Раздался звонок. Мало-помалу публика занимала свои места; топот на галерее, болтовня в партере, выкрики мальчишек, торгующих апельсинами, заглушали музыку, -- и, наконец, тихо вошли в ложи равнодушно скучающие господа, и ждали.
На очереди был номер "Les quatres diables". Это видно было потому, что уже и сетка была натянута.
Фриц и Адольф выбежали из уборной в фойе артистов. Поспешно шли по коридору, так что серые плащи колотились около их ног. Постучались в дверь к Любе и Луизе, позвали.
Уже обе сестры ждали, и дрожали от возбуждения, совсем закутанные длинными светлыми плащами, -- а дуэнья в криво надетом капоте, без устали крича дискантом, металась без толку взад и вперед с пудрой и притираниями.
-- Пойдем, -- позвал Адольф, --пора.
И побежали дальше, совсем потеряв голову, охваченные тою лихорадкою, которая овладевает всеми артистами, когда они почувствуют на своих ногах трико.
И еще громче кричала дуэнья.
Люба спокойно откинула свои длинные рукава и протянула руки к Фрицу. И быстро, не оглянувшись и не сказав ни слова, машинально провел он напудренной кистью по ее протянутым рукам вверх и вниз, -- как всегда.
-- Пойдем! -- опять позвал Адольф.
Вышли рука об руку, и ждали. Стали у выхода, и слушали оттуда первые такты любовного вальса, под который они обыкновенно работали:
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante
Chante toujours.
[Любовь, любовь, / О, прекрасная птица, / Пой, пой, / Всегда пой. -- фр.]
Фриц и Адольф сбросили свои плащи на пол, и стояли блистая в своих одеяниях цвета розы, но такой бледной розы, почти белой. Их тела казались нагими, -- виден был каждый мускул.
Музыка перестала играть.
В конюшне было совсем пусто и тихо. Только несколько конюхов, ни на что не обращая внимания, тяжело передвигали ящики с овсом.
И опять послышались звуки вальса: "четыре беса" вышли в манеж.
Взрыв рукоплесканий прозвучал для них как неясное грохотание. Ни одного лица не различали.
И казалось, что все фибры их тел уже дрожат от напряжения.
Адольф и Фриц быстро сняли широкие плащи с Луизы и Любы, и плащи упали на песок. И сестры стояли под огнями сотен фонариков, точно голые в своих черных трико, -- как две негритянки с белыми лицами.
Раскачались в сетке и начали "работать". Казалось, что они летают голые туда и сюда между бряцающими качелями, среди их блестящих латунных шестов. Обнимали друг друга, схватывались, возбуждали себя взаимными зовами; как будто белые и черные тела любострастно сплетались и потом опять разъединялись, вновь сплетались и опять разъединялись в манящей наготе.
Все шире звучал усыпляющий томящий ритм любовного вальса, и волосы женщин развевались, когда они пролетали в воздухе, широко раскидывая черную наготу, -- как атласную мантию.
Все не кончали. Теперь "работали" друг над другом Адольф и Луиза наверху.
Как смущающий ропот долетали к ним наверх рукоплескания. В это время в ложах артистов (где и постоянно возбужденная дуэнья в своем небрежно надетом розовом капоте стояла, высовываясь вперед, и аплодировала своими голыми, звучными руками) гости усердно наблюдали "бесов" в свои бинокли, стараясь подметить секрет их одежд, о котором много говорили в мире артистов.
-- Oui, oui, у них совсем голыя бедра.
-- В том и секрет, что видно ляшки, -- говорили в ложе артистов, перебивая друг друга.
Толстая наездница из цирка "Карусель XVI столетия", m-lle Роза тяжело отложила свой бинокль в сторону.
-- Нет, они совсем без корсетов, -- сказала она, обливаясь потом.
"Четыре беса" продолжали работать. То голубой, то желтый менялся электрический свет, пока они проносились в воздухе.
Фриц вскрикнул; повиснув на ногах, руками он поймал Любу.
Потом они отдыхали, сидя рядом на трапеции.
