Глеб Степанович Кротов был уже десятый год тюремным врачом в одном из южных городов России.
Раньше судьба мотала его из конца в конец по всей Руси, из земства в земство, пока не усадила плотно на покойное место тюремного врача.
И Кротов и жена его были рады успокоиться после пережитых мытарств. К тому же у них уже подрастали дети, Петя и Маня, эти цепкие якори, устанавливающие бег самого быстрого судна. И они сели и были счастливы. Его любили и в тюрьме и в городе. Служба давала ему обеспечение, частная практика -- некоторый избыток.
Дети выросли и учились. Жена пополнела и обратилась в "даму". Они приобрели небольшой особняк с садом, имели экипаж и двух лошадей; квартира их, большая, уютная, -- была обставлена с скромным комфортом.
Жили они почти замкнуто. Он проводил утро в тюрьме, потом выезжал на практику, а по вечерам, большею частью, сидел дома.
Жена бесшумно, неустанно хлопотала по хозяйству, копя и приумножая; дети учились, -- и вся семья собиралась за вечерним чаем вокруг стола в теплой и светлой столовой.
Почти каждый вечер приходил к ним, обратившийся в близкого знакомого, Пухлов, учитель местной гимназии, и они в мирной беседе, а потом за шахматами оканчивали свой день.
Дети уходили по своим комнатам; сама -- вязала или шила, молча думая свои хозяйские думы. Пухлов и Кротов также молча сидели перед шахматной доскою, и в тишине слышен был только монотонный, четкий бой часов, тяжелое сопенье Пухлова, да изредка возглас: "шах!" или стук энергично переставленной фигуры.
В 12 часов Пухлов уходил, а Кротовы начинали укладываться.
Так катилась их жизнь, словно струя сонного ручейка, когда грянула несчастливая война с Японией, а за нею вихрем понеслись кровавые дни нашего смутного времени.
Хлынул буйный поток возмущенных страстей долго кипевшего, скопленного веками негодования; встретился с мутным потоком смятения и злобы перепуганных, потрясенных устоев и закрутился в бешеном водовороте. Светлая заря ярко вспыхнувших надежд окрасилась кровавым отблеском пожаров; радостные крики, приветствовавшие свободу, смешались со стонами, выстрелами и проклятиями...
Кротов стал в стороне от этого кипения страстей.
Тюрьма переполнилась; в госпитале появились раненые; работа увеличилась -- и он весь отдался своему делу, находя в сознании честного исполнения своего долга полное успокоение и не думая ни о чем, кроме своих больных.
Дома он с одинаково снисходительной улыбкой слушал и рассказы своих детей, которые, взволнованные, потрясенные, возвращались с митингов, и желчные речи озлобленного Пухлова.
Сама Кротова в первое время заразилась общим восторгом, но после того, как с одного митинга она, задыхаясь набегу, едва спаслась от казацкой нагайки, -- восторг ее охладел сразу, и она, предоставив детям свободу, мирно вернулась к своему хозяйству.
Пухлов же совсем обезумел. Добродушно-шутливый, невозмутимо спокойный, он вдруг словно осатанел.
Двадцать лет из года в год он преподавал по казенному образцу историю и в мужской и женской гимназиях; среди учеников и учениц считал себя незыблемым авторитетом, среди товарищей чувствовал себя старшим и уважаемым; с начальством был почти в приятельских отношениях. Наконец, женившись и овдовев, он оказался собственником хорошего дома на бойкой, торговой улице; имел чин, средства, положение...
И вдруг, этот кровавый призрак революции, эти митинги, хождение по улицам с красными флагами, пение марсельезы, свободное ношение оружия... Авторитет его в гимназии рассыпался, как песочный каравай, и ученики 7-го класса заявили ему, что не желают больше слушать скучные и недобросовестные рассказы...
В первое время ему показалось, что все рушится: жалованье прекратят, дом отнимут, а его выгонят на улицу, заушая и оглушая криками и свистом.
И во время всеобщей забастовки он замер в крошечном кабинете своей тесной квартиры, закрыв ставнями окна, заперев на замки и засовы двери.
Но за дни пережитого им страха и унижения он скопил такой запас ненависти, что потом терял всякое самообладание в столкновении с каждым, сколько-нибудь прикосновенным к красным флагам и митингам.
В первый же вечер после военной расправы в городе, он пришел к Кротовым, уже торжествующий в предчувствии победы, и заговорил хриплым голосом, сопя и задыхаясь от волнения:
-- Всыпали? Успокоились? Небось, как появились казак с нагайкою, да сотня солдат, куда и пыл девался! хи, хи, хи! Только пятки засверкали. Бунтари! Вешать их всех! Вон, у Семенова на фабрике все машины поломали. Кто заплатит? А?
-- За них рабочие уже давно заплатили, -- с горячностью ответил Петя.
