Примадонна умерла через два дня. Антрепренер Хомутов рвал на себе волосы и ругался на четырех языках -- он терял в ней свою главную доходную статью; доктора-консультанты были очень довольны, потому что они предсказывали именно так, как все случилось.   Номер в "Калифорнии", который занимала Вьюшина-Запольская, теперь был переполнен посетителями,-- кипела настоящая ярмарка. Первое место принадлежало, конечно, артистам местной труппы, которые являлись сюда каждый день, с огорченным видом пожимали руку старика Булатова, припоминали к случаю разные трогательные эпизоды из жизни покойной, тяжело вздыхали и шопотом разсказывали друг другу свои закулисныя истории.   -- Бедняжка, она была еще так молода...-- плаксиво повторяла grande-dame, по фамилии m-me Понсон, известная в труппе под кличкой "бедной Лили".-- Помните, как Лёля пела "Под душистой веткой сирени..."? Ах, какая это была прелесть!.. Еще накануне своей болезни она говорила мне: "Лидия Васильевна, голубчик, мне что-то не по себе". Потом она разсказывала про какой-то сон, который видела в эту ночь... Мы с ней были всегда очень хороши!..   Все усилия m-me Понсоп сделать из своей цветущей, дебелой фигуры что-нибудь горюющее и жалкое оставались тщетными -- красное лицо так и оставалось красным, а узкие черные глазки плавали как в масле. Эта "бедная Лили" пользовалась в труппе популярностью, как особа, "сделавшая хивинскую кампанию". Она, действительно, была в Ташкенте и вывезла оттуда, вместе с приятными воспоминаниями о русской армии, целый гардероб дешевых бухарских шелков и два ковра. С труппой Хомутова она была неразлучна, потому что родной ея брат, очень суровый и грубый человек, давно уже занимал место режиссера,-- фамилия их была чисто-русская -- Ягодкина, и как девица Ягодкина превратилась в m-me Понсон -- оставалось неизвестным. Говорили, что она была замужем за каким-то оголтелым французским маркизом Понсон, хотя это последнее требовало еще серьезнаго подтверждения.   -- Пожалуйста, не оставляйте старика одного...-- трещала "бедная Лили", обращаясь к вечно-пьяному комику Недорезову.-- Горе его убьет.   Вихлястый и сгорбленный комик улыбался своим беззубым ртом и тащил Булатова в буфет, где им теперь был открыт широкий кредит. Этот Недорезов составлял одну из крупных сил труппы, как самый талантливый и образованный человек, но он пил горькую, как многие русские комики, и доводил антрепренера до белой горячки своими прогулами, которые накатывались на него в самое горячее время. В виду торжественнаго момента Недорезов пожертвовал Булатову сюртук со своего плеча,-- артисты великодушны.   -- Таких женщин больше нет!-- повторял Булатов, когда они выпивали по рюмке.-- Не правда ли?.. Я горжусь, что у меня была такая дочь... Ты не можешь понимать отцовских чувств, потому что это... это... одним словом, ты комик, и больше ничего!..   -- Ковырнем еще спотыкаловки?..-- говорил комик, стараясь принять вид огорченнаго человека.-- В сущности, ведь все Мы умрем... рано или поздно.   -- Конечно, издохнем -- общий удел всего прекраснаго на земле,-- соглашался Булатов.-- Только разница в том, кто издохнет: какая-нибудь скотина, или настоящая артистка... да.   -- Если ты это на мой счет, то, пожалуйста, побереги порох... А как ты думаешь, старина, кто теперь займет место Елены Михайловны,-- неужели эта старая кляча Мясоедова?   -- Мясоедова? Мясоедова после Лёли?... О, это было бы уж слишком, а Хомутов неглупый человек и знает ей цену. Пока, вероятно, повертится и Мясоедова: она всегда шла у нас на затычку -- некого поставить, значит, давай Мясоедову. Мирский ухаживает за ней...   -- Подлец!...   -- Скотина!..   -- Да и Хомутов, если разобрать, тоже свинья...   -- Это давно, голубчик, известно!..   В буфет завертывали и другие артисты: резонер Астраханцев, первый любовник Чехов-Мирский. Они торопливо выпивали свою рюмку и спешили вернуться в номер, потому что явились сюда с дамами. Астраханцев сопровождал "бедную Лили", а первый любовник -- вторую драматическую актрису Мясоедову. У Чехова-Мирскаго было красивое молодое лицо, но глаза смотрели тупым, безсодержательным взглядом, и в труппе про него ходила чисто-театральная поговорка: глуп, как тенор. Одевался он всегда безукоризненно и любил посить на выхоленных руках подозрительные перстни. Сейчас Чехов-Мирский ухаживал за Мясоедовой, которая после смерти Вьюшиной-Запольской заняла в труппе первое место. Астраханцев имел очень представительную наружность и финономию стараго дипломата не у дел. В труппе Хомутова он был самым старинным артистом и пользовался репутацией очень справедливаго человека, чуждавшагося тех нескончаемых интриг, которыми раздираются на части все провинциальныя труппы. Говорили, что в ранней молодости он был влюблен в "бедную Лили", но хивинская кампания их разлучила, а теперь Астраханцев по старой памяти иногда занимал деньги у своей возлюбленной.   -- Я не понимаю, что за пристрастие у наших дам к этим похоронам,-- говорил с гримасой первый любовник, когда они возвращались но коридору.   -- Нельзя... последний долг,-- отвечал резонер.   -- Да, но ведь та же Мясоедова вечно грызлась с Еленой Михайловной, интриговала против нея, а теперь плачет... не понимаю!..   -- Я тоже не понимаю...   Покойница лежала на длинном столе, выдававшемся из передняго угла на средину комнаты. Все изголовье было покрыто живыми цветами, в ногах лежало несколько венков. Высокия свечи, горевшия в покрытых белыми чехлами подсвечниках, сильно дымили; старушка-монахиня в больших очках монотонно читала старческим дребезжащим голосом псалтырь и время от времени оглядывалась на тихо шушукавшую у дверей толпу любопытных. Мужчины жались по углам, женщины заглядывали со страхом на скрещенныя на груди руки покойной и начинали торопливо креститься. В уголке тихо плакала "водевильная штучка", молоденькая и некрасивая актриса, известная под кличкой Зайца,-- у ней были такие большие, испуганные глаза. "Бедная Лили" приняла на себя роль распорядительницы и старалась занимать всех, как в своем салоне. Она особенно ухаживала за Мясоедовой, высокой и полной дамой неопределенных лет с красивым, но уже поблекшим лицом.   -- Вы знаете, как я любила Лёлю...-- шептала ей "бедная Лили", вытирая платком сухие глаза.-- Бедняжка со всеми простилась -- это наш христианский долг.   -- Я на нее не сержусь, хотя у нас и происходили некоторыя печальныя недоразумения...-- отвечала Мясоедова тоже шопотом, очень довольная своими заплаканными глазами,-- это последнее ее умиляло.-- При нашей жизни невозможно избегнуть столкновений. Я ее тоже любила, как самую талантливую из всех примадонн, какия у нас только были... Нужно быть справедливым прежде всего. Сколько у ней было одних подарков. Неужели все это останется этому пьянице Булатову?   -- Ах, не говорите, голубчик...   Пришла старушка Орлова, когда-то знаменитая красавица, сводившая с ума не один город, а теперь что-то такое сгорбленное, обрюзгшее и покорное, прикрытое скромной, темненькой шерстяной кофточкой и белым чепцом, из-под котораго выбивались пряди густых седых волос. Она неслышною походкой прямо подошла к покойнице, помолилась, открыла зеленую пелену с большим крестом из желтаго позумента и смело заглянула в лицо покойницы; один глаз смотрел на нее из-под полузакрывшагося века. Старушка всполошилась, торопливо сунула свою костлявую и сухую руку в карман кофточки и, вытащив оттуда несколько серебряных монет, закрыла смотревший мертвый глаз и положила монеты.   -- Спасибо вам, Агаѳья Петровна...-- благодарила ее "бедная Лили", не досмотревшая во-время одной из своих прямых обязанностей.   