I

Мэри Уатсон писала своему мужу в Европу. «Мне нужно было хоть ненадолго куда-нибудь выбраться, а здесь в августе все дешево». Они были женаты десять лет, а расставались всего три раза. Он писал ей каждый день, письма приходили два раза в неделю в маленьких пакетах. Она раскладывала их по датам, как газеты, и читала по порядку. Письма были нежными и подробными. Он писал: из-за того, что он занимался исследовательской работой, готовился к лекциям и писал письма, у него было мало времени на то, чтоб увидеть Европу — он настойчиво называл ее «Твоя Европа», будто заверяя Мэри, что еще не забыл, чем она пожертвовала, выйдя замуж за американского профессора из Новой Англии. Но иногда все-таки он не мог удержаться и немножко критиковал «Ее Европу»: пища слишком жирная, сигареты слишком дорогие, слишком часто подают вино, очень трудно получить молоко к ленчу — и все это могло означать, что, в конце концов, не следует ей преувеличивать свою жертву. Может быть, было бы лучше, если бы Джеймс Томсон, объект его изучения в данное время, написал свои «Времена года» в Америке — американская осень, она должна признать, намного красивее английской.

Мэри Уатсон писала через день, иногда лишь открытку, к тому же имела склонность забывать, посылала ли она уже такую открытку. Она писала в тени бамбукового бара, откуда могла видеть всех, проходящих в бассейн. В письмах она честно признавалась: «Это такая дыра! Гостиницы наполовину пустые. От жары и влажности можно с ума сойти. Но все-таки, что-то новенькое. К тому же в августе здесь все так дешево». Она не хотела показаться излишне требовательной: жалованье профессора литературы, которое, по ее европейским меркам, представлялось астрономически огромным, теперь казалось намного меньше, после того, как она соотнесла его с ценами за бифштексы и салаты. Мэри чувствовала, правда, без большого энтузиазма, что должна оправдаться перед мужем за то, что тратила в его отсутствие столько денег. Еще она писала о цветах в ботанических садах — однажды и она на это решилась — и с меньшей искренностью о благотворных изменениях, происходящих под влиянием солнца и писем Маргарэт, ее английской подруги. Та писала о своей праздной жизни и настойчиво требовала ее общества. По правде говоря, Маргарэт была из тех людей, к которым грязь не пристает, она всегда пользовалась репутацией честного и преданного человека. Если так судить, Чарли — самый преданный и честный. Но и хорошие качества всеразрушающее время способно превратить в недостатки. После десяти лет счастливого замужества — думала она — начинаешь недооценивать спокойствие и надежность. Она очень внимательно читала письма Чарли. Ей хотелось найти там что-нибудь неясное, уклончивое, какой-нибудь временной интервал, который бы он плохо описал. Даже необычно сильное выражение любви доставило бы ей удовольствие, потому что эта страстность могла бы быть противовесом чувству вины. Но так и не могла она себя обмануть, судя по письмам, понятным и содержательным, где мысль текла легко и свободно, никакой вины Чарли не испытывал. Она подсчитала, если бы Чарли был одним из тех поэтов, чье творчество он так тщательно сейчас изучал, то за эти два месяца в «Ее Европе» он уже закончил бы эпопею стандартного размера, а письма писал бы, чтобы только занять себя в свободное время. Письма заполняли свободные часы, и, конечно, не оставляли времени для других, посторонних занятий. «Сейчас десять часов вечера, за окном идет дождь, и довольно-таки холодно, температура не выше пятидесяти шести градусов»2. Пожелав тебе доброй ночи, милая моя, я пойду спать, с легким сердцем и мыслями о тебе. Вчера я весь день был занят: сперва работал в музее, а вечером обедал с Генри Вилкинсоном, он здесь проездом из Афин. Ты же помнишь Генри Вилкинсона?» (Действительно, помнит ли она?)

Ей было любопытно: когда Чарли вернется, почувствует ли она нечто новое в его любовной игре, что позволит ей заподозрить — была другая женщина! Сейчас она не верила в возможность измены, но вдруг... Сейчас ее не успокаивало то, что позже она может быть оправданна. Она хотела немедленного оправдания, оправдания — увы! — не за то, что она совершила, а за желание, за намерение изменить Чарли. Ей хотелось, чтоб и в ее жизни произошло что-нибудь этакое... «летний роман», например, как у большинства ее знакомых. (Эта мысль пришла ей в голову, как только жена декана произнесла: «На Ямайке в августе все так дешево».)

