“Квадратура круга” — сказано про перевод.
То есть решать-то можно — решить нельзя. Написанное иноземцем доступно в полной мере лишь его соплеменникам, обитающим в пространстве-времени родного иноземного языка. Удел прочих — приблизительность, всякий перевод — версия. У англичан Шекспир навеки один, а русских Шекспиров может быть сколько угодно.
Таково дополнительное оправдание. Теперь — основное.
Больше чем полжизни назад я, не помышлявший тогда ни о каких переводах, вдруг увлекся испанским. “Вдруг” — потому что она возникла внезапно.
— Знакомься, — сказали мне, — молодая писательница. Из Барселоны.
— Ду ю лайк Ленингрэд? — находчиво сверкнул я.
— О! — с надлежащим восхищением сказала она.
И мы встретились глазами.
Забросил всё, нырнул в учебники. Друзья крутили пальцем у виска — не знали мотива. Понемногу стали возникать кастильские слова и фразы. Потом вдруг обнаружилось: могу ей что-то изъяснить на ее родном языке! (Хотя вообще-то родным был каталонский.) Она моим корявым бормотанием тщательно восторгалась — в ней гармонировали сострадание и юмор. Для самоутверждения перевел два рассказика какого-то кубинского классика. Их напечатали. Я кичился.
Жил отрезками: от ее приезда в Союз — до следующего ее приезда. В один из них она привезла повесть Маркеса. “Хроника одной смерти…”. Меня сразило. Я не выпускал книгу из рук. Дочитывал до конца и начинал с начала. Всё сошлось для меня тогда на этих страницах — язык, любовь, надежда, невозможность…
В очередной раз уезжая, она сказала:
— Может быть, переведешь?
В очередной раз оставаясь ждать ее, ответил:
— Завтра же и начну.
Оба шутили — ничего не знали заранее, и «смерть» была только словом.
А потом смерть вышла из кавычек… Слово обрело смысл: никогда.
Осталась «Хроника».
Я не мог не попытаться. Появлялись переводы: один, за ним — другой… Я принимал их к сведению и продолжал истязать себя собственным. Отчаивался, бросал, приступал снова. Наконец изнемог, посмеялся над собой и оставил вовсе.
А дальше как в романе: «Прошло тридцать лет». И начался рецидив.
Да простят эксперты и ревнители, ни на одного из русских маркесов не посягаю. Да простит подлинный и единственный — почему-то кажется, он бы понял. В любом случае одно произошло: я освободился. Кастильские слова уплывают из памяти.
Ничто не повторится никогда.
Михаил Мишин
Сердечно благодарен Юлии Борисовне Лариной за терпеливую и талантливую помощь в осуществлении этой попытки.
Gabriel García Márquez
CRÓNICA DE UNA MUERTE ANUNCIADA
Габриэль Гарсиа Маркес
ХРОНИКА ОДНОЙ СМЕРТИ, ОБЪЯВЛЕННОЙ ЗАРАНЕЕ
Перевод с испанского Михаила Мишина
РЕДАКЦИЯ ЕЛЕНЫ ШУБИНОЙ
Печатается с разрешения Stars and Movies Copyright B.V и литературного агентства Agencia Literaria Carmen Balcells, S.A.
Перевод с испанского — Михаил Мишин
Оформление переплета и макет — Андрей Бондаренко
© Gabriel Garcia Márquez, 1981
© M.Мишин, перевод на русский язык, 2012
© А.Бондаренко, оформление, 2012
© Издание на русском языке AST Publishers, 2012
Любовная охота подобна соколиной.
В тот день, когда его собирались убить, Сантьяго Насар поднялся в 5.30 утра, чтобы встретить пароход, на котором прибывал епископ. Ему снилось, что он шагает сквозь рощу фиговых деревьев под ласковым дождем, и какое-то мгновение во сне он был счастлив, однако проснулся с ощущением, будто с головы до ног обгажен птицами. “Ему всегда снились деревья”, - сказала мне Пласида Линеро, его мать, вспоминая двадцать семь лет спустя подробности того злосчастного понедельника. “Неделей раньше ему приснилось, что он летает в самолете из фольги, один среди миндальных деревьев, и веток не задевает”, - сказала она мне. У нее была заслуженная репутация правдивой толковательницы чужих снов, — само собой, пересказывать их ей всегда следовало натощак, — и, тем не менее, она не распознала мрачного предвестья для собственного сына не только в этих двух сновидениях, но и в других снах с деревьями, о которых он говорил ей в дни, предшествовавшие его смерти.