Старушка сердито посмотрела на нее. Вместо ответа она взяла несколько венков и повесила их на подсвечники. Весеннее солнце ворвалось пыльными дрожащими полосами в окно и вспыхнуло яркими блесками на позументах покрова и медных застежках псалтыри. Огни горевших свеч совсем потерялись в этой нахлынувшей волне ликующаго света и казались колебавшимися красными точками. В номере делалось душно. Приотворили дверь в коридор, чтобы выпустить дым ладана.   -- Мне кажется, что она сделалась длиннее...-- говорила Мясоедова, обращаясь к Орловой.-- Потом мне хотелось бы взять на память прядь волос... у ней были такие прекрасные волосы!..   -- Да, были...-- повторила старушка.-- Только волосы ей остригли во время болезни.   -- Ах! Какие эти доктора безжалостные,-- можно ли было губить такие прекрасные волосы!.. Не все ли равно умирать...   Несколько раз приходила и уходила Паша с опухшим от слез лицом. Она тупо смотрела своими светлыми, большими глазами на собравшуюся публику, искала кого-то в толпе и незаметно исчезала. Плакавший в уголке. Заяц каждый раз нагонял на Пашу ужасную тоску, и она бежала по коридору, закрыв лицо передником.   Мужчинам давно надоело толкаться в номере покойницы, и они потихоньку ворчали. Помилуйте, нельзя дышать от этого ладана, а чтобы покурить -- беги в буфет. Чехов-Мирский побледнел и несколько раз принимался делать глазами выразительные знаки своей даме, но Мясоедова грустно улыбалась и отворачивалась.   -- Чего еще оне ждут, эти проклятыя дамы?-- спрашивал Астраханцев, испытывавший потребность закусить вплотную.   -- Не понимаю...-- отвечал первый любовник.-- Это та самая Орлова, которая разорила какого-то миллионера?   -- Да... Были и рысаки, и свой дом, и брильянты, а теперь вот одна темненькая кофточка осталась. Я еще помню ее, когда она доживала свою карьеру. Она всегда была немножко сумасшедшей и ужасно сорила деньгами. Однако уже два часа.   Дамы, действительно, кого-то ждали и вопросительно поглядывали на дверь. "Бедная Лили" шопотом разсказывала что-то Мясоедовой, вероятно, очень интересное, потому что примадонна покачивала головой, поднимала крашеныя брови и красиво вздыхала.   -- Вы говорите, что между ними ничего не было?-- спрашивала она, стараясь не смотреть на Чехова-Мирскаго, выражавшаго знаки нетерпения.   -- Говорят... Но кто может знать? Во всяком случае, это делает честь... да. Мужчины... о, вы знаете, что такое мужчины!.. И тут вдруг...   В этот момент в дверях показались доктора Щучка и Куваев, заехавшие наведаться относительно похоронной процессии. Была устроена на этот случай специальная подписка, причем поклонники Елены Михайловны не скупились на деньги.   -- Ах, доктор...-- восторженно пропищала "бедная Лили", устремляясь к дверям.   -- Позвольте, Лидия Васильевна, который из двух?-- шутил Щучка, загораживая дорогу.-- Я могу принять это на свой счет, а в мои годы увлечения обходятся очень дорого.   -- Вы неисправимый старый шалун,-- кокетничала "Бедная Лили", ударив розово-седенькаго шалуна фамильярно по плечу.-- Я говорю с Николаем Григорьевичем...   -- Что такое случилось?-- удивлялся Куваев, здороваясь с Мясоедовой.   -- Ничего, ничего...-- бормотала Лили, закатывая глазки.-- Вы еще так молоды, а в вашей груди бьется женское сердце... да. Поверьте, что мы, женщины, оценим ваш благородный поступок, как никто другой.   -- Какой поступок?.. Извините, я, кажется, не понимаю вас...   -- Ах, после, после...-- шептала Лили, прикладывая платок к глазам.-- Скромность делает еще больше чести вашей душе.   Эти слова заставили Куваева побагроветь, и в его глазах запрыгали огни погребальных свеч. Чехов-Мирский подталкивал локтем Астраханцева, который смотрел на доктора равнодушными глазами человека, видавшаго виды. Положение Куваева выходило очень некрасивое, и он не знал, что ему сказать: история с Маляйкой, значит, уже выплыла на свет Божий и с быстротой молнии облетит весь город. Ему не будут давать прохода -- мужчины двусмысленностями, дамы телячьими нежностями. Он подозрительно посмотрел на актерския бритыя физиономии, на старуху Орлову, которая, указывая на него пальцем, спрашивала Зайцева: "Этот?" -- и еще более смутился. Из затруднения его вывел Щучка, заговоривши о похоронах: венки понесут особыя депутации, или просто сложить их на крышке гроба?   -- Депутации слишком уж торжественно...-- вмешалась Мясоедова.   -- Какия депутации?..-- хрипло спрашивал появившийся в номер Булатов, едва держась на ногах.-- Дочь актера... я требую, чтобы ее похоронили в простеньком ситцевом платье... в некрашеном деревянном гробу... это последнее желание отца, который в ней потерял все...   Булатова кой-как увели, а за ним вырвался и Куваев. Но в коридоре его поймала Паша -- она караулила его здесь с самаго утра.   -- Что тебе?-- сердито спрашивал ее доктор.   -- Я... я... Маляйка...-- шептала Наша, глотая слезы.   -- Ах, отстань, пожалуйста: делайся с ним, как знаешь! Потом все устроим...   Последния слова он договаривал на ходу, почта убегая из "Калифорнии". Паша стояла на том же месте с остановившимися глазами и раскрытым ртом, и потом, пошатываясь, как пьяная, около стенки побрела к себе вниз, где скрывался Маляйка. Доктор Куваев в это время проклинал ни в чем неповиннаго ребенка, который свалился, как снег на голову.   -- Чорт знает, что такое получается,-- ворчал он, припоминая комплименты "бедной Лили".-- Этак сделаешься посмешищем всего города!..  

IV.

   Похороны примадонны устроились самым торжественным образом. Собралась вся Хомутовская труппа, и явились недавние почитатели и поклонники безвременно угасшаго таланта. Вся улица около "Калифорнии" была запружена толпой любопытных и просто случайных уличных зевак. День выдался светлый и теплый, какие бывают только в конце марта, когда появятся первыя проталинки и дорога почернеет. Карнизы домов обрастали за ночь ледяными сталактитами, а теперь с них бежала вода. В ближайшем саду перекликались галки, вечно ссорившияся с обижавшими их воронами. Целая толпа нищих и необыкновенно убогих старушек осаждала подезд "Калифорнии" с ранняго утра, перебраниваясь с двумя полицейскими, торчавшими здесь же "для порядка".   Всей церемонией распоряжался сам антрепренер Хомутов, великий художник по части всевозможных церемоний. Его бритая, одутловатая физиономия появлялась за-раз в нескольких местах, а надсаженный голос раздавался во всех комнатах. Это был настоящий провинциальный антрепренер -- подвижный, немножко грубый и никогда не унывавший. Про него говорили, что он и родился несостоятельным должником, и теперь занимал деньги даже у капельдинеров. Каждый год Хомутову пророчили крах, но приходила осень, и он являлся в Бужоём с новой труппой и все столбы оклеивал своими афишами. В своем театре он был всем: актером, декоратором, режиссером, а в случае затруднения садился на капельмейстерское место и дирижировал оркестром. Всегда прилично одетый, всегда озабоченный и всегда с готовой остротой, висевшей у него на кончике языка, он был незаменимым человеком в разных торжественных случаях -- на юбилеях, на торжественных обедах, на встречах и проводинах. Он убирал зеленью комнаты, заколачивал гвозди, подносил дамам букеты, ругался со всеми рабочими, учил поваров и лакеев, говорил остроумные застольные спичи и, потный, усталый, разсерженный, повторял:   -- Нет, слуга покорный! От такой собачьей жизни можно умереть!..   В "Калифорнию" он явился перед выносом, вместе с о. протодьяконом, котораго раздобыл, несмотря на всевозможныя препятствия. Прежде всего оказалось, что все было сделано невозможно, и Хомутов собственноручно принялся обивать гроб новой материей: розовая была слишком банальна -- нужно голубую, это эмблематический небесный цвет, да и глаза у Елены Михайловны были тоже голубые. Полетели со своих мест цветы и венки, переменены были подсвечники; "бедная Лили", явившаяся в пестрой бухарской шали, должна была надеть простой черный платок, актерам повязан на локтях креп, лестница увешана гирляндами из хвои, на лошадиных попонах явились иммортельки и т. д. Уложив покойницу в гроб своими руками, Хомутов посмотрел ей в лицо, отвернулся, чтобы вытереть слезу, и, обратившись к доктору Щучке, проговорил:   -- Как вам, доктор, не совестно: вы лишили меня лучшей артистки.   В своей труппе Хомутов походил на петуха в курятнике, и самые строптивые невольно покорялись его неугомонной воле. За-глаза все актеры ругали его, чтобы выкупить хоть чем-нибудь свое рабство. Актрисы плакали, капризничали, даже плевали в физиономию Хомутову, но всякия недоразумения заканчивались только новым торжеством антрепренера. Только в одном случае Хомутов был безсилен: он никак не мог отделаться от Мясоедовой, глупой и неспособной актрисы, которая висела на Хомутовской шее, как пудовая гиря. Эта связь тянулась пятнадцать лет и стоила больших денег -- другими словами, Хомутов забивал все свои средства, чтобы вытащить Мясоедову на столичную сцену. Увлечения другими женщинами и легкия закулисныя интрижки Хомутова в счет не шли, раз потому, что Мясоедова слишком хорошо знала театральный быт, а потом каждая новая шалость выкупалась самой тяжелой ценой -- неуязвимый антрепренер валялся в ногах у своего идола и плакал, как ребенок. Каждое смазливое женское личико, появлявшееся на сцене, стоило ему страшных сцен домашней, ревности, оскорблений и просто оплеух. Всего комичнее было то, что Хомутов, знавший порядочно сцену и умевший определить артиста с двух слов, считал Мясоедову непризнанным талантом. Публика ея не любила, но Хомутов упорно воевал с этим равнодушием, подкупая газетных рецензентов, устраивая дебюты Мясоедовой в столице, загораживая дорогу начинающим талантам.   В страшной суматохе, поднятой в "Калифорнии", Хомутов успевал видеть всех и все. По пути он ласково потрепал опять плакавшаго Зайца по розовой щеке и проговорил: "бедный Зайчик!", поцеловал руку у Орловой, освежил о. протодьякона коньяком, больно ущипнул подвернувшуюся Пашу и, отведя в сторону Щучку, приказал:   -- У Булатова нет шубы... Поезжайте ко мне и привезите, у меня там есть старая енотка.   -- Послушайте, вы за кого меня принимаете?   -- Что же, по-вашему, родной отец должен итти за гробом своей дочери в одном сюртуке?.. Вы привезите шубу, а потом я к вашим услугам.   Куваев нарочно приехал к самому выносу тела, чтобы не служить мишенью городских разговоров, участливых взглядов и сдержанных улыбок. В толпе актеров были и частныя лица: товарищ прокурора, два адвоката, несколько купцов и чиновников. Одни пришли из любопытства, другие, чтобы потолкаться в пестрой актерской толпе. Этот сбродный мирок остался верен самому себе и в наглядном присутствии смерти: та же фальшь, та же безустанная интрига и неунимавшаяся сплетня.   -- Мы только вас и ждали, чтобы начать вынос...-- шепнул Хомутов Куваеву, устраивая певчих в две шеренги -- регент напился в буфете прежде времени, и Хомутову пришлось занять его место.   Похоронная процессия растянулась на всю улицу. Впереди шли певчие с регентовавшим Хомутовым, за ними седой старичок-священник в свесившейся на бок ризе, его поддерживал о. протодьякон; дальше следовал пустой катафалк -- гроб несли артисты-мужчины на руках, а женщины несли венки. Кучка театральных любителей замыкала шествие. Погребальный звон, шлепанье просачивавшейся под ногами воды, смутный говор напиравшей со всех сторон толпы -- все это перемешалось в голове Куваева в невообразимо пеструю и тяжелую картину. Но странной случайности он все время смотрел на широкую спину Булатова, который с важностью, приличной случаю, шагал сейчас за гробом, облеченный в Хомутовскую енотку. Это была последняя ложь, но старик был доволен, и мы боимся сказать больше -- счастлив. Он на несколько часов являлся героем дня, и все взоры были устремлены на него: "бедный отец великой артистки!" Театральныя дамы шли с бледными лицами, некоторыя плакали, и только одна "бедная Лили" цвела, как свекла. Доктор Щучка шел рядом с ней и трогательно напоминал, где нужно было обходить мокрыя места и лужи.   Торжественное отпевание в церкви ничем особенно не выделилось, кроме того, что Зайцу сделалось дурно, и с ней пришлось отваживаться. Пьяный комик Недорезов тоже плакал. Путь на кладбище шел тем же порядком, с тою разницей, что гроб везли на катафалке, а театральныя дамы ехали на извозчиках. Доктор Куваев ехал вместе с другими и, угнетенный всей этой мишурой, обдумывал свое собственное глупое положение.   -- Необходимо этого Маляйку сбыть с рук,-- разсуждал он, перебирая в уме своих знакомых.-- А то в самом деле...   Чем дальше он думал на эту тему, тем несомненнее казалось ему решение: всякия глупости нужно обрывать разом. Такой ход мыслей нарушался только воспоминанием о Паше, которая встречала его каждый раз таким благодарным и беззащитным взглядом. Странно, что о самой Елене Михайловне он почти не думал и как-то не мог проникнуться настоящей жалостью ко всему случившемуся, как и все другие участники похорон. В самом деле, выходило как-то так, что покойница оставалась в стороне, а всякий думал о своих делах. Да и что она такое была для них всех?-- случайный человек, заброшенный в хомутовскую труппу, Бог знает, каким ветром.   Когда процессия наконец прибыла на кладбище, все почувствовали себя очень утомленными, особенно дамы. Явилась общая мысль поскорее оставить покойницу на кладбище и вернуться к своим текущим делам. Первый ком земли бросил Булатов, за ним Хомутов. Дамы с бледными лицами заглядывали в отверстие могилы и старались бросить горсти песку, чтобы мерзлая земля не стучала о гробовую доску. Когда проворные могильщики торопливо начали работать лопатами, Булатов как-то глухо вскрикнул и схватился за грудь, но публика уже спешила расходиться и на него не обратили внимания.   -- Я подарил ему эту шубу...-- заметил Хомутов, усаживаясь в сани Куваева.-- Что же, в самом деле, и на нас есть крест: не околевать же старику на морозе.   -- Куваев, Куваев, посадите меня!..-- кричал Щучка, протискиваясь к саням.-- Моей лошади где-то нет...   -- К сожалению, вы опоздали, милый доктор,-- отвечал Хомутов, закуривая сигару.-- Вы поедете с Лили... Бедняжка устала и требует серьезнаго участия...   В "Калифорнии" был устроен довольно порядочный обед, и все благодарили Хомутова за его хлопоты. Он был немножко навеселе и только раскланивался; у него не было голоса для спичей. Говорил за него Астраханцев, потом какой-то адвокат. Куваев едва дождался конца, чтобы убраться поскорее домой. На подезде его догнал Щучка, имевший такой возмущенный и несчастный вид.   -- Куваев... Куваев... вот еще история-то!..-- бормотал он, теряя калошу по дороге.-- Представьте себе, все подписныя деньги я передал Хомутову, а он никому и ничего не заплатил и сам куда-то сквозь землю провалился. Нужно платить певчим, прислуге, за обед... Чорт знает что такое!.. Это какой-то разбойник... Вы не видали его?..   Куваев мог только пожать плечами: случай, действительно, вышел не совсем обыкновенный. Получить деньги с Хомутова назад нечего было и думать.   -- Зачем же вы отдавали ему деньги?..-- накинулся Куваев на несчастнаго Щучку.   -- И сам не знаю, как это вышло: просто стих такой дурацкий нашел... Ах, разбойник, разбойник!..  

V.

   Провинциальный город Бужоём расположился в красивой гористой местности, но сам по себе, как большинство русских городов, решительно ничего замечательнаго не представлял -- прямыя улицы, чуть вымощенныя в центре и тонувшия в грязи по окраинам, купеческия хоромины с зелеными крышами, десяток церквей, несколько общественных зданий неизвестнаго стиля, чахлый бульвар, плохонький театр, посредине площади неизбежный гостиный двор, походивший на острог, и только. Его можно было бы назвать очень скучным, если бы для сравнения были города веселее и красивее. Около сорока тысяч жителей околачивались на казенной и частной службе, была кой-какая торговлишка, а большинство обывателей существовало решительно неизвестными доходами, и в графе земской статистики по этому вопросу оголтелые мещане писали: "живу своим средствием", "снимаю фатеру", "живу в собственном флигеле с мезонином".   Квартира доктора Куваева находилась недалеко от театра, где главная улица делала поворот к реке Бужоёмке. Снаружи это было одноэтажное бревенчатое здание, точно присевшее к земле; в отворенныя ворота можно было видеть широкий двор, службы и привязанную к столбу собственную лошадь. Небольшой подезд с дверью, обитой клеенкой и медной дощечкой: "Николай Григорьевич Куваев, врач", вел в полутемную переднюю, где посетителей встречал отставной солдат Егор, "отвечавший за кучера". Из передней дверь вела в светлую приемную с мягкой триповой мебелью, цветами и фотографиями на стене. Здесь доктор принимал своих пациентов, расхаживая из угла в угол. Вторая дверь вела в кабинет и спальню, а третья в столовую и две задния комнаты, стоявшия пустыми. В них хозяин собирался устроить лабораторию и препаровочную, но все руки как-то не доходили. Кухня помещалась внизу. Для холостого одинокаго человека такая квартира была, пожалуй, велика, но в Бужоёме не было, во-первых, удобных квартир вообще, а во-вторых, туда еще не проникла та дороговизна, которую привозят с собой поезда железных дорог и пароходы.   Существует мнение, что обстановка характеризует своего хозяина, но по этой мерке мы затруднились бы сказать о докторе Куваеве что-нибудь определенное, потому что его квартира ничего особеннаго не представляла. Самым живым местом являлся кабинет, но и тут, кроме медицинских книг и фотографий актрис, решительно ничего не было. На окне валялись какие-то мудреные хирургические инструменты, газеты для удобства складывались на кресло-качалку, на письменном столе красовались самыя банальныя вещи: очень массивная и еще более того неудобная чернильница, портрет старушки в чепце, покрытый пылью пресс, бронзовый календарь, показывавший всегда одно и то же число, стаканчик с карандашами и перьями и еще какая-то кабинетная дрянь, неизвестно для чего попадающая на письменные столы. Лежавший под ногами ковер был заплеван и покрыт пеплом, потому что Егор считал всякую чистоту своим личным врагом. После обеда доктор любил засыпать с книгой или газетой в руках на неуклюжей кушетке, поставленной так, что она мешала и ходить и сидеть. В спальне царил настоящий безпорядок,-- кровать, впрочем, стояла посредине комнаты, как предписывает гигиена, в одном углу мраморный умывальник, в другом комод, по стенам принадлежности гардероба, но все остальное не выдерживало никакой критики и требовало настоятельнаго внимания.   Мы не можем сказать, чтобы доктор не замечал царившаго в его доме холостого безпорядка, или что он не сумел бы устроиться иначе,-- нет, но он, с одной стороны, слишком мало жил дома, чтобы заниматься подобными пустяками, а потом на пять тысяч годовой практики немного сделаешь. Уж если заводить обстановку, то настоящим образом, а всякое мещанство шокировало доктора хуже нищеты. Самое главное заключалось в том, что доктор вообще смотрел на свою настоящую жизнь, как на что-то временное, что существует пока, а будущее впереди. Ведь ему всего было тридцать лет с небольшим, и жизнь улыбалась. Кроме всего этого, доктор любил эту походную обстановку и, возвращаясь в холостую квартиру, с удовольствием чувствовал себя тем независимым человеком, который никому и ни в чем не обязан давать отчета. Разумный эгоизм -- вот цель жизни, а остальное все глупости. Куваев принадлежал к тем сдержанным и крепким натурам, жизнь которых выстраивается по известному шаблону. Он любил свою науку, работал добросовестно и больше не хотел ничего знать. Бывая в семейных домах, как знакомый и как врач, он везде видел одну и ту же закулисную сторону семейной жизни и дал себе слово никогда не жениться. Эти вечныя ссоры мужей и жен, жалобы и подергиванья, обвинения друг друга, иногда семейныя драмы и целыя трагедии,-- нет, благодарю покорно, можно обойтись и без этого. Считая себя холодной и расчетливой натурой, доктор решил про себя, что он не создан для семейных радостей. Эта эгоистическая философия скрашивалась кой-какими приключениями: легкими интрижками, иногда жестоким кутежом в обществе тех же женатых мужчин.   Появление Маляйки сразу нарушило обычное течение жизни в докторской квартире. Ему были отведены те две задних комнаты, где предполагались препаровочная и лаборатория. Паша быстро освоилась в новой обстановке, с какой-то мышиной ловкостью в несколько дней сумела загромоздить их всевозможным хламом, какой набирается в детских: появились какие-то таинственные сундуки, детская ванночка, колченогая мебель, какая-то ситцевая занавеска, кривое зеркальце на стене, а по обеим его сторонам неизбежныя фотографии, засиженныя мухами. Доктор не узнал этих комнат, когда заглянул сюда через несколько дней по водворении Маляйки.   -- Кровать нужно отодвинуть от печки,-- внушительно заметил доктор, искоса взглядывая на спавшаго ребенка.-- Потом, чтобы не было этого крика... понимаешь? Я вообще не выношу шуму.   -- Этакий-то ребеночек да будет безпокоить...-- ответила Паша и сделала сердитое лицо.   Доктор в это время разсматривал фотографии на стене. На одной он узнал Елену Михайловну, какой она, вероятно, была лет пять тому назад, а на другой с неестественной важностью выглядывал какой-то выцветший господин с бритой актерской физиономией и каким-то дурацким бантом вместо галстука.   -- Это кто такой?-- невольно полюбопытствовал Куваев, тыкая пальцем на последнюю фотографию.   -- Так... супруг Елены Михайловны.   -- А!..   Сморщившись, доктор понюхал воздух и заметил:   -- Воздух как будто не совсем... Нужно вентилятор открывать чаще.   -- Это уж вы сами придумываете: никакого здесь воздуху нет.   -- Ты ничего не понимаешь...   Паша вдруг улыбнулась и посмотрела на доктора с каким-то обидным снисхождением.   В окна детской смотрело уже апрельское солнце и весело разбегалось по стенам игравшими зайчиками. В открытый вентилятор сквозь шум вертевшагося колеска доносился откуда-то мерный великопостный благовест. Доктор посмотрел на пестренькие обои, отставшие по углам, на давно небеленый потолок, и подошел к кроватке. Маляйка спал сном праведника, раскинув голыя ручонки. Это был прелестный ребенок с просвечивающими розовыми тонами кожи и такими смешными, пухленькими пальчиками. Что-то такое беззащитное и счастливое своим неведением чувствовалось в этом крошечном тельце, жившем одними растительными процессами. И вот из этого пузыря вырастет большой человек, эта голова будет думать, а сердце забьется желаниями... Мы уже сказали, что доктор не был сентиментальным человеком, поэтому он скоро отвернулся от Маляйкиной кроватки и довольно строго спросил Пашу:   -- А вид у тебя есть?..   Этот вопрос заставил кормилицу торопливо нырнуть за занавеску, где громыхнула крышка скрытаго сундука. Через минуту она представила доктору самую форменную бумагу, в которой значилось, что Пелагея Носкова, жена запаснаго фейерверкера, от роду имеет 23 года, лицо чистое, нос обыкновенный, особенных знаков и примет на теле не обнаружено.   -- А где у тебя муж?-- спрашивал доктор, не решаясь назвать кормилицу попросту Пашей, как ее называла Елена Михайловна.   -- Фициантом в "Калифорнии" служит.   "Этого еще недоставало...-- сердито подумал доктор, оглядывая Пашу с ног до головы.-- Хорош, должно-быть, гусь этот официант, сделавший из жены дойную корову..."   