На вечеринку к зубному врачу Зильберштейну Блажков попал случайно и этим оправдывался перед хозяином, что был в рабочей тужурке и в грязных манжетах. Его затащил туда товарищ по службе, которого он встретил на Невском проспекте, возвращаясь с вечерних занятий.
-- Это ерунда, что вас там не знают! -- сказал Харитоненко, беря его об руку и увлекая за собой. -- Там будет с полсотни таких, как вы -- совершенно неизвестных Зильберштейну. Это уж такой дом, куда всякий может завернуть с улицы. А что касается костюма -- так это совсем пустяк! Я представлю вас начинающим и подающим большие надежды писателем -- и вам тотчас же простят и вашу тужурку, и чернильные манжеты!..
Харитоненко -- веселый, холостой, свободный, как птица и притом богатый, служивший только ради чинов, фатоватый и жизнерадостный -- относился к Блажкову, как и другим своим товарищам по департаменту, с презрением. И теперь Блажков был смущен и даже тронут этим неожиданным вниманием своего знатного товарища. Он никогда никуда не ходил, кроме своего департамента, где занимался и по вечерам, чтобы сколотить лишнюю копейку для своего многочисленного семейства, считал себя стариком, хотя ему было всего тридцать пять лет, и к развлечениям относился с равнодушием замученной ломовой лошади, которая мечтает только о том, чтобы попасть в свое стойло, поесть и поспать. Не интересовала его и эта вечеринка, на которую так усиленно звал его Харитоненко, но ему казалось неудобным отказаться, когда тот с такой ласковой сердечной настойчивостью говорил ему: -- Развлечетесь немножко... Голубчик, нужно же и вам когда-нибудь повеселиться!
И Блажков согласился, вернее -- безвольно дал себя вести к Зильберштейну...
В передней зубного врача все вешалки были увешаны горой платья, толклось много народу, было душно, шумно, накурено. К ним протискался хозяин, маленький, черный человечек, с большими, лихо закрученными усами, в длинном черном сюртуке, которому Харитоненко представил товарища, как и обещал, -- "начинающим писателем". Зубной врач крепко пожал руку Блажкова и сказал, любезно улыбаясь: Очень приятно! Читал вас, как же!.. -- и при этом щелкнул пальцами, точно желая показать то удовольствие, которое он испытал при чтении его произведений.
Блажков покраснел, как мальчишка; когда-то в детстве он сочинял стихи, но с тех пор за всю свою жизнь не писал ничего, кроме департаментских бумаг да записок в мелочную лавку с просьбой о кредите. Харитоненко заметил его смущение, быстро отвел его в сторону и, прижав его руку к себе локтем, шепнул:
-- Не робейте! Никто не отважится сознаться, что не читал ваших произведений и даже не слыхал о вас. Пойдемте в гостиную; там уже, кажется, начался концерт...
В дверях, протискиваясь через толпу, Блажков услыхал за своей спиной шепот:
-- Подает большие надежды. Критика очень хвалит. В его лице есть что-то этакое... достоевское...
Блажков оглянулся. Зубной врач любезно закивал ему и снова зашептался с тучным господином в смокинге, который, вскинув на нос пенсне, рассматривал Блажкова с бесцеремонным любопытством...
Харитоненко провел его а самый дальний угол гостиной и, усадив, помчался куда-то, с привычной легкостью скользя по паркету своими лакированными башмаками...
Блажкову стало совсем жутко, когда он остался один. Он боялся даже поднять глаза, чтобы посмотреть на своих соседей. Совсем близко около него сидели две молоденькие девушки в розовых газовых платьях. Он видел оборчатые подолы их платьев, из-под которых выглядывали маленькие, в ажурных голубых чулочках и белых туфельках, ножки. Девушки о чем-то шептались и пересмеивались, и Блажкову все время казалось, что они говорят о нем и смеются над ним. Но когда он решился, наконец, поднять на них глаза -- девушки, точно застигнутые врасплох, густо покраснели, потупились, и хорошенькие, розовые лица их выражали испуг почтения; казалось, они сейчас встанут и сделают перед ним глубокий книксен, как гимназистки перед директором. "Неужели до них уже дошло, что я -- писатель?" -- подумал со страхом Блажков. И он почувствовал себя так, словно надел не принадлежащую ему форму другого министерства, да еще высшего чина. И не только не испытывал от этого удовольствия, а напротив -- терзался стыдом, страхом. Ему уже приходило в голову -- не уйти ли потихоньку отсюда, так, чтобы никто не заметил?.. Он стал искать глазами Харитоненко, но того нигде не было видно. Гостиная была полна гостями, сидевшими и стоявшими у стен, в углах, у дверей. Хозяин усердно развлекал их бесчисленными номерами концертного отделения.
В концертном отделении преобладала юмористика. Какой-то молодой человек показывал фокусы на скрипке, начиная играть какую-нибудь известную оперную арию и незаметно переходя в веселый плясовой мотив камаринского или матчиша; другой -- декламировал стихотворение с музыкальными иллюстрациями: когда в стихотворении упоминались три пальмы -- аккомпаниатор брал одним пальцем три ноты подряд, караван верблюдов изображался целой гаммой, засветившаяся в небе звезда -- ударом одной ноты. После него выступил господин в смокинге, с бритой физиономией, который, подражая кафешантанной певице, спел шансонетку:
Я в школе не училась,
С кадетами дружилась,
И в шестнадцать лет
Сгубил меня кадет...
Затем шло изображение кинематографа; сам хозяин провозглашал название воображаемой картины, причем "Похороны президента Карно" сопровождались кек-уоком, а "Свадьба в Малороссии" -- похоронным маршем.
Несколько развеселил публику молодой человек, одетый в женское платье, с большим декольте и голыми волосатыми руками, который распевал хриплым фальцетом цыганские романсы и в заключение протанцевал танец "Парагвай". Во время его танца зубной врач хохотал, держась за живот, и кричал, топая от восторга ногами:
-- Сенька, безумец, не поднимай так высоко ноги! Неприлично!..
В виде дивертисмента приятели Зильберштейна поднесли ему шуточный адрес, написанный длинно, витиевато, с потугами на остроумие.
Время приближалось к двенадцати, и гости с вожделением заглядывали в дверь столовой, где уже накрывались столы для ужина...
Когда окончилось концертное отделение и публика разбрелась по всем комнатам -- Блажков вдруг увидел Харитоненко, стоявшего в противоположном углу гостиной под высокими пальмами, около дамы в белом платье. Дама сидела на низеньком кресле и обмахивалась веером, слегка приподняв к нему свое круглое, как яичко, красивое, немного смуглое лицо. Ее открытия плечи, часть груди и голые до локтей руки отливали золотом и перламутром; большие, черные глаза сияли так же ярко, как алмазы в ее маленьких, наполовину спрятанных под черными волосами ушах. Она внимательно, с видимым интересом, слушала своего кавалера, потом вдруг отвела от него лицо и стала кого-то искать по гостиной глазами.
