I
Пятого августа в восемь часов утра на город опустился, туман. Он был совсем легкий, свежий, отчасти голубой и удивительно густой.
Туман опускался параллельными слоями; сначала он заклубился над самой землей, и люди перестали видеть свои ноги. Одна женщина, жившая в доме №22 по улице Сен-Бракемар, уронила ключи, собираясь открыть дверь в свою квартиру, и не смогла поднять их. Ей на помощь пришли шестеро, из них один — годовалый младенец; тем временем настала очередь второго слоя тумана, и ключи нашлись, но потерялся младенец, со скоростью метеора удалившийся в неизвестном направлении, так как ему не терпелось отбросить соску и познать светлые радости брака и трудоустройства. В то первое утро были потеряны тысяча триста шестьдесят два ключа и четырнадцать собак. Рыболовы устали наблюдать за невидимым поплавком, сошли с ума и отправились на охоту.
Туман клубился особенно густо в низинах и канавах; он проникал в канализационные люки и вентиляционные трубы; он окутал туннели метро, вышедшего из строя в тот момент, когда молочные струи достигли светофоров, но в этот момент город покрылся третьим слоем, и все прохожие по колено погрузились в белую ночь.
Жители возвышенных районов поначалу считали, что их положение более выгодно, и издевались над жившими ближе к реке, но к концу недели наступил всеобщий мир, ибо все обрели одинаковую возможность сломать шею, налетев на мебель в собственной квартире, потому что к этому времени туман покрыл верхушки самых высоких зданий. Флюгер на башне сопротивлялся до последнего, но безостановочное наступление густого белого прилива сломило и его.
II
Орвер Латюиль проснулся тринадцатого августа. Он проспал триста часов, что было следствием довольно свирепой попойки, и поначалу решил, что ослеп; он был слишком хорошего мнения о предложенных ему напитках. Кругом была ночь, но не такая, как обычно; глаза его были открыты, однако казалось, будто свет электрической лампочки падает на прикрытые веки. Дрожащей рукой он нащупал выключатель радиоприемника. Приемник работал, и Орвер Латюиль получил некоторые необходимые разъяснения.
Не обращая внимания на пустопорожние комментарии диктора, задумался, почесался, принюхался и понял, что ему необходимо принять ванну; но туман удачно прикрыл все вещи так же, как плащ укрыл Ноя, а нищета — наш несчастный мир; вуаль Танит — бессмертную Саламбо, а скрипка — кошку; и все это вместе взятое убедило Орвера в бесполезности мытья. Тем более что туман обладал нежным абрикосовым запахом и, должно быть, заглушал запахи личного свойства.
Еще туман обладал прекрасной звукопроводностью, и шумы, погружаясь в его вату, рождали странное эхо, белое и чистое, как сопрано оперной певицы, повредившей себе нёбо при неудачном падении на ручку железной тачки, которое вынудило ее вставить искусственную челюсть из поддельного серебра.
Прежде всего Орвер решил ни о чем не задумываться и жить как ни в чем не бывало. Вследствие чего он оделся — впрочем, не без труда, потому что одежда была сложена как обычно: кое-что на стульях, кое-что на кровати, носки в ботинках, один ботинок в вазе для цветов, а другой под ночным горшком.
— Черт знает что такое,— подумал он,— забавная штука этот туман.
Данное малооригинальное размышление избавило его от опасностей, которыми чреваты восторги, вскрики энтузиазма, печаль и черная меланхолия,— оно поместило туман в ряд фактов, заслуживающих не более чем простой констатации. Но понемногу он осмелел и настолько привык к необычности ситуации, что начал обдумывать кое-какие психологические эксперименты.
— Допустим, я спускаюсь вниз к консьержке, не застегнув брюки,— подумал он.— Тогда увидим, туман это или виноваты мои глаза.
Ибо картезианский ум француза заставляет его сомневаться в существовании тумана, даже если этот туман настолько непроницаем, что скрывает от него весь мир; и последний, кто может убедить его в подлинности чего бы то ни было,— радио. На радио, как известно, работают одни болваны.
