Патрон дремлет в стволе, шесть-двенадцать на часах.
Фр-р-р! — произносит спичка. Ненакрашенные губы равнодушно обнимают фильтр. Это уже её вторая длинная ментоловая сигарета за последние полчаса. Сидит на кровати, нога на ногу, нагая, как ничего, и отсутствующая везде.
— Оденешься? — спрашиваю я, бросив ей бельё.
— Мне уже пора? — вопросом на вопрос.
— Куда? Ты везде опоздала.
— Не может опоздать тот, кто никуда не торопится.
— Может быть.
— Mobeenhet, — говорит она. Так и не выучила язык. Её ошибки порой так забавны и непредсказуемы. — Mobeenhet af beheid[1].
— Это ошибка.
— Felsigheid a fels niet bringt ae verpeed foer rigtloost af rigt[2].
— Бред. Не ломай язык, говори по-русски — это у тебя лучше получается.
— Что можно сказать по-русски?.. Только то, что я тебя ненавижу.
— Хм…
Тюфяк Роберт скорчился в углу, упёрся головой в стену, будто задумался: куда же закатилась эта чёртова запонка? Обои в бабочку неаккуратно заляпаны его кровью и мозгами. Хотя, насчёт мозгов не ручаюсь — возможно, это и не мозги вовсе, а какие-нибудь бело-розовые личинки, расплодившиеся в его пустой и затхлой голове. Тебе не надо было спать голым с моей женщиной, дружище Роб…
— Мне надо одеться, — говорит она.
«А, собственно, зачем? Ты и так в порядке», — любуюсь её маленькими, размером с мой кулак, и беззащитными грудками, плоским животом никогда не рожавшей и любящей своё тело женщины, зовущими к себе бёдрами.
— Мне надо одеться!
— Одевайся.
— Выйди.
— Ну конечно! Чтобы ты пока вызвала полицию, да?
Равнодушно пожав плечами, берёт трусы, начинает натягивать.
— Не стреляй, пока не приведу себя в порядок, — говорит, берясь за бюстгальтер.
— Угу.
Одевшись, достаёт из сумочки косметичку.
Я отвожу взгляд, когда она принимается красить губы. Потому что не могу смотреть на происходящее спокойно — это всегда возбуждает меня до бешенства, до полной потери контроля.
— Только не стреляй в голову, — говорит она, закрыв косметичку. Встаёт, оглядывает себя, поправляет юбку. Потом выпрямляется; несколько секунд не знает, куда деть руки; наконец отводит их за спину. Смотрит в глаза.
— Всё? — спрашиваю я.
— Я нормально выгляжу?
— Ты как всегда ослепительна.
— Ну, тогда — всё.
— Пошли, — киваю на дверь.
— Куда?
— Ты что, хочешь умереть здесь? В этом… борделе? Рядом с этим? — киваю на тело у стены.
— Куда? — повторяет она.
— Отвезу тебя на Грённелакен. На наше место, помнишь? Умрёшь на той белой скамеечке, где мы первый раз целовались. Это будет красиво и поэтично.
— Я не хочу туда.
— Я не спрашиваю, хочешь ли ты. Я говорю, пошли. И не вздумай вести себя шумно.
— А что? Если я буду вести себя шумно, ты убьёшь меня, да? Но если не буду, тоже убьёшь. Так какая мне разница?
— Лишние час-полтора жизни. И красивая смерть, а не брызги мозгов на виду у кучи народу.
— Скотина.
— Да, но вряд ли бо́льшая, чем ты. Я хотя бы не валялся в постели с первыми встречными девками.
Мы идём по сонному коридору гостиницы, под руку — красивая дружная пара. Нет, правда, мы всегда были красивой парой. Она — алмаз, я — оттеняющая блеск алмаза оправа.
Портье, похожий на задремавшую рыбину, улыбается, принимая у неё ключ. Если бы он знал, что́ мы оставили в номере, улыбка сбежала бы с его губ испуганным крабом и спряталась в чёрной норке рта.
— Приятного дня, — бормочет он нам вслед.
И я знаю, что его глазёнки ощупывают задницу моей спутницы. Наверняка он сглатывает слюну и облизывает губы и косится по сторонам: не заметил ли кто его похотливого взгляда.
Выходим в уличный туман. Улица пустынна; прислушивается к нашим шагам, звучащим не в унисон.
Машина вздрагивает, как разбуженный конь, когда я открываю дверь. Убираю с пассажирского сиденья папку с бумагами, киваю: садись.
Она стоит в нерешительности. Я прекрасно её понимаю: это последняя возможность. Если она сядет в машину, то будет уже целиком в моей власти. Но деваться некуда: улица пуста, магазины ещё закрыты, окна спят. Надо было выбирать для траха место поближе к бизнес-центру, а не на задворках.
— Садись, — говорю я. — Помощи ждать неоткуда.
Садится. В душе её борется за право на жизнь надежда. И проигрывает, проигрывает свою последнюю битву. Эта женщина всегда была уверена, что хорошо меня знает, но ведь бывает и на старуху проруха…
Проезжаем тихую Кейкевейен, минуем Вангутесвейен, скользим тенью по сонной Тиллесгаден, торопливо оставляем позади площадь Ратуши и растворяемся в пока ещё слабом потоке машин на улицах бизнес-центра. Молча. Как будто нам вообще нечего сказать друг другу.