Беда была в том, что после трех недель калипсо жаркими влажными вечерами, пуншей с ромом, отвращения к которым она не могла больше скрывать, теплого мартини, мелкой морской рыбешки и помидоров, которые подавали ко всем блюдам, любовного приключения все еще не было, не было даже намека на него. Разочарованная, она поняла, что во время дешевого сезона просто вынуждена хранить верность. Для измены не было возможностей, можно было лишь писать Чарли письма и открытки с огромным восхитительным голубым небом и морем. Как-то женщина из Сент-Луиса явно ее пожалела, когда она сидела в баре одна и подписывала открытки. Она подошла к Мэри и предложила ей присоединиться к их компании, они собирались в ботанический сад. «У нас ужасно веселая компания», — сказала она с дурацкой улыбкой. Мэри преувеличила свой английский акцент, чтобы вызвать большую неприязнь, и сказала, что цветы ее не особенно волнуют. Это так глубоко поразило женщину, будто Мэри сказала, что ее не волнует телевидение. По движению голов на другом конце бара и возбужденному звону стаканов с кока-колой она поняла, что ее слова передавались из уст в уста. После этого случая, пока веселая компания, рассевшись в лимузине, не укатила в аэропорт и дальше, домой, в Сент-Луис, она постоянно чувствовала на себе их взгляды. Она была англичанкой, она высокомерно относилась к цветам, она предпочитала кока-коле мартини, даже теплое; в их глазах она, наверное, была алкоголичкой.

Общей чертой большинства веселых компаний было то, что мужчины особенно не пытались ухаживать за женщинами, и, наверно, поэтому, те, в свою очередь, даже не старались выглядеть привлекательными. Огромные зады выставлялись напоказ, во всем своем безобразии, в тесных, большого размера шортах-бермудах. Головы были обмотаны шарфами, скрывающими бигуди, которые они не снимали даже во время ленча, напоминали кротовые кочки. Днем Мэри наблюдала, как эти бездельники шаткой походкой брели к воде, будто бегемоты. Только вечером женщины меняли чудовищные шорты на чудовищные хлопчато-бумажные платья в розовато-лиловых или красных цветах, чтобы пообедать на террасе, где соблюдались формальности; а несколько мужчин вынуждены были обряжаться во френчи и галстуки, хотя термометр после захода солнца показывал почти восемьдесят градусов. Откуда появиться здесь заезжему ловеласу — разве кого-то может прельстить такой «выбор красавиц»? Иногда только попадались старые, измотанные мужья; они толклись у магазина «Исса», где все продавалось по договорным ценам.

В первую неделю пребывания ее воодушевило появление трех стриженных под ежик молодых мужчин в бикини. Они зашли как-то в бар у бассейна. Для нее они были слишком молоды, но тогда она была так настроена, что альтруистично обрадовалась бы, представься возможность хотя бы понаблюдать за чьим-нибудь романом. Говорят, такие примеры заражают, и если бы вечером, в каком-нибудь интимном кафе-баре при свете свечей сидели молодые влюбленные парочки, кто знает, может, и мужчина более зрелого возраста, в конце концов, забрел бы туда и «подхватил инфекцию». Но ее надежды рассыпались в прах. Мужчины вошли и вышли, даже не посмотрев на шорты-бермуды и утыканные шпильками головы. С чего это они должны остаться? Конечно же, они были намного красивее, чем любая из этих девушек, и знали об этом.

Обычно в девять часов Мэри Уатсон шла спать. Нескольких вечеров калипсо, причудливых, фальшивых музыкальных экспромтов и резких звуков трещоток было достаточно. С наружной стороны за закрытыми окнами гостиницы темнели пыльные коробки кондиционеров. Их постоянный гул и крики неугомонных жильцов гостиницы нарушали тишину звездных ночей пальмового острова. Воздух в ее комнате был сухим, но свежий воздух он напоминал не больше, чем сушеный фрукт напоминал только что сорванный с ветки. Когда она, причесываясь, смотрела на себя в зеркало, то часто раскаивалась в том, что так недоброжелательно отнеслась к той веселой компании из Сент-Луиса. Она не носила шорты-бермуды, не накручивала волосы на бигуди, но от жары ее волосы были жирными ничуть не меньше, и в зеркале она видела лицо тридцатидевятилетней женщины, менее привлекательное, чем ей казалось дома. Если бы она не заплатила вперед за дорогу туда и обратно, за четырехнедельный пансион и билеты, годные на множество экскурсий, она бы собрала свои чемоданы и возвратилась домой, в университетский городок. «На следующий год, — думала она, — когда мне будет сорок, я буду благодарить небеса за то, что сохранила любовь прекрасного человека».