Над собою слышали они оклики Луизы и Адольфа. Люба, запыхавшись, говорила о Луизиной работе:
-- Voyez donc, voyez! [Итак, смотрите, смотрите! -- фр.] -- говорила она.
Луиза висела на ногах Адольфа.
Но Фриц не отвечал. Машинально уцепившись руками за маленькую висячую ступеньку, он пристально смотрел вниз, на ложи, светлые и неспокойные, которые протягивались под ними ярко-окрашенною каймою.
И вдруг замолчала Люба, и пристально смотрела туда же, смотрела до тех пор, пока Фриц не сказал, как бы отрываясь от чего-то:
-- Наша очередь.
И она встрепенулась.
Опять уцепились они за висячую ступеньку и ринулись вниз, и повисли на руках, словно хотели испытать силы своих мускулов. Потом легким прыжком опять сели на ступеньку. Радостными глазами мерили они расстояние между трапециями.
Вдруг вскрикнули оба:
-- Du courage! [Здесь: Смелее! -- фр.]
И Фриц бросился задом наперед на самую далекую трапецию, а наверху Луиза и Адольф закричали что-то вместе, -- долгий крик, беспрерывный, словно хотели они разбудить зверя.
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours.
Начался их большой "номер". Оттолкнулись назад оба, -- под хриплые оклики пролетели вместе, -- достигли своей цели. Повторили это, и опять закричали. И пока Луиза и Адольф кружились вокруг их качелей, как два беспрерывно вертящиеся колеса, вдруг сверху, от ротонды, стал падать дождь чистого скользящего золота, как облако золотой пыли, которое медленно ложится, блистая, -- через блестящий белый поток электрического света падал золотой дождь.
И казалось тогда, как будто "бесы" летят через сияющий золотой рой, между тем как пыль, медленно ниспадая, усеяла тысячами сияющих золотых блестков их наготу.
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours.
Внезапно устремились они друг за другом, вниз головой, через блестящий дождь в натянутую сетку, -- и музыка замолкла...
Их вызывали без конца.
Смущенные, опирались они друг на друга, как будто охваченные внезапным головокружением. Уходили с арены и опять возвращались. Потом рукоплескания затихли.
Задыхаясь от усталости, вбежали они в свои уборные. Адольф и Фриц бросились на матрац на полу и закутались в одеяла. Так они лежали несколько времени почти без памяти.
Потом встали и оделись.
Адольф, глядя в свое зеркало, увидел, что Фриц надевает берейторский фрак.
-- Ты хочешь стать на "службу", -- спросил он.
Фриц сказал досадливо:
-- Директор меня просил об этом.
Он вышел к другим, которые, стоя у входа, несли берейторскую стражу, и попеременно прислонялись к стене украдкой, чтобы хотя на минуту дать отдых усталому телу.
После представления труппа собиралась в ресторане.
"Бесы" сели за стол молча, как и другие. На некоторых столах начали играть в карты, не говоря ни слова. Слышался только звон денег, перекидываемых через стол.
Оба кельнера стояли у буфета и пристально и тупо смотрели на этих тихих людей. Артисты сидели вдоль стен, вытянув прямо перед собою ноги, с безжизненно повисшими руками, как будто им было все равно.
Кельнеры начали тушить газ.
Адольф положил деньги рядом с кружкой и встал.
-- Пойдем, -- сказал он. -- Пора идти.
И остальные трое поднялись за ним.
Уже были улицы совсем тихи. Никакого иного звука не слышали они, кроме их собственной походки, -- и они шли попарно, так же, как работали. Дошли до своего дома. В первом этаже на темной лестнице расстались с тихим приветом: "Спокойной ночи".
Люба стояла на темной площадке, пока Фриц и Адольф не дошли до второго этажа, и пока дверь за ними не захлопнулась.
Сестры вошли и разделись, не говоря ни слова. Но уже когда Луиза была в постели, принялась она болтать о работе других, из тех, которые были в ложах артистов: она знала всех в лицо.
Люба все еще сидела у своей постели, полураздетая, не двигаясь. Луизина болтовня становилась все отрывистее. Наконец она заснула.
