеро, нет, семеро.
— А что в них особенного?
— Я их раньше не видел.
— Попрошаек всегда хватает.
— Тут дело другое. Они организованы. Похоже, действуют по плану. Видишь, как они рассекают толпу? Не подашь одной, так тут же перед тобой возникает другая.
Во взгляде патрульного появился интерес.
— Думаете, чистят карманы?
Сержант присмотрелся к девушкам.
— Не похоже. Они не сближаются друг с другом и держат жестянку перед собой обеими руками.
— Симпатичные девушки, — отметил патрульный. — Все такие чистенькие. Не то что эти хиппи и наркоманы.
— Да, — протянул сержант. — Интересно, что все это значит.
— Мы можем забрать парочку из них и выяснить.
— Нет, — покачал головой сержант. — Давай подождем и посмотрим, что они будут делать.
Патрульный не выдержал.
— Сержант, ничего, если я закурю?
Выражение лица сержанта говорило о том, что ему жаль человека, не способного противостоять вредной привычке.
— Кури. Только не выставляй сигарету напоказ. Я не хочу, чтобы тебя увидел лейтенант, случись ему проходить мимо.
— Спасибо, сержант. — В голосе патрульного слышалась искренняя признательность. Он наклонился к рулю, закурил, глубоко вдохнув дым. Еще раз затянулся и искоса глянул на сержанта. — Как там у них?
— Нормально. Монеты так и сыплются в жестянки.
Патрульный вновь затянулся, затушил сигарету и выпрямился.
— Спасибо, сержант, — повторил он. — Очень уж хотелось покурить.
Сержант повернулся к нему.
— Лучше бы ты жевал табак. За это дело никто тебя не прихватит.
Патрульный рассмеялся.
— Стоит попробовать.
Сержант продолжал наблюдать за девушками. Толпа уже поредела, и девушки собрались уходить.
— Поедем за ними, — распорядился сержант. — Следи за последней.
Патрульный завел двигатель.
— Когда трогаться, сержант?
— Сейчас. Они свернули на улочку у лотка Джулии.
Патрульная машина обогнула угол и резко затормозила.
— Черт, — выругался водитель. — Улица с односторонним движением.
— Поедем по параллельной. Улица длинная, мы перехватим их в конце квартала.
Когда машина въехала на улицу кварталом выше, девушек на тротуаре не было.
— Они смылись, сержант.
— Нет, — покачал головой тот. — В середине квартала есть переулок. Они свернули туда.
Патрульный остановил машину, заблокировав въезд в переулок. Сержант не ошибся. В переулке стоял выкрашенный в пурпур фургон. На его бортах белели одинаковые надписи: «ДОМ ГОСПОДНИЙ».
— Сообщи в участок, где мы находимся, — скомандовал сержант. — Вызови вторую машину, но скажи, что особых неприятностей мы не ожидаем. Хотим пообщаться с заезжей компанией.
Девушки толпились у сдвинутой боковой панели фургона и заметили полицейских лишь когда те подошли вплотную. Смех и щебетание разом смолкли, едва девушки повернулись к ним лицом.
Сержант коснулся фуражки.
— Добрый вечер, девушки. — На их лицах ясно читались страх и ожидание дурного. — Нет причин для беспокойства, — добавил он. — Обычная проверка. Могу я взглянуть на ваши документы? К примеру, на водительские удостоверения?
Одна из девушек, чуть постарше остальных, протолкалась вперед.
— Это еще зачем? — воинственно заявила она. — Мы ничего плохого не делали.
— Я и не говорю, что вы в чем-то провинились. Но вы здесь новенькие, а мы несем ответственность за то, что происходит в нашем округе.
— Мы знаем свои права, — упрямилась девушка. — Мы не должны вам ничего показывать, пока нас не обвинят в каком-либо правонарушении.
Сержант одарил девушку суровым взглядом. Нынче каждый мнит себя адвокатом.
— А как насчет того, чтобы начать с попрошайничества на улице без разрешения? Добавим к этому создание помех пешеходам, что может привести к несчастному случаю. Набережная — зона повышенной опасности, и кто-то мог свалиться в воду, обходя вас.
Девушка молча смотрела на него, потом оглядела остальных, повернулась к сдвинутой панели и позвала: «Пастырь!»
Из темноты фургона вынырнул мужчина и спрыгнул на землю. Потертые синие джинсы, заправленные в армейские ботинки, футболка цвета хаки под вылинявшим кителем. Рост средний, пять футов семь или восемь дюймов, длинные светло-каштановые волосы, падающие на плечи, стянуты повязкой. Бородка и усы а-ля Иисус. Поначалу сержанту показалось, что у мужчины ярко-синие глаза, но мгновение спустя они изменили цвет, стали серыми и невыразительными, словно на них накинули вуаль.