Сантьяго Насар также не понял предзнаменования. Он спал мало и плохо, не снимая одежды, и проснулся с головной болью и привкусом меди во рту, но отнес это к нормальным последствиям свадебной гулянки, затянувшейся далеко за полночь. Больше того, многие из тех, кого он встретил, начиная с 6.05, когда вышел из дому, и до той минуты час спустя, когда его зарезали, точно поросенка, помнили, что выглядел он немного сонным, но пребывал в хорошем настроении и в разговоре с каждым заметил, между прочим, что день будет чудесный. Ни у кого не осталось уверенности, что он имел в виду погоду. Многие сходились в своих воспоминаниях на том, что утро было сияющее, что с моря сквозь банановые рощи летел легкий бриз, и такие мысли естественны, поскольку речь шла о порядочном феврале той эпохи. Но большинство утверждало, что день выдался пасмурный, небо покрывали темные и низкие тучи, воздух пропитался гнилостным запахом стоячей воды, а в момент, когда свершилось несчастье, накрапывал мелкий дождь, такой же, как тот, что видел Сантьяго Насар в приснившемся ему лесу. Сам я восстанавливал силы после свадебного загула в апостольском лоне Марии Алехандрины Сервантес и с трудом проснулся, когда ударили набатные колокола, решив, что звонят в честь епископа.
Сантьяго Насар надел белые полотняные брюки и рубашку, стиранные без крахмала, точь-в-точь как те, что надевал днем раньше, на свадьбу. То был его наряд для особых случаев. Если бы не визит епископа, он бы выбрал костюм цвета хаки и ботфорты — так он одевался по понедельникам, когда ездил верхом в Дивино Ростро, скотоводческую асьенду, которую унаследовал от своего отца и которой управлял с большим знанием дела, но без особого успеха. В горы он отправлялся, пристегнув к поясу “магнум-357”, армированные пули которого, по его словам, могли развалить надвое лошадь. Когда наступал сезон куропаток, он брал с собой еще и снаряжение для соколиной охоты. Помимо этого в шкафу он хранил винтовку “манлихер-шёнауэр-30.06”, ружье “холланд-магнум-300”, ружье “хорнет-22” с двукратным оптическим прицелом и автоматический винчестер. Спал он всегда так же, как спал его отец, — засунув оружие в наволочку подушки, но в тот день, прежде чем покинуть дом, он вынул из револьвера патроны и положил его в ящик тумбочки. “Он никогда не оставлял его заряженным”, - сказала мне его мать. Я это знал и знал также, что оружие он держал в одном месте, а патроны прятал в другом, отдаленном, чтобы никто даже случайно не мог поддаться искушению зарядить оружие в доме. Это мудрое правило ввел его отец, после того как однажды утром служанка, меняя наволочку, тряхнула подушку, и револьвер, упавший на пол, от удара выстрелил, и пуля, пройдя через шкаф, пробила стену, с боевым свистом прошила столовую соседского дома и превратила в гипсовую пыль статую святого в человеческий рост, стоявшую в главном алтаре церкви на другой стороне площади. Сантьяго Насар, бывший тогда совсем еще ребенком, накрепко запомнил этот злополучный урок.
Последним воспоминанием матери о сыне были его торопливые шаги по спальне. Он разбудил ее, пытаясь на ощупь достать из аптечки в ванной таблетку аспирина; она зажгла свет и увидела его в дверях со стаканом воды в руке — таким ей предстояло запомнить его навсегда. Тут-то Сантьяго Насар и рассказал ей про свой сон, но она не придала значения деревьям.
— Птицы — это всегда к здоровью, — сказала она.
Она смотрела на него из того же гамака, лежа в той же позе, в которой я нашел ее, изможденную дотлевающей старостью, когда вернулся в этот богом забытый городок, чтобы попытаться заново сложить разбитое зеркало памяти из множества разлетевшихся осколков. Она уже с трудом различала очертания предметов даже при полном свете, к ее вискам был приложен компресс из целебных листьев — от вечной головной боли, которую оставил ей сын, когда в последний раз прошел через спальню. Она лежала на боку и, цепляясь за веревки в изголовье гамака, силилась приподняться, а в полумраке висел запах крестильной купели, который поразил меня в день преступления.
Едва я появился в дверном проеме, как она приняла меня за свое воспоминание о Сантьяго Насаре. “Он там же стоял, — сказала она мне. — В белом льняном костюме, стиранном в простой воде, потому что кожа у него была такая нежная, что не выносила шуршания крахмала”. Она долго сидела в гамаке, жуя семена кардамона, — до тех пор, пока ей не перестало казаться, что вернулся ее сын. Потом вздохнула: “Он был мужчиной моей жизни”.