В голове доктора быстро пронеслась картина, как запасный фейерверкер будет по праздникам являться вот в эти самыя комнаты, непременно пьяный, будет требовать угощения и вообще всеми средствами и способами показывать, что он законный муж и может делать все "в своем праве". Доктору показалось, что в комнате уже пахнет дешевыми дрянными папиросами, какия курят официанты, и он подозрительно посмотрел на таинственную ситцевую занавеску, за которой Паша спала, свернувшись калачиком на сундуке, а потом на ея темненькое ситцевое платье и собранные по-бабьи волосы.   -- Муж у меня смирный...-- предупредила Паша вертевшийся на языке доктора вопрос.   Доктор ничего не ответил и, круто повернувшись на каблуках, вышел из детской. Паша проводила его глазами и проворчала:   -- Ишь, какой сердитый выискался: "шуму не выношу!..". Тоже живой человек, ежели в другой раз и поревет...   Вечером этого же дня явился и Хомутов, разсерженный, потный, охрипший. Куваев принял его довольно холодно и провел в кабинет.   -- Это чорт знает что такое!..-- громко заговорил Хомутов, разваливаясь в кресле и без приглашения вытаскивая сигару из ящика.-- Проклятый город... Щучка-то как меня отблагодарил тогда... а? По всему городу разнес, что я прикарманил всю подписку... Как это по-вашему?.. Я, действительно, не мог разсчитаться тогда, тут же за обедом, но потом все дочиста роздал: и певчим и в "Калифорнию". Вот после этого и хлопочи, и разрывайся на сто тысяч частей...   -- Я слышал что-то такое, по был уверен, что произошло недоразумение,-- обрадовался Куваев, подавая Хомутову огня.   -- Да, это все Щучка напутал... Старый дурак!.. Пусть он теперь покажет ко мне за кулисы свою глупую рожу... Впрочем, я не злой человек, да и что мне: плевать...   Хомутов поправил сбившийся на-бок галстук, вытянул ноги и широко вздохнул. В этом человеке жила какая-то захватывающая энергия, и Куваев чувствовал себя в его присутствии как-то бодрее, как было и сейчас.   -- Знаете, и про вас по городу: гу-гу-гу!..-- продолжал Хомутов, насасывая сигару.-- И что придумают: будто этот несчастный ребенок ваш... ей-Богу!.. Да ведь я-то знаю хорошо, чей он, да и Елена Михайловна была не такая женщина...   Это известие возмутило Куваева, и он забегал по кабинету. Действительно, проклятый город: из какого угодно хорошаго дела непременно устроят пакость. Хомутов дал время доктору выговориться, а потом без церемонии попросил вина.   -- Да вы не безпокойтесь: прямо давайте бутылку сюда на стол и два стаканчика...-- говорил он, когда доктор начал искать глазами подходящаго места.-- У меня голова идет кругом, а вино освежает... После обеда я люблю выпить стаканчик...   Появилась бутылка, и Хомутов выпил ее один, поддакивая доктору, жаловавшемуся на несправедливость людей вообще и бужоёмских обывателей в частности.   -- Да вы плюньте, как я всегда делаю в подобных случаях,-- успокаивал Хомутов, прищуривая глаза. Не довернешься -- бьют, перевернешься -- бьют. Нужно философски смотреть на жизнь. А всему причиной эти проклятыя бабы с своим языком... Если бы вы знали, что оне мне стоят!.. Ну, да плевать на все, а смеется тот, кто смеется последний. Вы что же это, доктор, забыли нас и в театр носа не показываете?..   -- Да все как-то некогда...   За разговором Хомутов незаметно выпил всю бутылку один, закурил на дорогу другую сигару и взял у доктора взаймы пятьдесят рублей, "до завтра", как он обыкновенно занимал. Куваев с удовольствием сделал это последнее одолжение, точно желал заплатить за невольное сомнение в честности Хомутова, в которое его ввел этот идиот Щучка. Надевая в передней калоши, Хомутов дружески ударил Куваева по плечу и, подмигнув, весело проговорил:   -- Э, батенька, нужно поощрять искусство.   Это была любимая поговорка, когда Хомутов чувствовал себя хорошо.   На другой день Куваев имел удовольствие слышать, что Хомутов всю похоронную подписку положил целиком в свой антрепренерский бездонный карман, и пришлось делать вторую.   -- Это разбойник!..-- кричал розовый Щучка, размахивая руками.-- Помилуйте, ему нож в руки и на большую дорогу... Разбойник!..   -- Да, и очень ловкий разбойник,-- соглашался Куваев, из чувства самосохранения не разсказавший никому о вчерашней проделке Хомутова.  

VI.

   Паша переживала скверное время, начиная с того, что запасный фейерверкер очень неохотно согласился на ея жизнь в холостой докторской квартире. Это был заурядный трактирный лакей с бритой физиономией и развинченными движениями; жену он любил и по вечерам, сидя в своей каморке, обыкновенно мечтал вслух о том блаженном времени, когда заведет в Бужоёме свой домишко и займется торговлишкой. Это была заветная мысль, опьянявшая "фицианта" своей заманчивостью. Можно себе представить, сколько Паше нужно было употребить женской ловкости, ласк и специально-бабьих наговоров, чтобы уломать мужа.   -- Главная причина, что другие фицианты проходу мне не дадут,-- разсуждал он, выслушав все доводы жены.-- В сам-то деле, от живого мужа да в чужие люди... Доктор-то холостой, а враг горами качает.   -- А десять целковых жалованья в месяц, это как по-твоему?..-- доказывала Паша с своей стороны.-- Вон за месяц вперед получила, а там еще подарки к празднику...   В "Калифорнии" для четы Носковых была отведена крошечная каморка где-то под лестницей, где, как говорила Паша, было "ни встать ни сесть". Помещение было самое неудобное, и вдобавок здесь вечно воняло керосином, ваксой и еще той специальной духотой, какая накопляется только в трактирах. Но Паша любила эту трактирную нору, и ей было тяжело с ней разставаться.   -- Жалованье... оно, конечно...-- размышлял "фициант".-- Особливо, если при сноровке...   -- Ты считай, в год-то сколько это будет,-- настаивала Паша.-- Полтораста целковых -- легко сказать!.. Вот он, домишко-то, и вырастет... Это как по-твоему? А что зря будут болтать фицианты, так они и так скажут...   В подтверждение чистоты своих помыслов, Паша клялась всеми святыми, плакала и повторяла:   -- А куда без меня Маляйка-то денется... а?.. Несмысленный ребеночек, погинет как раз в чужих-то людях, а тоже живая душа... Еленато Михайловна со слезами меня просила...   У Носковых свой ребенок только-что умер, и Паша переносила свое неудовлетворенное материнство целиком на Маляйку, а круглое сиротство ребенка подымало в ея душе самыя нежныя чувства. Жадный до денег фициант кое-как был умолен, и Паша птицей летела к своему воспитаннику, придумывая разные страхи относительно оставленнаго в одиночестве Маляйки.   Но главныя затруднения были не в отношениях к мужу, а в докторской квартире, где были неумолимые домашние враги -- кучер Егор и кухарка Степанида. Появление Маляйки они встретили крайне неприязненно, как личную свою обиду, и с перваго дня принялись донимать несчастную Пашу теми невидимыми мелочами, какими можно отравить жизнь. Особенно усердствовала кухарка, разбитная и пропащая бабенка, возненавидевшия Пашу с перваго взгляда, как свою очевидную соперницу,-- в качестве солдатки непокрытой головы, она к Егору питала особенно нежныя чувства. Чтобы вскипятить молоко или достать теплой воды из кухни, Паша принимала от своих врагов настоящую "муку мученическую",-- они вышучивали ее, хихикали прямо в глаза, величая Маляйку "подзаборником", и устраивали всевозможныя каверзы: Маляйкино молоко прокисало, пригорало или прямо выливалось, в воду попадала сажа, печка закрывалась с угаром и т. д. Будь у доктора своих детей хоть чортова дюжина, ничего подобнаго, конечно, не могло бы быть, а тут беззащитный маленький человек стал поперек горла всем, вызывая, в качестве приживальца из милости, какую-то глухую, чисто-животную ненависть. Благодаря интимным отношениям между кучером и кухаркой, ни одна горничная не уживалась больше недели, и будь Паша одна, прислуга выжила бы ее, но теперь она защищала Маляйку и, благодаря этому, не только оставалась победительницей, но даже из оборонительнаго положения переходила в наступательное. Глупая и беззащитная Паша проявляла необыкновенную сообразительность и пускала в ход очень сложныя стратегическия комбинации.   -- Эта Пашка чистая ведьма...-- ругалась в своей кухне Степапида.-- Зубищи у ней, как у меделянской собаки: за горло так и норовит схватить.   -- Ее, пожалуй, теперь не вдруг доймешь!-- сосредоточенно размышлял Егор, суровый и гордый человек, питавший непростительную слабость к толстым бабам.-- Пашка теперь как корова, когорая отелилась в лесу; никакой волк такую корову не возьмет...   