Предисловие к художественному произведению часто не читается или проглядывается уже после того, как прочитана книга. «К чему читать предисловие? — рассуждает подчас читатель. — Если меня не захватило само художественное произведение, то не поможет и предисловие. Если же книга мне нравится, то незачем портить впечатление тяжеловесными литературоведческими замечаниями».
И все же хочется попросить читателя нарушить этот нередкий обычай и с самого начала прочитать предисловие ради своей же пользы, чтобы не попасть в смешное положение...
А ведь попадали в него (и не раз) иные весьма ученые читатели той самой восточной поэмы XI века, что лежит перед нами.
Прочитав восемь тысяч с лишком двустиший и ни разу не улыбнувшись, некоторые исследователи глубокомысленно морщат лоб и упорно доказывают, что поэма никуда не годится: «Это самая безнравственная поэма в персидской классической литературе!», «Ни одна незамужняя женщина не должна читать этой поэмы!» и тому подобное.
При всей условности аналогий прибегну к ним. Представим себе читателя следующих строк: «Я предлагаю тебе историю знаменитого Дон-Кихота Ламанчского без всяких прикрас и околичностей, а все жители Монтьельской округи и поныне говорят, что такого целомудренного любовника и храброго рыцаря с давних пор не бывало в их краях...» Что бы мы сказали, если б услышали такого рода поток критических замечаний: «Еще один длиннейший средневековый рыцарский роман! Скучновато! Выспренне!»
Или как бы мы взглянули на дотошного исследователя, который стал бы нас уверять, что щедринская летопись «История одного города» «содержит целый ряд хронологических, а равно и филологических неточностей и неувязок». Утешим себя, что ничего подобного ни с Дон-Кихотом, ни с исторической хроникой города Глупова произойти не может. А вот с поэмой «Вис и Рамин» — может и происходит.
Не хотелось бы, чтобы наш читатель попал впросак: «Снова, дескать, очередное «Лейли и Меджнун», опять тысячи терзаний, риторические рассуждения, выспренность и скука!»
Не следует, впрочем, торопиться с выводами!
Сначала, в первых главах поэмы плавно, торжественно, порой π не без выспренности течет изложение событий: пир у царя царей Мубада; его пылкое объяснение в любви царице Шахру и уговор с нею о том, что если у нее родится дочь, то она станет суженой Мубада; клятва Шахру; рождение Вис; ее воспитание.
Впервые чуть-чуть настораживает письмо кормилицы о причудах и капризах Вис:
Лишь на одежды стоит ей взглянуть,
Она придумывает что-нибудь:
Вот это, желтое, — для потаскухи!
Вот это, белое, — под стать старухе!
Здесь бросается в глаза нарочитое снижение стиля, которое, однако, можно расценить как несколько большую живость в изложении. Никакой усмешки автора поэмы мы еще не видим.
Такую же живость изложения замечаем мы и в следующих главах: в сцене свадьбы Вис и прибытия посла Зарда с письмом от царя Мубада. Но пока еще трудно вообразить, что уготовит нам поэт — трагедию любви или комедию нравов.
Кажется, впервые замечаем мы усмешку на устах поэта, прочитав стихи о том, как при виде Зарда растерялась Шахру, нарушившая уговор с Мубадом.
Прочтя письмо, что ей привез посол,
Шахру увязла, как в грязи осел.
Что и говорить, сравнение царственной особы с ослом не предвещает трагического поворота событий. Кстати, это почтенное животное (не царственная особа, а осел) будет еще не раз упоминаться в дальнейшем и каждый раз своим появлением внесет некоторую фривольность в самые, казалось бы, мрачные ситуации.
Уже в приведенной главе, может быть, именно из-за этого осла, все последующее изложение пространного царского письма, весьма напыщенного и слезливого, вызывает сомнение: всерьез или пародийно воспроизводит поэт послание великого шаханшаха? Но вот только что увязшая, «как в грязи осел»,
Шахру, прочтя послание, сама
Свернулась наподобие письма...
Глаза померкли, омрачился разум,
Потрясена, оцепенела разом.
Насмешка становится очевиднее. Но почитайте дальше: нежная красавица Вис «отчитывает» посла Зарда такими нецарственными оборотами, что диву даешься и поневоле забываешь о восточной риторике, обильно украшавшей первые главы:
Вернись к царю царей с его письмом,
Скажи ему, что беден он умом...
О девушках не думал бы, постылый,
Припасы ты б готовил для могилы!
А какие слова подбирает поэт для описания царского гнева? Он пишет, что Мубад
Шипел, виясь, как злобная змея,
Кипел, как свежего вина струя.
Нельзя сказать, чтобы за каждым словом сквозила здесь легитимистская почтительность к царям. Автор явно ухмыляется в усы!
Пародийность стиля подчеркивают и следующие мрачные главы, в которых рассказывается о кровавых битвах, о том, как
Мир вздрогнул, в темном ужасе отпрянув
От рева труб и грома барабанов.
Пыль до неба взвилась в тревожный час,
Как бы с луной таинственно шепчась.
Тем более что эти главы довольно быстро прерываются пикантным рассуждением о том, в какие дни «жена зороастрийца обязана от мужа удалиться». Все дальнейшее уже не оставляет сомнения в том, что автор, говоря о Мубаде и Шахру, не только усмехается про себя, но все откровеннее смеется над ними.
Эпизоды же о том, как кормилица с помощью колдовства сковывает мужскую силу Мубада, или о том, как изобретательная Вис хитроумно наставляет рога своему владыке, — все это еще и еще раз выявляет сатирическое звучание поэмы.
Иногда, как, например, в эпизоде с кормилицей, подменившей на супружеском ложе Вис, сатира доходит до гротеска.
Шаханшах Мубад, перепившийся на пиру, улегся спать. Рядом с ним — его законная жена, несравненная Вис. Убедившись, что Мубад крепко спит, она скользнула с ложа и пустилась бегом на крышу дворца, в объятия своего любовника Рамина. Все действие происходит в кромешной тьме: свечи и светильники во дворце погашены. Однако, опасаясь быть разоблаченной, если шаханшах проснется в неурочный час, Вис обращается к своей кормилице, не преминув подладиться к ней комплиментом о пышных телесах старой мамки:
