Источник текста: А. Зарин - "Мой первый сюртук. Братья-разбойники. Неудачная охота"
Издание Д.П. Ефимова.
Типография Вильде, Москва, 1913 г.
Рисунки: А.А. Кучеренко.
OCR, spell check и перевод в современную орфографию: Оскар Уайльд
Со Страстной недели, с самых первых дней Казюк стал приходить ко мне и дразнить мое охотницкое сердце.
Казюк, сокращенное -- Казимир, составлял между прочим одну из достопримечательностей нашего училища.
Он был у нас сторожем и заведовал лабораторией и физическим кабинетом.
Многолетнее служение при одном деле, присутствие из года в год при одних и тех же опытах и в кабинете, и в лаборатории, беседы с учениками, постоянное обращение с приборами, ретортами, колбами, закупка материалов -- сделали из Казюка человека немало сведущего по физике и химии и незаменимого помощника при опытах.
Когда ученики впервые спускались в физический кабинет и с тревожным почтительным любопытством глядели на сверкающие медью и стеклом воздушные насосы, электрические машины и всякие приборы, -- угрюмый Казюк с нескрываемым пренебрежением покрикивал на них:
-- Ну, ну, руками не трогайте! Что за штука? Вот поучись -- узнаешь. Машина Гольца! Ну, что? Понял? То-то!
Он сурово встряхивал огромною головою, и ученики тотчас проникались к нему почтением и, приходя домой, рассказывали о нем легенды:
-- Этот Казимир так физику знает, что даже учителя поправляет... Он, говорят, раньше много учился и до всего самоучкой дошел...
Знать Казимир, пожалуй, и ничего не знал, но обращаться с приборами и машинами умел превосходно и по одному взгляду учителя догадывался, что надо ему подать или что приготовить.
Но в полном блеске он являлся только в лаборатории. Там он был настоящим хозяином.
Громадная зала со сводом и асфальтовым полом; полукругом устроенные места для учеников; в углу печки с вытяжными колпаками, со стеклянными шкафами, с песочными банями; вдоль стен -- ряд столиков для практических занятий учеников последнего класса; огромный шкаф с пробами и кругом колбы, реторты, станки с изогнутыми трубками, воронки с пропускной бумагой и едкий запах щелочей и кислот... Храм науки.
И в нем своим человеком -- Казимир, высокий, сутулый, с копной рыжих волос, с рябым безбородым лицом.
Темные нависшие брови придавали ему суровый вид, но серые глаза его смотрели всегда ласково.
С приходящими на уроки он обыкновенно был величественно суров, но с занимающимися в лаборатории держался на товарищескую ногу, нередко вмешиваясь в общий разговор.
И вот с этим-то Казимиром я и дружил.
Нас соединила с ним общая страсть -- охота.
Положим я был горе-охотник. Ранней весною и летом мне более нравилось бродить по лесу или по берегам озер с ружьем, нежели бить глупую птицу, -- но всё же я и стрелял, и мне доставляло удовольствие удачным выстрелом уложить утку или бекаса...
Что же касается Казюка, то он был, можно сказать, кровожадный охотник, и чем больше птицы наполняло его ягдташ, тем он был довольнее.
Природу он любил не меньше моего, но на охоте он не замечал ни красоты неба, ни игры света на облаках, ни прелестей ландшафта.
-- Вот, погодите, сделаем привал, тогда я и полюбуюсь вместе с вами, -- говорил он мне, в ответ на мои восторженные приглашения "полюбоваться"...
Узнали мы про свои взаимные наклонности случайно во время моих занятий.
Я занимался "выпариваньем" и, пока горелка Бунзена делала свое дело, разговорился с Казюком.
С этих пор и началось наше приятельство.
Общая страсть сблизила нас.
Мы ходили на охоту не иначе, как вместе.
Предварительно Казюк добывал сведения, и потом результаты своих разведок передавал мне.
-- Вчера на ямы утки прилетели, -- сообщал он мне в лаборатории или в коридоре училища.
