Этот маленький сборник стихов, относящийся к 1920 году распадается на две части, из которых первая, «Зубцовский Цикл», по времени написания, непосредственно предшествовала стихам, составляющим цикл лирики автора, названный им «Кариатида». Отделы: «Бесконечная поэма» и «Finale» входят в этот цикл. Вторая книга автора, «Львиная Пасть», обнимает десятилетний период его жизни с 1908 по 1917 год, которому предшествовал период «Ограды», написанной в 1903-07 гг.
В годы 1918 и 1919 ни одного лирического стихотворения у автора не было.
Все стихотворения из «Кариатиды» (и «Зубцовского Цикла») переведены на немецкий язык В. В. Гельмерсеном (летом 1921 года).
Одно из стихотворений (Finale I), включенное в эту книгу, с изменениями напечатано в журнале «Дом Искусств» № 2. Два других («Бесконечная поэма» и «На Альманахе») – в сборнике «Кольца Поэтов». Стихи же – «Зверек» и «Кариатида» – в альманахе (третьем) «Цеха Поэтов».
…Спросила ты: «А как в двадцатом,
Способны ль сердце, мозг и плоть
Взаимный холод побороть
И слиться в зареве богатом»? –
– Тогда, в четырнадцатом, я
Был нем, бескрыл и бездыханен;
Из бархатной, узорной ткани
Не рвалась в высь душа моя.
В руках имея два конца
Непорывающейся цепи, –
Я хоронил их в тесном склепе,
С нетвердой ощупью слепца.
Теперь – не то! Мой каждый атом
Спешит вовне себя отдать;
И если зарево видать, –
То это именно в двадцатом!
Мы с тобою взрастили зверька,
Он мохнат, со щетинкой, и черен;
И в своем бытии он упорен,
Не от каждого рухнет толчка.
Хоть конечности слабы его,
Изнутри ни пушинки на лапах,
И, пожалуй, что мускусный запах,
В нем реальней другого всего.
Он исчезнет, – но только когда,
Излечусь я от злого томленья
По тебе, моего вдохновенья
Не по воле святая, звезда.
Вместе прожитого утра
Восхищенная небрежность –
Не повто́ришься ты больше
В этом месте никогда;
В коридоре встреча мельком,
В спальню запертые двери, –
Отголосок глупой ссоры,
Накануне изжитой;
Одинокое купанье
– В исключенье, без костюма, –
И по странам европейским
Вновь занявшаяся грусть;
И возможность слушать голос
Из-за стенки деревянной,
И рождать из каждой ноты
Неожиданность стихов.
Милая Джо,
Вот что:
Вот бы вам прерии, лассо, мустанга,
Небо над сьеррой вдали голубое,
В сумочку сыр, да лепешку из манго, –
И превратилась бы, Джо, Вы в ковбоя.
С Вами в «и я» поиграть мы могли бы,
Как шаловливые сверстники-дети;
Все бы я выразил мыслей изгибы
В этом простом, неизменном ответе.
Всюду – «и я», как бы, Джо, Вы не бились;
Склеены мы, как явленье с причиной;
– Вплоть до признанья, в кого б вы влюбились,
Если бы, Джо, родились Вы мужчиной.
В углу шуршали мыши;
Весь дом застыл во сне;
Шел дождь. И капли с крыши
Стекали по стене.
Всегда возможен поворот
Фортуны к несчастливцам даже!
Я обращаюсь к Рае-Саже:
«Благословенен твой приход».
У побежденного вождя
Прибита вся живая сила, –
И вдруг меня ты оросила
Небесной музыкой дождя.
Шуршала мышь. В стене жучок –
Точильщик медленно тиктакал;
– Без войска вождь беззвучно плакал,
Он сам как дождь слезой истек.
Тут, о Пенкевич, вспомнил я,
О Евдокимовой, Герзони, –
И в тяжком и протяжном стоне
Вся изошла душа моя.
Шурыгин, Тотеш, Гиллельсон,
И Алексеева с Пясецкой, –
Ужели все вы – только детский,
Лишь несбывающийся сон?
И ты, достойная Орлова;
И ты, чей в рыжих волосах
Огромный бант – внушает страх
Завистникам «Живого Слова», –
Ты, Рада Гейнике. – И ты,
Михайлова, в игре певучей
Ее соперница; могучий
Служитель чистой красоты;
– Исчезли все вы как мираж,
Как дра́знящие сновиденья;
Моих руин – со дней паденья
Усадьбы Эшеров – я страж.
Исчезли вы, как тень, как дым;
Как блеск утерянного рая;
И вас не пеплом Сажа-Рая,
Но ливнем кроет золотым
О, если б я не презирал
С младых ногтей понятья «кража», –
То уверяю, Рая-Сажа,
Я вас бы первую украл!
Колдунья, чей взор роковой
Сильнее безумного взора
Поэта с душой огневой,
Живет под острогом, у бора.
Она прилетала вчера,
И здесь ворожила так долго, –
И вот обезводела Волга,
А я не заснул до утра.
Меня зачурала любовь,
Другою мне сердце пленила, –
И серая, редкая бровь
В нем нимб золотой заменила.
Не здесь, – ты над бором колдуй,
Колдуй над холодным острогом, –
Но в сердце, мучительно-строгом,
Ты мысль обо мне не задуй.
Теперь ворожеины дни;
Неделю стоит новолунье…
Колдунья, колдунья, колдунья!
Ты мысль обо мне не гони!
– Я дала тебе чашу. Пей!
Я не могу из этой чаши пить!
У слепка твоего обрезан подбородок.
На пристани моей сгрузилось иного лодок,
На самой стройной я, волшебной, должен плыть.
Я не могу из этой чаши пить.
Нет, духа твоего Земле не уместить,
О, гордый сон мой, сладостный и кроткий!
Мне в этом мире миг один короткий
Тебя дано любить, но так любить, –
Что ангельских поэм,
Несравненный ни с кем,
Творец –
Теперь навыки нем;
Что жалкий слепец,
Теперь Тициан,
Которому видеть творенья венец
Быль дар, на Земле неповторенный, дань;
Что солнечных систем.
Вихревые мчанья –
Теперь лишь качанья
Пылинок в проблестевшем луче, –
И ты – этот луч;
Твой голос могуч,
И на нежном, покатом плече
Ты выступ храма, чей фронтон из вида,
По непомерности своей,
Теряется, – Кариатида,
Несешь сквозь гущу земных дней.
Я не могу из этой чаши пить, –
Не потому, что духа не имею,
Божественную часть назвать своею;
Не потоку, что не созрел любить, –
Но оттого, что срезан подбородок
Слепительного слепка твоего;
Но
Оттого
Что
суждено
Отплыть мне на одной из самых легких лодок.
