Горошина, старая, сухая и сморщенная, как и весь дом, в котором она проводила последние часы своей трехгодовалой жизни, висела над пропастью. Выкатившись из бездонного кармана, пришитого суровыми нитками к огромной юбке, которая была надета на талию объемом в два центнера, Горошина остановилась у края печи.
Толстое тело, лежавшее на этой самой печи, причмокивая беззубым ртом, расположенным между холмами щек, мусолило деснами горошины, которые ее правая рука сквозь сон, вынимала с последовательной периодичностью из бездонного кармана.
Балансируя между жизнью и смертью. Горошина, своей гороховой головой понимала, что свались она с русской печки, то непременно угодит в одну из двух жерло образных волосатых ноздрей, расположенных на расплющенном, сизом носе.
Видавший виды нос, принадлежал сморщенному старику, похожего на загнутый огурец, вынутый из плесневелого рассола дубовой бочки. Скрестив руки на груди, старичок мирно посапывал.
От храпа, вырывающегося из тонюсенькой грудной клетки, спрятавшейся за вышитым узором детской косоворотки — керосиновая лампа, стоящая на покосившемся от хорошей жизни деревянном столе из не строганых досок, подпрыгивая в забористом танце, приближалась к его краю.
Широкая лавка, на которой мирно почивал небесный ангел, сошедший со смертного одра, качалась в такт стариковского, убаюкивающего дыхания. Одна деревянная ножка лавки, облитая вареньем, была основательно обгрызанна голодной мышью. Обожравшись сладкой древесины, мышь, валялась рядом в сладостном сне, скрестив лапки и откинув в сторону хвост. Хвост находился в опасной близости от укороченной мышиным пиршеством, лавочной ноги, которая при каждом нежном вздохе старого младенца, стуча об пол, подходила все ближе и ближе к хвосту разомлевшей от счастья мыши.
Сухая и сморщенная Горошина, устав цепляться за последние секунды свой жизни, рухнула вниз. Одна из широченных и мохнатых ноздрей Сливового носа — приняла ее в свое лоно с распростертыми объятиями. Закупорив наглухо и застряв в растительности одного из двух жерл вулкана, расположенного в носу мирно почивающего старичка, Горошина замерла.
Сморщенный огурец в образе небесного разваливающегося ангела, ничего не поняв сквозь райский сон, лишь почесал тоненьким пальчиком нос. Горошина, перекрыв один из путей выхода воздуха из богатырской груди, расплющенной на лавке, создала ситуацию, вследствие которой храп усилился. Керосиновая лампа запрыгала на столе сильнее и находилась уже совсем на его краю.
В носу у Божьего создания засвербело. Не понимая сквозь богатырский сон, что происходит, он в порыве свербящего приступа несколько раз быстро вздохнул плоской грудью, и сантиметровая в диаметре грудная клетка небесного ангела, наполнившись воздухом, стала походить на человеческую. В носу засвербело сильней. Еще несколько раз хватанув кислорода, старик чихнул.
Одной ноздри оказалось мало, чтобы воздух, скопившийся от частых вздохов, смог весь вылететь наружу. Горошина, как бы ей не хотелось покидать уютное убежище, все же под давлением богатырского выдоха, вылетела наружу через вторую ноздрю.
Мохнатая растительность, расположенная в жерле ноздри, не смогла предотвратить неизбежность полета. Получив третье космическое ускорение, горошина, врезавшись в потолок и рикошетом от него отскочив, ударила прямо в глаз двухсоткилограммовой Дюймовочки, мирно спавшей на втором ярусе русской печи.