И, значит, в ближайший праздник мы шли с ним к ямам, небольшим прудам, верст за восемь от города.
И теперь было то же. Наступила весна, и он приходил ко мне каждый день и сообщал о прилете птицы, словно он встречал ее каждый день с дороги.
-- Откуда ты знаешь это?
Он улыбался во всю ширину рта, тряс рыжей копной и отвечал:
-- Колдую!
А в действительности, собирал сведения от мужиков на базаре.
-- И утка прилетела, и гусь. А мы с вами и ничего, -- говорил он мне обиженным голосом: -- этак я и один пойду.
-- Как один? Это, разве, честно? -- возмущался я. -- Вот, подожди: на второй день праздника и пойдем!
-- На второй! Будьте покойны, их всех перебьют. Нет, я уж один пойду!
-- Погоди... Когда же ты хочешь?
-- А завтра, в ночь. Утром в воскресенье вернемся.
-- Да, ведь, ночью Великая заутреня!
-- Мы в эту пору на ямах будем. До заутрени постреляем. В заутреню помолимся, а утречком опять постреляем, и домой. Вы еще в гости успеете!
Я колебался.
-- Ну, подождем до вечера, -- сказал я ему, наконец: -- я тебе скажу.
-- Отлично! -- ответил он. -- А ружье я прихвачу. Патрончиков изготовлю.
И он снял со стенки мое ружье, кивнул мне с лукавым видом и вышел.
Почти тотчас ко мне вошла Ануся, пожилая девушка, служившая у моего хозяина.
-- Правда ли, пан, -- решительным голосом заговорила она, -- что тот лайдак вас на полеванье зовет?
-- Правда.
-- В ютро?
Я кивнул.
-- Матка Воска! Иисус Христос! -- закричала она, всплеснув руками. -- Да где ж это видано?! У паныча нет ни отца, ни матки, так он и мудрует, а я до пана директора пойду. Вот, что! Так не можно!
Она выбежала, а через минуту я слышал её резкий голос в комнате моего хозяина, одинокого часовщика.
-- Я того лайдака кием в другой раз! -- кричала она про Казюка. -- А ты, пан, иди и скажи ему: не можно так, стыд.
Я, признаться, сконфузился, взял фуражку и вышел бродить по улицам.
Пасха была поздняя, -- что-то 8 или 10 апреля, -- а у нас на Благовещенье уже цвела сирень -- и теперь стояла чудная весенняя погода. Жарко, как летом, но всё же нет изнуряющего зноя, и в воздухе чувствуется и возрождение жизни, и торжественность великих дней.
Впрочем, последнее чувствуется в городе при оживленном движении.
Была пятница. Только что вынесли плащаницу, и по улицам ходили богомольцы, совершая обычный обход по церквам или костелам.
И я пошел и по церквам, и по костелам.
В костелах в это время не так, как в наших церквах.
Огромный, с каменным полом, с рядом скамеек и резным алтарем в конце -- он погружен в таинственный сумрак.
После ясного солнечного света, после весеннего тепла в нем и темно и холодно, и в глубине его каменных сводов гулко раздаются шаги.
Молящихся почти не видно, но вдали, сбоку мерцает слабый свет.
Там и молящиеся.
В глубине ниши устроена пещера. Среди цветов и растений лежит фигура Спасителя.
Словно труп Богочеловека, со следами терниев на лбу, с кровоточивой раной в боку.
Свет с боков и снизу освещает только Его бледную, измученную фигуру, а перед пещерою, протягивая к Нему руки или распластавшись, лежат и стоят молящиеся.
И вдруг раздается музыка: тихая, нежная мелодия на скрипке...
Потом, когда выйдешь и увидишь ясный весенний день и после мрачной сырости почувствуешь тепло, то весь проникаешься каким-то неясным смущением...
На улице я встретил двух товарищей, и мы вместе стали совершать обход.
-- У заутрени будешь? -- спросил меня Краснов.
Мне захотелось хвастнуть.