В сущности, Егор имел свои далекие виды и подобными разсуждениями хотел только заговорить зубы Степаниде. Паша боялась этой вздорной и отчаянной солдатки, как огня, и отвечала на разныя заигрыванья Егора по темным углам молчаливыми зуботычинами и очень ловкими затрещинами "по чему попадя". Все это нисколько не смущало Егора, он как ни в чем не бывало выходил за ворота, очень комфортабельно усаживался на приворотную скамеечку и, подергивая десятирублевую гармонику, тонким, жалобным голосом напевал:     Да баба сеяла муку,   Да посулила мужику!..     -- Ну, что зверушка?-- обыкновенно спрашивал доктор, быстро входя в детскую, где пахло "живым человеком", как обясняла Паша.   Этот простой вопрос всегда заставлял Пашу краснеть, но она поправлялась и непременно ввертывала какое-нибудь хорошее словечко за своего Маляйку. Такая привязанность кормилицы к ребенку очень нравилась Куваеву, но иногда чисто-куриная политика Паши просто его возмущала. Если, например, он несколько дней не заглядывал в детскую, она встречала его с нахмуренным видом и своим молчанием давала понять, что очень недовольна докторским поведением. Именно эта притязательность и бесила доктора: он давал деньги -- чего же больше?.. И что теперь сам Маляйка: живой и безсмысленный кусок мяса, связанный с кормилицей чисто-растительными процессами. В ней, в этой Паше, сказывалась с поразительной силой та всевыносящая русская баба, которая будет с дьявольским терпением высиживать и вынашивать кусок дерева, потому вне этого растительнаго мира для нея кругом была сплошная пустота. Впрочем, это мнение Куваеву скоро пришлось изменить, потому что эта глупая и необразованная Паша умела первая подметить в ребенке каждую новую мелочь, каждый, шаг вперед и малейшую черточку в характере. Да, у Маляйки уже был свой собственный характер, и он не только умел проявить свое маленькое "я", но и отстаивал его с упрямством совсем большого человека.   -- Э, да ты, брат, величайший эгоист!..-- шутил доктор, подметывая Маляйку к самому потолку.   Паша была совершенно счастлива в такие редкие моменты накатывавшейся на доктора нежности, и от удовольствия у ней даже темнели глаза. Но эти минуты радости для Паши сейчас же сменялись целой полосой новых испытаний и самодельнаго страха. Она и спала тем чутким материнским сном, который слышит все -- свернется клубочком на своем сундуке, уткнется головой в подушку и спит, как заяц.   Особенно по вечерам тревожное состояние Паши принимало какую-то острую форму, и она неприятно вздрагивала от малейшаго шороха. Она боялась в эти минуты и доктора, и кучера Егора, и завертывавшаго раза два мужа.   -- Ты у меня смотри, будь в сохранности!..-- грозил "фициант", делая красноречивый жест.-- Мне плевать и на твое жалованье: самому дороже стоит.   Однажды таким образом, когда Паша в сумерки прислушивалась к каждому звуку, из кухни по лестнице вверх послышались тяжелые шаги, и появившийся в дверях детской Егор вытянулся перед Нашей, как перед настоящей барыней.   -- К вам, Пелагея Софроновна, гости-с...-- отчеканил он, как это делал перед барином.-- Прикажете принять-с?..   На лестнице слышалось хихиканье кухарки, которая устроила всю эту комедию. Оказалось, что пришел старик Булатов и, пробравшись в кухню, спросил прямо Пашу. Он был в одном сюртуке, в худых сапогах, без калош, и вообще в самом растерзанном виде. Все это ужасно смутило Пашу, и она провбла старика в свою комнату.   -- Уж, право, вы лучше бы и не приходили, а то один срам!-- ворчала Паша на своего гостя.-- Поглядите-ка на себя-то, на кого вы похожи...   -- Погибаю, Пашенька... с горя погибаю!-- хрипел Булатов, внося с собой струю сивушнаго запаха.   -- Еще мне за вас как достанется, ежели барин узнает...-- не унималась Паша.-- Известно, кому приятно!   -- Ну, ну, не сест всю за-раз, хоть оставит кусочек...-- шутил Булатов, оглядывая равнодушно комнаты.-- Ничего, славныя палаты. Вот бы мне здесь еще пожить...   -- Ах, перестаньте пустяки молоть!.. У меня без того сердце не на месте: вдруг барин.   -- Я сам барин и к твоему барину но делу пришел.   Старый артист был так несчастен, что первое чувство гнева в Паше быстро сменилось чисто-бабьей жалостью. Она усадила гостя в уголок, чтобы не так уж было заметно, если вдруг барина нанесет, напоила его чаем, пришила две пуговицы к сюртуку и даже потихоньку сунула в карман потайной двугривенный, сохранившийся в глубинах ея сундука. Булатов успел за это время обрасти какой-то щетиной и точно еще больше опух.   -- У вас ведь шуба енотовая тогда была на похоронах -- допрашивала Паша, разглядывая все недочеты булатовскаго костюма.   -- Да, была, Пашенька..   -- И сюртук другой, комиков сюртук, я знаю.   -- Был и сюртук. В человеке нетленна одна душа, Пашенька.   -- Душа душой, а вот сорочки-то на вас и званья нет... Как же это можно!..   Приехавшему с практики доктору уже успели доложить о госте, потому что он, не снимая шляпы и перчаток, прямо прошел в детскую. Паше чуть не сделалось дурно от страха, но Булатов поднялся из своего утла с достоинством и проговорил:   -- Извините, доктор, что я немного замедлил документами...   -- Какими документами?..-- удивился доктор, не глядя на Пашу.   Великий артист снисходительно улыбнулся и подал доктору засаленную пачку Маляйкиных документов, по которым последний оказался Мельхиседеком Уткиным, сыном свободнаго художника.   -- Мне нужно с вами переговорить...-- торопливо пробормотал доктор, не решаясь засаленныя бумаги положить в свой карман.-- Не угодно ли вам, господин Булатов, пожаловать за мной в кабинет?..   -- С удовольствием...   Доктор провел гостя через столовую и приемную прямо в кабинет, где и указал молча на кресло. Великий артист, нисколько не смущаясь, постарался принять приличную случаю осанку и, пока Куваев вторично просматривал документы Маляйки, говорил:   -- Моя фамилия тоже не Булатов, а Сучков... да. Это уж наш театральный обычай менять фамилии. Прежде выбирались фамилии ординарныя: трагики назывались Громовыми, Богатыревыми, Самсоновыми -- вообще что-нибудь этакое внушительное, первые любовники -- Дольскими, Ленскими, комики -- Пичугиными, Салфеткиными, а примадонны -- Светловскими, Любиными, Стрельскими... Да, что-нибудь этакое послаще. Ну, а нынче пошли двойныя аристократическия фамилии, и моя Лена играла под именем Вьюшиной-Запольской.   Этот старик был возмутителен со своим фамильярным тоном и театральной неестественностью, притом этот ужасный костюм... Необходимо было покончить с ним разом, не затягивая дела, и доктор старался подобрать в уме одну из тех фраз, какими навсегда выгоняют из дома.   -- Ничего, у вас приличный кабинет... и вообще вся обстановочка,-- продолжал Булатов, протягивая свои дырявые сапоги на ковер.-- Кстати, нет ли у вас сигары?.. Ах, не безпокойтесь, я сам возьму. Когда Лена в первый раз выступила на сцену в Иркутске, с нами познакомился один золотопромышленник... Вот были у человека сигары!.. Доктора и артисты знают толк в сигарах... хе-хе!.. Потом, когда мы с Леной гастролировали в Одессе, там был один грек... Да, так этот грек немного ухаживал за Леной и, между прочим, подарил мне один фунт настоящаго эпирскаго табаку. Вот был табак... И только раз в Варшаве, нет, кажется, в Архангельске, виноват -- в Тифлисе...   -- Господин Булатов, нам необходимо обясниться раз и навсегда,-- заговорил доктор, прерывая эти приятныя воспоминания.-- Дело в том, что я взял ребенка и, конечно, постараюсь исполнить свой долг, но вместе с тем попрошу вас раз и навсегда оставить меня в покое. Может-быть, я резко выражаюсь, но в жизни прежде всего, чтобы не было никаких недоразумений.   -- Другими словами: вы меня выгоняете?..   -- Нет, дело гораздо проще...   -- Понимаю, понимаю... Это общая судьба старых артистов... Но я не обижаюсь!.. Могу ли я, по крайней мере, навещать моего внука время от времени?..   -- Прямо отказать вам я не имею права, но вы сами слышали последнюю волю вашей дочери, поэтому, надеюсь, поймете, что лучшия отношения для нас -- это не иметь никаких отношений.   Голос доктора как-то оборвался при последних словах, и одна рука нервно барабанила по ручке кресла. Старый артист величественно поднялся с своего кресла, застегнул сюртук и, церемонно поклонившись, хрипло проговорил:   -- Да, я вас понимаю... прощайте!..   Он улыбнулся горькой улыбкой обманутаго человека и как-то выпятился в дверь. Доктор подошел к окну и слышал, как по тротуару прошлепал своими худыми сапогами великий артист. Ему сделалось очень тяжато в этом теплом и светлом кабинете, точно сумасшедший старик уносил с собой частицу его прежняго покоя.  

