Испания
Теруэльский выступ
28 декабря 1937 г.
Снег такой глубины необычаен для Испании. Вчера пало здание банка — последний оплот франкистов в Теруэле. Город был взят полуодетой и кое-как вооруженной республиканской армией. Мороз стоял под -20. Уже казалось, что дело Республики победит. Уже казалось, что БТ — 5 Интернационального танкового полка докатятся до границы страны и вышибут фалангу с испанской земли. Начинали отдаляться друг от друга те, кто по-разному представлял будущее Испании после победы: анархисты, коммунисты, троцкисты, социал-демократы. Пестрые дети Республики.
Непробудно спал в красной земле Испании расстрелянный фалангистами в селении Виснар 19 августа года 1936 от Рождества Христова поэт Федерико Гарсиа Лорка.
¡Viva Espana!
Франко был общим врагом, который заставлял их держаться вместе. Франко теперь был и его личным врагом… После Фуэнтес, где полегла половина его роты.
…Он полулежал в свежем снегу на склоне какого-то оврага. Ему не хотелось пачкать такой чистый снег, но кровь все текла из раны на боку, и алая на белом вытаявшая дыра вызывала у него отвращение.
«Пожалуй, мне не вытянуть». Эта мысль пришла уже в который раз и не вызвала в душе ровно ничего. Он слышал, что перед смертью вспоминается былая жизнь, но и это не подтверждалось — он даже намеренно не мог вспомнить, как оно, в России. Дома. И без всякой связи подумал, что Новый год через три дня.
Стрельба вдали то усиливалась, то затихала. Несколько артиллерийских выстрелов, и следом недалеко ударили разрывы. Он крепче сжал рукоять револьвера. Родная шероховатость темного дерева успокаивала хоть немного.
Снег заскрипел, и от неожиданного волнения он приподнялся: кто-то спускался в овраг. Кого принесло?
Он наставил ствол на звук, и, наконец, увидел этого другого.
Фалангиста.
Молодой офицер испанской фаланги с «Астрой» наготове еще не заметил его. Он был почти так же оборван, как солдаты Республики, небрит, с черной щетиной на щеках и голубыми глазами — раненый, обладавший хорошим зрением, отчетливо различил это. И подумал, что, наверное, такого парня любят женщины.
Почему он не стал стрелять, он и сам бы сказать не смог. Может, просто стало все безразлично. Офицер с лейтенантскими звездочками уже на дне оврага повернулся и увидел его. Тогда он невыразительно сказал, стараясь только, чтобы голос звучал погромче:
— Брось оружие…
И понял, что офицер очень похож на него самого. Просто одно лицо.
Лейтенант, глядя в отверстие ствола, послушно бросил пистолет, и поднял руки, странно дернув щекой.
— Садись, — приказал республиканец. — Где ваши?
— Я не буду отвечать, — вздернул подбородок пленник. Теперь он явно ощущал унижение, поняв, что попал в плен к полумертвому и беспомощному врагу.
Они еще вглядывались глаза в глаза, когда в паре метров упал первый артиллерийский снаряд. Ударная волна и комья земли заставили полуоглушенного франкиста пасть рядом.
Падая, он не столь испугано, сколь удивленно произнес:
— О, Господи!
Сказал он это по-русски.
Раненый зашевелился и удивленно спросил, тоже по-русски:
— Ты наш? Из России?
Ему внушали не афишировать «факт дружеской помощи испанскому народу». Сейчас, при смерти, он плевал на это.
— Не ваш! Но из России. Вот уже двадцать лет.
— А-а, сбежали от революции. Буржуи. Как звать-то тебя?
— Александром. Мне пять лет было в вашу революцию.
— Меня Николаем. Младший брат у меня был Саша, погиб в гражданскую. Твоих лет, кстати.
Они долго молчали, глядя в глаза один другому.
— Рождество скоро. Десять дней осталось. У нас на Рождество ставили елку с фонариком наверху… — вздохнув, неизвестно зачем произнес франкист.
— И у нас ставили… — несколько удивленно отозвался республиканец.
— Фонарик такой круглый, синий, а в нем свечка. Я его уронил как-то, и он треснул.
— Треснул… — недоверчиво произнес враг. — Слушай, расскажи, как ты уехал из России.
И, как будто не было ничего удивительного в том, чтобы под дальний гул разрывов делиться детскими воспоминаниями с врагом, пленник заговорил. Похоже, он рад был сбросить свое напряжение.
— …и вот мы с теткой сели на какой-то кораблик и переправились в Турцию. Тетка меня вырастила, спасибо ей…
Рассказ не занял много времени. Раненый только спросил фамилию пленного. Покачал головой, зажимая бок.
— Значит, тетя Паша сама спаслась и тебя спасла. И фамилия. Не бывает таких совпадений. — Он, казалось, забыл о ране. — Не верю. Значит, ты и есть Сашка… Петуха на даче помнишь?
— Того, что меня клюнул в локоть? Конечно, помню!
Какое-то время оба сидели молча, привыкая к услышанному. Потом Александр неловко завозился и попросил:
— Давай перевяжу!
— Давай… — Николай давно опустил револьвер. Брат неловко, неумело стянул рану бинтом.