-- То есть, как это? -- тараща круглые глаза, спросил Пухлов.
-- А так, что этот Семенов с них по две шкуры драл. И штрафы и потребительная лавочка, и от себя еще кассу ссуд держал. Два имения уже купить успел. За восемь лет! -- ответила за брата Маня.
-- Понятно, было бы лучше, если б он им все награбленное вернул. Они бы и машин не ломали. Только жди этого! -- добавил Петя.
Пухлов откинулся к спинке стула и, приоткрыв рот, изумленно переводил глаза то на вспыхнувшие лица детей, то на Кротова, то на жену его.
-- Горячая кровь! Чувствует неправду, -- примирительно сказал Кротов.
-- Что Семенов негодяй это всем известно, -- ответила на вопросительный взгляд жена Кротова и засмеялась.
-- Ну, чего вы глаза вытаращили? Давайте стакан, еще налью!
-- Удивительно даже, -- колко воскликнула Маня, -- да вы совсем черносотенец! Казаки "всыпали", "вешать", "мерзавцы". Фи!
Пухлов даже затрясся.
-- Черносотенец! -- прохрипел он, хлопая себя по груди, -- горжусь! За устои, за порядок! Да-с! Вы -- девочка и не вам рассуждать об этом! Да-с!
В этот вечер он не играл в шахматы, а когда дети ушли к себе, он с укором сказал, обращаясь к обоим Кротовым:
-- И у вас в доме такие речи. И вы допускаете. Смотрите, это очень нешуточное дело! Сейчас свобода и прочая, а там -- и не похвалят! Да! И потом вы сами... один из принадлежащих, так сказать, к тюремной администрации. Так сказать, правительственный орган. Человек с положением, и вдруг!.. Удивляюсь!
Кротов смущенно улыбнулся.
Он не желал никакой политики. Насилия, от кого бы они ни исходили, ему противны. Он от всего сторонился и честно делал свое дело.
Пухлов сделал перерыв, но потом опять стал ходить к Кротовым, и за вечерним чаем с жаром кричал и спорил с Петей и Маней.
Это стало его потребностью.
Он торжествовал, принося им вести о новых и новых расправах и укрощениях, а они в свою очередь оповещали его о каждом террористическом акте.
Когда весь город был возмущен расправами полицеймейстера с рабочими Семеновского завода, Пухлов весело говорил:
-- Василь Васильч свое дело знает! Он им покажет, как машины ломать!
А когда этого полицеймейстера убили, Петя сказал Пухлову:
-- Одного не знал ваш Василь Васильч: к чему это привести может!..
Прокатилось бурным потоком время первых выборов и упорная борьба до 9 июля 1906 года. Слабой вспышкой вспыхнуло недолгое время второго думского созыва, и потекли дни тяжелой реакции, называемой "успокоением страны".
Петя и Маня глубоко спрятали в себе горечь чего-то несбывшегося, светлого, а Пухлов совершенно успокоился и только изредка прорывался торжествующими возгласами и фразами:
-- О "товарищах", небось, теперь и разговоров нет. Только кадюки еще и шипят... И манифест сведем на нет! Будьте покойны-с! Да-с!..
И Петя с Маней молчали, только лица их заливал румянец и вспыхивали глаза.
Сам Кротов по-прежнему со своей добросовестностью исполнял свое дело в тюрьме, ездил по визитам на частную практику, и все, пережитое страною, пронеслось мимо него, как бурные волны мимо прибрежной ивы.
Правительственная машина работала с неослабной энергией и автоматической аккуратностью. В переполненных тюрьмах бывшие следственные обращались в отбывающих наказание. В далекую Сибирь, в центральные тюрьмы со всех концов потянулись этапы ссыльных и каторжных и с педантичным сухим постоянством страна оповещалась о произнесенных или приведенных в исполнение приговорах к смертной казни, которые медленно обходили все города.
Обыватель уже успел привыкнуть к этому и, равнодушно просмотрев телеграммы, останавливался на веселом фельетоне или театральной рецензии.
Даже Пухлову надоело с злой усмешкой сообщать Пете и Мане число казней, отмеченных за день.
И все, видимо, входило в свое русло, как река, после весеннего разлива.
Кротов посетил двух трудно больных пациентов и проехал в тюрьму.
Сторож заглянул в форточку и открыл ему узкую калитку тюремных ворот. Кротов перешел небольшой передний двор, вошел в помещение тюрьмы и снял шубу.
В большой светлой и теплой комнате, в которой в приемные дни дежурный тюремный офицер принимал деньги и заявления, обыкновенно собирались чины тюремной администрации. В ней стояли широкий диван, мягкие кресла, имелось зеркало; служащие завели шашки, и в свободные часы пили здесь чай, курили и обменивались новостями.