VII.

   По городу разсказы о Маляйке ходили с самыми разнообразными прибавлениями, что очень бесило Куваева. Кому и какое дело до его личной жизни и до него самого? Особенно его возмущали сочувственныя выпытывания бужоёмских дам, желавших во что бы то ни стало добиться признания, что Маляйка -- его сын. Созревшее решение отделаться от Маляйки было поколеблено этими мелочами, потому что, раз, страдало докторское самолюбие, а потом -- общественное мнение было к нему несправедливо.   Весной, занятый практикой и своими личными делами, Куваев почти не бывал в театре. В мае труппа уезжала, и аршинныя афишки анонсировали о последнем спектакле -- шла "La dame aux camélias" с Мясоедовой в главной роли. Это был вызов Хомутова бужоёмской публике, не хотевшей признать первокласснаго таланта. Спектакль обещал быть интересным, и Куваев отправился в театр.   -- Вы нас совсем забыли, Николай Григорьич,-- ласково говорил старичок-капельдинер, принимая пальто Куваева.-- Сегодня у Александры Петровны выигрышная роль... Прежде Елена Михайловна играли.   Старичок повел бровями и улыбнулся: дескать, провалится опять наша-то Мясоедиха. Куваев тоже улыбнулся, охваченный той атмосферой, где он чувствовал себя своим человеком. Как все ему здесь знакомо, начиная с грязных, полутемных сеней подезда и кончая уборной хористов. Не желая встречаться с Хомутовым, Куваев взял место во втором ряду кресел. Было еще рано, и в партере сидело всего человек пять. Куваев постоял в проходе, осмотрел пустыя ложи, плохонький занавес и отправился в фойе наверх, откуда был ход в буфет. Театр был старый, той особенной провинциальной архитектуры, когда решительно везде дует сквозной ветер. Штукатурка пооблезла, цветы и узоры облупились, занавес светился дырами, в которыя выглядывали хористки, неизбежная малиновая триповая обивка на креслах первых рядов и на барьерах лож давно выцвела и вытерлась. Одним словом, провинциальный театр, как и следует быть провинциальному театру. Хомутов жаловался, что городское самоуправление отпускает ему на ремонтировку самыя гомеопатическия дозы, а городское самоуправление жаловалось на Хомутова, что он получает деньги и ремонтирует ими только свои карманы.   В фойе, где, скажем между прочим, по преимуществу сосредоточивался сквозной ветер, уныло слонялись две-три дамы и в одном углу дремал какой-то подрядчик. В буфете у самой стойки громко разговаривали двое адвокатов, и за отдельным столиком пили пиво какие-то купеческие сынки. Комик Недорезов был уже в приличном градусе и безцельно смотрел в пространство. Куваева охватила совсем малодушная мысль: вот этот самый пьяный комик возьмет да и провозгласит во всеуслышание -- "Маляйкин родитель", или что-нибудь подобное. Для успокоения расходившихся нервов Куваев выпил рюмку водки, чего обыкновенно не делал. Из партера донеслись первые звуки настраиваемых скрипок. Публика все прибывала. Куваев машинально с кем-то раскланивался, а сам поглядывал на дверь -- в глубине виднелся узенький коридор, который вел прямо за кулисы. Направо в этом коридоре темнела дверь в актерскую ложу, висевшую над музыкантами, а подальше маленькая дверка вела на сцену. Через нее актеры попадали в буфет, а актрисы -- в фойе.   -- Наконец-то и вы пришли!..-- окликнул Куваева доктор Щучка, неизменно розовый и свежий, точно он вчера родился.-- А мы уж не знали, что и думать: нет нашего доктора и только. "Бедная Лили" меня просто одолела и непременно хотела ехать к вам сама... Александра Петровна тоже спрашивала... да. Вы Хомутова не видали?   -- Нет...   -- О, он сегодня из кожи лезет... Знаете, есть такая балаганная панорама: "Полишинель в хлопотах". Так и наш разбойник.   Щучка сам первый засмеялся своей остроте и, показывая вставные зубы, похлопал Куваева по плечу.   -- Да, да... А знаете, я вас просто считал порядочным человеком,-- не унимался он, переходя на шопот,-- между тем вы не нужды и геройства... хе-хе!.. Все дамы от вас без ума, плутишка. Кстати, эта полненькая... как ее?.. ну, кормилица, у вас теперь живет?..   Куваев едва отвязался от стараго болтуна и ушел в партер. Ему казалось, что встречавшиеся знакомые смотрели на него как-то особенно и провожали сдержанным шопотом. Музыка уже играла, и Куваев занял свое место во втором ряду. Раньше он обыкновенно сидел в актерской ложе или за кулисами, и теперь ему казалось немного странным составлять часть той публики, которую он привык разсматривать из ложи Хомутова или через отверстия в занавесе. И публика была все та же: в первом ряду сидели два кабатчика, полицеймейстер, товарищ прокурора с женой, доктор-акушер, адвокаты, маленький и юркий редактор местной газеты, пользовавшийся даровым креслом; во втором -- начинающие помощники присяжных поверенных, аптекарь, три сомнительных дамских шляпы, инспектор гимназии, шаривший глазами по райку, и т. д.   В актерской ложе появлялись и уходили какия-то дамы, но Куваев старался не смотреть в ту сторону. В антрактах у барьера обыкновенно вертелась m-me Понсон, упорно разглядывавшая всю публику в бинокль. Несколько раз до слуха Куваева доносился хриплый голос Хомутова, который играл сегодня роль отца Армана. Афиши у него не было -- он всех актеров и актрис знал не только в лицо, но по голосу. Из лож на него смотрели в бинокли, и это заставляло Куваева ежиться. Бужоёмския дамы были любопытны и облепили барьеры всех лож сплошной гирляндой топорщившейся материи, колыхавшихся вееров, цветов, перьев и кружев. В зале стоял сдержанный шум, который не могла заглушить музыка. Последняя четверть часа перед занавесом всегда заставляла Куваева волноваться, потому что он принимал живое участие во всех удачах и неудачах Хомутовской труппы, а теперь он чувствовал себя совершенно чужим человеком: провалится или нет Мясоедова -- ему все равно. А еще так недавно он любовался Еленой Михайловной, когда она показывалась в актерской ложе, и в шутливо-серьезном тоне давал ей советы. Она имела привычку слушать, глядя в сторону, и как-то по-детски наклоняла свою красивую белокурую головку. Когда ей было смешно, она закрывалась веером из страусовых перьев, и смеялись одни прелестные серые глаза.   Поднялся занавес. Мясоедова была одета эффектно и своим появлением вызвала одобрительный шопот. Чехов-Мирский играл Армана и отчитывал свою роль самым возмутительным образом. Из-за кулис мелькнуло красное лицо Хомутова, который готов был сесть глазами несчастнаго перваго любовника, портившаго роль Мясоедовой вперед. M-me Понсон играла ту даму, которая все время ест. Она сразу попала в тон и повела свои сцены очень бойко. Кто-то не выдержал, и по ея адресу раздался и замер аплодисмент. "Бедная Лили" покраснела от удовольствия и признательно вскинула глазами по принадлежности, а Мясоедова, взволнованная и злая, два раза сделала очень некрасивыя паузы на поданныя реплики. Как хороша была Елена Михайловна в этих сценах, и каждое слово проваливавшейся Мясоедовой резало Куваева по сердцу. Первое действие прошло очень вяло, как и второе, за исключением m-me Понсон, положительно торжествовавшей. Куваев первый антракт остался в своем кресле, чтобы ни с кем не встретиться ни в буфете ни в фойе, но во второй антракт он не выдержал -- его опять потянуло по старой привычке за кулисы. Явилась предательская мысль: разве на таких людей, как Хомутов, можно сердиться?..   