Помолчали. Раненый первым произнес то, что было на уме у обоих.
— Что делать будем?
— Я тебя дотащу до твоих, — отрешенно сказал второй. — Влип же я с тобой! Сволочь ты.
— А ты куда? Нет, в плену тебе ловить нечего. Дотащи до линии окопов, а сам назад. Я доползу.
Две оборванные фигуры двигались к республиканским окопам по снегу. Один волочил другого на плече. Вот он присел, опуская наземь товарища. Тот тихо сказал:
— Кланяйся от меня Франко, говнюк.
— Да пошел ты в…!
Офицер испанской фаланги повернулся и, сутулясь, пошел назад. Не оглянулся.
Раненый привстал и потащился к неблизкому блиндажу, не замеченный очень вовремя задремавшим часовым.
Он выжил, чтобы вернуться в Россию. Илья с детства слышал о нем и иногда вспоминал своего предка. Он не знал, как сам похож на того двадцатишестилетнего республиканца. Что стало с Александром, неизвестно.
…Взгляды друзей…
Жесты прощания…
Время идти…
Тихое ржание
Наших коней…
Аэродром неизвестного расположения
Местная дата не установлена
Местное время 23:34
Двое играли в мяч.
На ночном летном поле, меж стоянок мертвых самолетов с неразличимыми во тьме опознавательными знаками двое играли, как играют в детстве, пасуя друг другу руками и ногами светящийся зеленый шар с волейбольный мяч. Вот он беззвучно ударился о борт гигантского стратегического бомбардировщика, отскочил под ноги одного из играющих. Тот нагнулся, коснулся шара ладонью сверху. Мяч странным образом прилип к ладони и поднялся вместе с ней. Ладонь повернулась — теперь шар уютно лежал на ней. Он засветился сильнее. Превратился в полупрозрачный глобус планеты с голубой дымкой атмосферы.
Второй приблизился, и шар осветил его руку с вытянутыми пальцами. Но он не успел погладить глобус. Звенящий удар прокатился в пустом воздухе.
Секунда — и в руке второго появилось что-то похожее на компактный автомат со странным прикладом. Но звук не повторился. Второй расслабился и опустил оружие. Шар тихо затрещал и потек сквозь пальцы первого, все тускнея. Светящиеся капли падали на бетон и гасли, гасли.
Глобус растаял весь, быстрее, чем кусочек сахара в кипятке.
Ни ветерка вокруг. Ни огонька…
Все мертво.
Сине-серебристый «Паджеро» одиноко летел к городу по пустой дороге. Степи вокруг лежали в нежно-розовом утреннем цвете. Солнце едва выступило из-за горизонта. Солнце едва просыпалось.
Двое в машине почти не замечали светила. Они говорили, не уставая, как люди, встретившиеся после долгой разлуки. Так оно и было. Друзья детства не виделись вот уже год, и теперь один подвозил другого в новенькой машине из аэропорта. Пока пассажир крутит ручку настройки радио, стараясь поймать что-то приличное, а водитель поминутно бросает руль, чтобы жестикулировать, стоило бы поглядеть на них внимательнее.
Обоим лет по двадцать — двадцать пять, оба на пике сил и той бурной активности, какая свойственна человеку в молодости. Водитель широкоплечий, пепельный блондин с медальным, худощавым лицом и глазами то серыми, то голубыми, в зависимости от освещения. Его сосед пониже ростом, но не уже в плечах, с густыми, слегка вьющимися каштановыми волосами и узкими бледно-зелеными глазами, словно полученными в наследство от рыси. Оба в самой обыденной в это время года одежде — широких кожаных куртках и джинсах, вытертых добела и выпачканных маслом у водителя, франтоватых темно-синих у пассажира.
— Вот ты хочешь пойти в спасатели, а ты вообще представляешь, Андрей, что это за работа? Я тебя не совсем понимаю. Вроде обеспечен, не голодуешь, а тут вся эта кровь, боль…
— Вот именно, что не голодаю. У меня характер такой, что нужна встряска и польза другим. Я гуманист, не то, что ты, Илья.
— Порыв, порыв… Хомо гуманистус. Лучше за дорогой следи. Приключений на шею все ищешь. А родные…
— Ты сам бы отказался от хорошего приключения? Крутишь, Илюха, носом водишь. Мои родные не твоя забота, продуманный ты тихушник.
— Ну, положим, и не отказался бы, если с хорошим концом.
— С хорошим концом… Ох, романтик, пся крев!
Ели бы им действительно предоставился выбор… Но мир живет по-своему, не спрашивая, готов ли выйти на площадь. Сможешь ли выйти на площадь. А если сможешь, то зачем?
Жизнь все это решает сама. Плевала она на наши мечты и хороший жизненный план, если честно. Может, это и есть судьба?
Эти двое не верили в судьбу. Не верили в приметы, в черных кошек и встречу с покойником.
В общем-то, у обоих была здоровая психика.
Следует признать, не к чести Ильи, (а возможно, именно к чести), что первым телефоном, который он накрутил, добравшись домой, в снятую на полгода однокомнатную каморку, был не родительский. Ее звали Виктория. Кому еще надо позвонить так неотложно в эти годы?