Мы единственные движемся в сторону западного шоссе. Оставляем неловкий след в пыли пригорода и окунаемся в туман, устилающий поля.
Дорога принимается метать петли между рощами. Впереди слева уже видны сосны Карминерпарка. Где-то там дремлют под ватой тумана кувшинки на озёрах Грённелакен. Где-то там притаилась в зарослях бука белая скамейка, на которой мы так яростно обольщали друг друга четыре года назад.
Мотор вдруг чихает, кашляет и стыдливо умолкает. Едва успеваю прижаться к обочине.
— Угу, — вздыхаю я. — Маленькая вынужденная остановка по дороге в гости к богу. Или к дьяволу, а?
Она даже не поворачивается ко мне, не удивляется, ничего не говорит. Касаюсь её щеки:
— Наверное, всё же, — к дьяволу.
Небрежно отводит голову, не глядя. Достаёт сигареты.
Даю ей прикурить, выхожу из машины, снимаю плащ и бросаю его на сиденье. Рукоять револьвера холодно выглядывает из кармана и недвусмысленно хочет тепла. Давай, девочка…
Минут десять копаюсь под капотом и жду её шагов на асфальте. Она будет держать револьвер по-женски неуклюже, двумя руками, а взгляд её будет болен неуверенностью и решимостью отчаяния… Но она сумеет, я знаю.
Проходит не меньше четверти часа. Закрываю капот и возвращаюсь к своему месту.
Рукоять пистолета всё так же торчит из кармана. А она дышит на окно и рисует на нём рожицы.
— Почему ты не пошла меня убивать? Ты же видела револьвер.
— Но ты ведь уже всё решил.
— Только не делай вид, что тебе плевать.
— Знаешь, почему я никак не могла начать по-настоящему тебя уважать?.. — она малюет кудряшки вокруг рожицы. — Потому что ты всегда стараешься переложить решение своих проблем на кого-нибудь другого.
— Нет. Просто не в моих правилах лишать человека выбора.
Усмехается.
Мне кажется, она не верит, что я смогу убить её. И до последнего момента не поверит. Даже когда пуля раздробит ей лоб… нет, она просила не стрелять ей в голову… даже когда пуля разорвёт её сердце, она будет уверена, что тут какая-то ошибка, и револьвер выстрелил сам по себе. Да, она нисколько не сомневается, что в последний момент я дам слабину.
— Кажется, ты не веришь, что я тебя убью?
Впервые за всё время пути смотрит на меня.
— Ты не убьёшь меня, — отвечает подумав. — Если бы ты действительно хотел это сделать, я бы осталась там, в номере, рядом с Робом. Зря ты его застрелил, кстати. Роб был классным мужиком. И у него ещё две девочки, которые тоже от него без ума.
— Тоже?
— Не считая его жены, — улыбается она. — Что касается меня, я была не самого лучшего мнения о нём, как о мужчине. Но самец он был ис-клю-чи-тель-ный.
— А я был плох, да? Тебе не хватало, да?
— Да не терзайся ты, — бросает она, отворачиваясь и снова принимаясь за рожицу. — Иди лучше застрелись. Сначала ты ведь именно это хотел сделать?
— И не думал даже, — вру я.
— Тебе всё равно теперь конец, — не обращает она внимания на моё враньё. — И рано или поздно ты сделаешь это.
— Но сначала убью тебя! — зло бросаю я и завожу двигатель.
Она усмехается, качает головой.
— Знаешь, что произойдёт там, у скамейки?.. Сперва ты будешь долго делать вид, будто собираешься убить, дожидаясь, что я запла́чу, стану умолять о прощении, валяться у тебя в ногах. Потом, когда ничего этого не получишь, устроишь мне сцену с пылкими речами и укорами. Потом изнасилуешь. Потом…
— Заткнись!
Она равнодушно умолкает.
Я съезжаю с обочины, набираю скорость. Мне не терпится побыстрей доехать до места, чтобы доказать ей, что она ошибается. Мне хочется поскорей поставить её на краю. В какой-то момент я даже готов сделать это прямо сейчас — остановить машину, вытащить её и…
Минуем парк, проезжаем хутор, останавливаемся в буковой роще, за поворотом к озёрам.
Несколько минут сидим в молчании, прислушиваясь к птичьему распеву. Я тяну время. Может быть, собираюсь духом. А быть может, хочу помучить её страхом и неизвестностью. Впрочем, по её виду не скажешь, что она боится.
Наконец, выхожу, открываю дверь с её стороны.
— Ну, пойдём.
По влажной после вчерашнего дождя тропинке, скользя на палой листве, спускаемся к площадке для крикета, минуем её и углубляемся в буковую аллею. Дорога с машиной теряются в тумане.
Я безошибочно выбираю нужные тропинки и вскоре вывожу её к той самой скамейке. Со времён, как мы последний раз были здесь, она почти не изменилась, разве что стала немного темней без подкраски.
Ни одной живой души поблизости, конечно, нет. Теряются в белесой дымке буковые стволы. Туман обволакивает такой липкой зябкостью, что меня начинает потряхивать, и я ничего не могу с собой поделать. А не хотелось бы, чтобы она видела. Ещё подумает, что я и правда струсил.
