Он чувствовал ее приближение. Живительная влага была уже близко. Он, как всегда, предвкушал ее пьянящую свежесть, ее непостоянство. Он уже ощущал ее запах, ее флюиды. И, как всегда, он начинал — сперва это будет шепот, но постепенно он перейдет в рев, буйство и неистовство. Но пока он будет тих, спокоен и размерен, как всегда. Оно уже подкатывало, это чувство — щекотало его изнутри. Еще немного и… его первые слова упали в воду, словно скупые слезы:
— Сегодня я опять наблюдал за ними. И ты, наверно, ожидаешь чего-то нового.
Он на мгновение застыл, будто в ожидании ответа. Она безразлично колыхнула всем телом, мол, продолжай, а он и не ожидал ничего другого.
— Но все, как все-гда… Хм-м-м… Ну вот хоть это: представь себе, они приехали на берег Волги, — она задрожала от предвкушения, — На белом таком Хавале. Ну, ты помнишь, я рассказывал о таких машинах: суперпопулярны у них сейчас. Так вот, машина сверкает в лучах и с лихим заносом останавливается на краю травяного покрова. Конечно, все сразу высыпают на волю из тесного пространства этой дребезжащей колымаги, как чертики из коробочки: мгновение назад еще ничего не было и бамс! — они болтаются снаружи. Дети — сразу носиться, а взрослые чванятся, типа спокойные, рассудительные, «нам не до игр», а сами, ну, я же вижу, чуть из штанов не выпрыгивают, еле удерживаются, чтобы тоже не сорваться в галоп. Их четверо, как по классике: папа, мама, сын и дочка. Полный комплект, не хватает только ленточки сверху или вишенки на торте — это как тебе больше нравится.
Он коснулся воды и ощутил обволакивающую влажную прохладу, но внутри него появлялись уже первые признаки бури. Он, наконец, услышал знакомый ласковый голос:
— Мне нравится, как ты говоришь, продолжай, я внемлю.
Он провел по воде и от его прикосновения побежали сладострастные мурашки, куда-то туда: в бесконечность. Он какое время наблюдал за ними, а потом продолжал:
— Вытащили из лона машины мангал, ракетки, пару одеял и корзинки с едой. Вот честно, даже мне захотелось туда к ним. А с каким аппетитом-то они ели! М-м-м… И уминал азартнее всех мальчик, Вова звали, ну этого так, к слову. Вообще-то, нравится мне это имя, оно какое-то… Круглое что ли, что-то в нем есть.
— Вова. Во-ва. Да что-то и впрямь есть, как вол-на: Во-ва… пших — и разбилась о берег… Во-ва… пших… пших…
— Так вот, он хрустел арбузом так! что мне казалось, сладкие липкие брызги долетали прямо до меня. Но может, я напридумывал себе, может, мне просто очень хотелось: кусочек этого круглого полосатого чудовища. А потом они… они, — и он пристально посмотрел на воду — начали пускать кораблики из арбузных корок. Прямо по Волге!
В нем начинало уже клокотать. А она улыбнулась, кораблики — ведь это так мило! Улыбка продержалась несколько мгновений и растворилась. Он чуточку успокоился и продолжал:
— А потом пошел дождь, — и он уже прокричал это, не в силах удержать в себе это пламя, — Все четверо, весело смеясь и втягивая поглубже головы, умчались в машину — этот белый гроб на колесах. Я видел все, все: как дети сидели, уткнувшись в гаджеты, как жена листала новостную ленту в планшете, пытаясь вырвать у Сети информацию о том, долго ли продлится ливень. Видел мужа и отца, как он умильно смотрел на жену, потом на капот, потом на жену, потом на капот и его взор задержался там как-то чересчур долго. Как постепенно, словно наливаясь свинцом, его взгляд остекленел и будто бы открыл возможность заглянуть за незримый занавес, и то, что было там, застало его врасплох. Нет — даже заворожило, загипнотизировало его. Затем он приобнял жену и, громко так, прошептал: «Вот точно так барабанили капли по крышке гроба матери. Кап! Кап! Кап!» И он выстукивал каждое «кап» пальцем по ее подбородку. Она не поняла смысл его слов и захотела посмотреть на него, но не смогла: его рука крепко держала ее подбородок, так крепко, что она взвизгнула от боли, и тут он резко дернул рукой, и она с все еще застывшим недоумением на лице уставилась на заднее стекло мокнущего под дождем железного коня 21 века. Первым завопил Вова: «Ма-ма!» Или даже: «Ува-ва!» Как будто ему снова сделалось два годика. Отец повернулся к нему и приторно-ласково сказал, что он не должен был этого видеть. И сделал так, что его сын больше не мог ни видеть, ни слышать ничего — только смотреть кровавыми впалыми глазницами в обшивку потолка приятного для глаза кремового оттенка. В этот момент дочка, вопя и рыдая, выбежала из машины, но далеко убежать не удалось, отец схватил ее и бросил на одеяла пропитавшиеся потоками слез, лившихся с неба. Раньше они были небесно-голубого оттенка, теперь померкли до состояния грязно-серой липнущей к телу субстанции. И среди этой грязи отец лишил жизни последнее родное существо в этом мире. Он душил ее, и пока дождь, пытаясь хоть как-то утешить ее боль, наполнял ее рот прохладой влагой. Отец шептал: «Это не я — это все моя мать. Она виновата. Это все этот стук: кап-кап-кап… как тогда на похоронах… сначала ее мертвой привезли из сумасшедшего дома, и мне пришлось спать с ней в одной комнате. А потом был этот дебильный дождь с его каплями: капкапкапкапкап». Дочь какое-то время пыталась шевелить губами, на которых читалось: «папа-папа». А потом ее глаза остекленели, и в них, — тут он окончательно рассвирепел и с бурлением, шипением, пылающей яростью стал погружаться в воду, продолжая громогласно реветь, — в них отразилось лицо ее отца, искаженное безумием, смотрящее куда сквозь дочь, сквозь дождь, сквозь боль, сквозь время. Потом он спокойно завел машину, въехал в Волгу и открыл окна. Ну, а дальше ты и сама знаешь, так сказать, из первых уст.
— Конечно, милый, успокойся, — и она дала ему напиться живительной влагой.
— И все-таки раньше было лучше: когда не было этих… людишек. Только трепещущие деревья, стремительный ветер и безмолвные неподвижные камни.
Эти слова взволновали ее и всколыхнули воспоминания о былом — она прошептала мечтательно шелестящим голосом:
— И невозмутимое спокойствие… — шептала она мечтательно шелестящим голосом и посылала ему волну за волной, чтобы скорее укрыть его и затушить бушующее неистовство.
— Ненавижу этих людей! Чтоб они все!..
Последний ярко-красный сверкнувший луч ознаменовал продолжение фразы, которую никто не услышал, кроме воды, в темно-синей прохладе которой нашло временное спокойствие разъяренное светило. Шипя, пенясь и волнуясь, приняла его верная подруга в свое лоно на недолгий сон. А слуга-ночь уже рьяно ткала непроницаемую ткань, сквозь которую только очень чуткий слушатель мог уловить отголоски разговора солнца с водой. И тогда у этих людей было смутное ощущение: то ли грома вдали, то ли тревожной вибрации в глубине души, то ли отчаянного стука сердца или капель, стучащих по жести: кап-кап-кап, бум-бум-бум. А ночь молчала — не гоже слугам разглашать сплетни хозяев. И рассыпала мечты людей звездами: причудливой вышивкой на своем черном бархате и любовалась им до рассвета.