Но вдруг проснулась, поднялась на своей постели. Люба все еще сидела на одном месте.
-- Что же ты не спишь? -- спросила Луиза. Люба торопливо задула свечу.
-- Сейчас, -- сказала она, и встала.
Легла, но и в постели не заснула. Думала только об одном: о том, что уже не встречаются ее глаза с глазами Фрица, когда он покрывает пудрою ее руки.
Фриц и Адольф в своей комнате также собирались спать. Но Фриц долго метался около своей постели, словно его мучило что-то.
К нему ли это относилось? И чего она хотела от него, она, эта женщина в ложе? Хотела ли она чего-нибудь? Но иначе зачем бы ей всегда так смотреть на него? Зачем бы ей проходить так близко мимо него? Что же это?
И только об этой женщине он думал. С утра и до ночи ни о ком другом. Только она. Метался с одним вопросом, как зверь в своей клетке: чего же она, в самом деле, хочет, эта женщина в ложе?
И постоянно и везде чудилось ему благоухание ее платья, как тогда, когда она спускалась и проходила мимо. Всегда так близко мимо него проходила она, когда он стоял там берейтором.
Но для него ли она проходила? И чего же она хотела?
Метался тоскливо, и повторял впотьмах:
-- Femme du monde! [Мировая женщина! --фр.]
Совсем тихо повторял, как заклинание:
-- Femme du monde!
И опять сначала те же вопросы: к нему ли это относилось, к нему ли?
Люба опять встала, совсем тихо пробралась через комнату. В темноте ее пальцы нащупали стол, розетку ящика, -- выдвинула его
В доме было совсем тихо.
"Бесы" отработали.
В уборной Адольф бранился: Фриц, по его словам, срамит их всех своею вечною берейторскою службою, -- "бесы" же от нее свободны.
Но Фриц ничего не отвечал.
Каждый вечер надевал он свою берейторскую форму. Становился у входа в ложи, и ждал, когда "дама из ложи" под руку со своим мужем спустится по лестнице и пройдет мимо него, -- теперь она часто приходила в конюшни во время последнего отделения, -- тогда он шел за нею.
Она говорила с конюхами, ласкала лошадей, громко читала имена, прибитые на стойлах. Фриц шел за нею.
С ним она ничего не говорила.
Но все, что она делала, она делала для него, -- он это чувствовал, -- это открывалось ему тайно в каждом ее движении, в пожатии ее плеч, в жесте ее протянутой руки, в блеске ее глаз, -- хотя они и оставались постоянно далеки один от другого, -- все то же отдаление их разделяло, и все-таки связывало, как будто общее стремление соединяло их в странном двойном узле, радостном для обоих. Она переходила с места на место, читала надпись нового стойла и новое имя.
Фриц шел за нею.
Она смеялась, она шла дальше; и возвращалась приласкать собак.
Фриц шел за нею.
Она шла, и он за нею.
Он как будто бы на нее и не смотрел. Но его взор был прикован к обшивке ее платья, к ее протянутой руке, -- взор дикого зверя, едва прирученного, взор подстерегающий, полный ненависти, полный в то же время сознанием своего бессилия.
Однажды она подошла к нему, ее муж немного отстал от нее. Фриц поднял глаза, и она сказала тихо:
-- Вы меня боитесь?
Он помолчал.
-- Не знаю, -- сказал он потом, хрипло и сурово.
И она не знала, что сказать -- смущенная, почти испуганная требующими взглядами, которые она чувствовала прильнувшими к ее ногам, -- и страх вдруг отрезвил ее.
Отвернулась, и ушла с коротким смехом, который был ей самой неприятен.
В следующий вечер Фриц не был берейтором. Он говорил себе самому, что сойдет с ее дороги, он твердо решился никогда больше не видеть ее. Его одолел весь тот захватывающий страх, который артистов приучил остерегаться женщины, как погибели. И если бы он отдался, -- внезапно охваченный непреодолимым порывом, -- сплелось бы это с отчаянными сомнениями, с мстящею ненавистью к женщине, которая взяла его и похитила что-то от его тела, часть его силы, -- то, что было его драгоценным орудием, его единственным средством к существованию.