-- Нет. Пойду на охоту.
-- Что-о?
Это, правда, казалось изумительным, но, быть может, это самое изумление и оказало влияние на мое решение.
-- К ямам пойду -- ответил я с видом полного равнодушия, -- там заночую, а утром домой.
-- Ну, ну, -- сказал Краснов, качая головой, -- я уж матери не скажу про это. Скажу, что ты отозван.
-- А что?
-- Она звала тебя разговеться.
Я снова почувствовал себя смущенным.
А погода была на-диво. ч
Я подумал, как удивительно хорошо должно быть там, на озерах, окруженных орешником и свежей молодой березою.
-- Пожалуй, и не говори. Мне всё равно...
-- Нет, нет! А то она страх как на тебя рассердится, -- сказал Краснов.
Я зашел к Казюку в лабораторию (он жил при училище) и сказал ему, что согласен.
Казюк очень обрадовался.
-- В три часа зайду.
-- Заходи в три...
На мое счастье в эту пору Ануся была в костеле.
Я надел высокие сапоги, сумку с патронами, ягдташ, накинул пальто и вышел тотчас, едва явился Казимир с двумя ружьями.
Казимир вместо сумки имел большой холщевой мешок, и в его обычном костюме были только переменены сапоги.
Мы зашагали и скоро вышли из города.
Крошечная Вилейка разлилась, как озеро. Кругом зеленела трава, и, едва мы перешли Крестовую гору, как красота расцветающей природы охватила меня чарующей силой и заставила забыть всякое смущенье.
А, собственно, ничего особенного не было.
Огромный луг, покрытый прошлогодней травою, на котором кое-где еще белели пятна нерастаявшего снега, на далекой окраине черный лес, и надо всем синий свод ясного неба. Ничего особенного, а сердце охватывало умиление, и чувствовались и сила, и бодрость, и вера во что-то светлое, радостное.
-- Смотри, как хорошо! -- сказал я.
Поспеть бы, -- ответил равнодушно Казимир, отмеривая гигантские шаги.
Мы поспели часам к семи на место.
Ямы, -- это -- ряд небольших озер, разбросанных по огромной, но редкой березовой роще.
Мы остановились подле одного, выбрали место и расположились закусить.
-- Я-то не буду: грех, -- серьезно сказал Казимир.
-- А охотиться не грех?
-- Да, ведь, иначе всё перебьют... -- ответил он.
Я съел пару яиц, запил холодным чаем и, завернувшись в пальто, сел у ствола березы.
Перед нами, сквозь куст орешника, растянулась зеркальная гладь озерка.
Ровным полукругом очерченный берег на другой стороне весь покрыт был орешником, и гибкие ветви свешивались над водою, а позади их белели стволы берез, а между ними синело небо.
И вокруг безмятежная тишина.
Солнце медленно спускалось к закату, и в природе было так дивно, прекрасно.
Я сидел погруженный в какие-то неясные грезы, а Казюк, бормоча что-то себе под-нос, зарядил ружья, уложил их рядом, разложил свои доспехи и стал что-то стругать ножом.
Я сидел и, вероятно, заснул.
Думаю, что заснул, потому что не сразу пришел в себя, когда Казимир толкнул меня, и солнце уже сменилось ясным месяцем, от которого было почти так же светло в прозрачном, чистом воздухе, как днем.
Что такое? А? -- вздрогнув, заговорил я; но Казюк зашипел, стиснул мне руку и только дернул головою вперед.
Я взглянул -- и замер.
То же озерко лежало гладкое, недвижное, как зеркало, окруженное, словно рамкою, кустами орешника, но посредине его величаво плавал огромный белоснежный лебедь.
Видали вы лебедя на свободе, дикого лебедя?
Вот, царь-птица!
Белизна его перьев ни с чем несравнима. Огромный, изящный, с длинной шеей, которая извивается и колеблется с несказанной грацией; и он движется, не возмущая глади воды, не делая никаких видимых движений, словно несет его в тишине природы неощутимый ветер.