Но этой дамы из ложи боялся он вдвое, потому что она была чужая, вовсе не из своих. Чего хотела она от него? Самая мысль о ней терзала его мозг, который не привык думать. Он наблюдал с подозрительной боязнью всякое движение этой чужой, из другой расы, как будто она хотела причинить ему некое таинственное зло, -- и он знал, что не мог спастись.
Он ее больше не увидит -- нет, не увидит.
Легко ему было сдержать обет: она не приходила. Два дня ее не было, три дня не было. На четвертый вечер Фриц опять встал берейтором. Но она не пришла. Не пришла в этот вечер. И на следующий вечер не пришла.
Такой длинный был день. Со страхом думал он: "придет ли она? "; и вечером испытывал он безумный гнев, грубое, но немое бешенство, потому что она не пришла.
Так она его, значит, дурачила! Так она, значит, над ним насмехалась! Такая баба! Но он отомстит за себя, только бы ее отыскать.
И он воображал, как осыпает ее ударами, топчет ногами, издевается, так что она бьется и падает полумертвая: она -- эта баба.
Так целыми часами по ночам лежал он, томимый немою яростью. И его страсть возрастала в эти первые бессонные ночи с такою отчаянно-неуклонною алчностью, -- ведь это были его первые бессонные ночи.
И вот, наконец, на девятый день она пришла.
С трапеции увидел он ее лицо, -- увидел его словно другими глазами -- и внезапным порывом, в мальчишеском восторге, бросил он в воздух свое красивое, стройное тело, повисши на вытянутых руках.
Все лицо его сияло мерцающим смехом, и он высоко раскачивался.
Amour, amour,
Oh, bel oiseau.
Chante, chante.
Chante, toujours!
Легко качалась его голова в такт вальса; и он схватил Любину руку, крепко и весело, как будто не было этих семи дней, и крикнул ей громко:
-- Enfin -- du courage! [Наконец -- смелее! -- фр.]
Это звучало, как победный клич.
И когда он в своей берейторской униформе вышел в конюшню и увидел ее, стоял он опять безмолвный и враждебный и осматривал ее ненавистливо тем же избегающим ее глаз взглядом.
Но после представления, в ресторане, сделался он опять резвым, почти буйным. Смеялся, выкидывал разные штуки. Играл чашками и кружками; положил свой цилиндр на конец палки, и заставил его балансировать.
И других артистов заразило его веселое настроение.
Клоун Том сходил за своей гармоникой, и играл, шагая своими длинными ногами через стулья.
Начался чудовищный гвалт. Один перед другим выкидывали штуки почуднее. M-r Fillis заставил балансировать огромную трубу на своем носу; два, три клоуна кудахтали, как в курятнике.
Но Фриц кричал всех громче; потом взобрался на стол; играл, как мячиками, двумя стеклянными колпаками, которые отвинтил от газовой люстры, и кричал, сияя всем своим радостным лицом:
-- Адольф, tiens! [Ну! -- фр.]
Адольф ловил, стоя на соседнем столе.
Артисты прыгали вверх и вниз, кто на столы, кто на стулья. Клоуны кудахтали, гармоника испускала жалобные стоны.
-- Фриц, tiens!
Колпаки летели опять взад и вперед -- через головы клоунов. Фриц поймал один колпак и вдруг повернулся к Любе:
-- Люба, tiens!
Он метнул колпак прямо к ней, и Люба вскочила. Но не успела подхватить, колпак упал на пол, и разбился.
Фриц смеялся и заглядывал под стол на осколки стекла.
-- Это предвещает счастье, -- говорил он и смеялся; вдруг затих, и смотрел на свет газовой люстры.
Люба отвернулась. Бледная села опять у стены.
Спектакль продолжался. Близилось к двенадцати. Кельнеры приспустили газ. Но артисты не кончали. В полутьме они только удвоили шум. Кругом из всех углов слышались раздирающие слух крики и кудахтанье, на столе под люстрой Фриц ходил на руках.