Куваев опомнился только тогда, когда взялся за ручку закулисной дверцы и на пороге столкнулся с разбежавшимся Хомутовым лицом к лицу. Разбойник нисколько не смутился, а, подхватив Куваева, молча потащил его по грязной лесенке вниз, где светлыми пятнами выделялись открытыя двери уборных.   -- Я на вас сердит!..-- говорил Хомутов, громко стуча ногами по ступенькам.-- Вы нас оставили в самую трудную минуту... Я разрываюсь на сто тысяч частей!.. Пойдемте к Александре Петровне...   По дороге Хомутов успел сделать колкое замечание подвернувшейся на глаза m-me Понсон, которая сделала удивленное лицо и смешно подняла брови. В отворенную дверь одной уборной две новеньких хористки выталкивали Недорезова, но Хомутов сделал вид, что ничего не заметил. Уборная Мясоедовой была затворена. В полутьме нужно было подняться на три ступеньки, чтобы отворить выбеленную известкой и очень захватанную дверь. Это была большая комната, освещенная двумя стенными лампочками. Большое зеркало стояло рядом с умывальником; на столике у окна валялись принадлежности грима и только-что снятое платье. Мясоедова стояла перед зеркалом в одной юбке и корсете, с голыми жирными руками. Она даже не повернула головы и спокойно продолжала поправлять крашеные желтые волосы. Горничная и Заяц торопливо подшивали какую-то упрямую оборку к тяжелому бархатному платью.   -- Доктор в восторге...-- заговорил Хомутов заискивающим, фальшивым тоном.-- Вся суть в четвертом действии, голубчик! Нужно смелее... А этого подлеца Чехова я в шею... к чорту!..   Примадонна улыбнулась доктору довольно кисло и протянула руку, чтобы примерять готовый лиф. Лицо у ней было сильно раскрашено и вблизи имело неприятное, злое выражение. Хомутов отстранил горничную и, встряхнув совсем готовое платье, глазом знатока еще раз проверил тяжелыя складки круто собранной юбки, подхваченной сбоку букетом цветов. Он, видимо, остался доволен и, в знак своего расположения, толкнул Зайца в затылок с выбивавшимися прядями черных густых волос.   -- Так вы находите, что...-- протянула Мясоедова доктору, повертываясь перед зеркалом уже совсем одетая.   -- Да... то-есть, как смотреть...-- бормотал Куваев, не зная, как выпутаться из дурацкаго положения.   Прибежавший режиссер прекратил эту глупую сцену, и Мясоедова, оглядывая волочившийся с шелестом длинный шлейф, величественно вышла из уборной. Хомутов ринулся за ней, а Куваев остался в уборной в обществе Зайца.   -- Ну, как ваше здоровье?..-- заговорил он.   Девушка растерянно взглянула на него своими испуганными заячьями глазами и махнула рукой. У ней всегда был такой чахоточный склад.   -- У меня сегодня номер...-- ответила она, лукаво поглядывая в угол.-- Знаете шансонетку: "Ничего нет священнаго для сапера"?   -- А...-- протянул доктор, удивленный полной безсвязностью ответа.   Музыка оборвалась, и за кулисами наступила сдержанная тишина. В приотворенную дверь заглянуло какое-то бородатое лицо и сейчас же скрылось. Воздух, пропитанный запахом керосина, духов и какой-то закулисной сырости, неприятно действовал на Куваева -- он отвык от этой атмосферы.   -- И в водевиле у вас тоже есть номер?-- спрашивал он, чтобы прервать неловкое молчание.   -- И в водевиле есть...-- как-то равнодушно ответил Заяц.   Странная была эта "водевильная штучка", существовавшая какими-то вспышками -- то она дурачилась, то хандрила. Доктор знал про нее очень печальныя истории и жалел, а она всегда как-то дичилась его. Разсказывали, что она была из хорошаго семейства, владела хорошо языками, но имела неудачный роман и, как девушка "с прошлым", очутилась на театральных подмостках, проклятая и забытая благочестивыми родственниками. Хомутов покровительствовал ей по необяснимым причинам.   -- Это, кажется, была уборная Елены Михайловны?-- спрашивал доктор, оглядывая комнату.   -- Да... Слышите, как аплодируют "бедной Лили"?.. Хомутов сегодня лопнет от злости...   По лицу Зайца пробежала неприятная нервная улыбка. Сменившая аплодисменты тишина нарушалась только осторожным переступаньем ног ожидавших своей очереди актеров да сердитым шопотом режиссера. Куваев отправился за кулисы и сейчас же наткнулся на Астраханцева, который под защитой садовой беседки целовал какую-то рыженькую хористку, упиравшуюся ему белыми круглыми руками прямо в грудь. Эта заурядная сцена не обращала на себя ничьего внимания, и ламповщик, проходя мимо, совершенно равнодушно ковырял в носу. Когда действие кончилось и Куваев оглянулся, за ним стоял Заяц, уже одетый по-шансонеточному: в короткую юбку, пестрый фартух с громадным бантом и какой-то необыкновенный сине-красный чепчик. Костюм шел к этой цыганской фигуре, и Куваев обратил невольно внимание на красивыя круглыя ноги, какия трудно было предполагать при таком общем habitas. Заметив пристальный взгляд доктора, Заяц принял ухарскую позу и вызывающе улыбнулся. Но в это время, как шквал, ворвался за кулисы Хомутов, и Заяц поспешил спрятаться в ту же будку, где целовался Астраханцев с хористкой.   -- Разве можно играть перед такой публикой?!..-- орал Хомутов, накидываясь на доктора с кулаками.-- Тут нужно не играть, а колотить по головам палкой...   -- Вы забываете, что я в числе публики...-- заметил Куваев.   -- Э, мне не до шуток, батенька!.. Чорт знает, что такое: аплодируют этой гуттаперчевой кукле Понсон, а Шуре хоть бы один шлепок... Для кого же я стараюсь?.. Вот и извольте служить публике, жертвовать всем для искусства.   Мясоедова провалилась самым торжественным образом, так что поднесенный ей букет, купленный Хомутовым на свои деньги, был встречен шиканьем. Вызывали одну m-me Понсон, за что она и поплатилась. Хомутов обругал ее непечатными словами. "Бедная Лили", растерянная и жалкая, стояла с заплаканными глазами и вопросительно смотрела на доктора, сделавшагося невольным свидетелем этой семейной сцены. Как благоразумный человек, он поспешил удалиться в партер, чтобы послушать, как будет петь Заяц. Шансонетка была встречена с восторгом, особенно когда Заяц с подчеркиваньем и развязными жестами пропел своим жиденьким, разбитым голосом заключительныя строфы.   Публика стучала ногами, и Заяц, упоенный успехом своего позора, повторял эту грязь парижских мостовых и посылал воздушные поцелуи почитателям искусства. Доктору вдруг сделалось больно за всю эту неприличную сцену: эта несчастная девушка с испуганными глазами покупала свой хлеб слишком дорогой ценой... Потом он вспомнил плакавшую Лили, у которой на раскрашенном лице были грязныя полосы. Сколько тут грязи, безсердечия, нахальства и расходившихся животных инстинктов!.. Странное дело! Когда Елена Михайловна умирала, Куваеву совсем не было ея жаль... Он даже желал бы ее пожалеть, но в нем тогда еще не было того, что он чувствовал теперь. Да, он теперь жалел этот пленительный женский образ и понимал, почему примадонна умерла так рано. Бедная, она была еще так молода... Ведь нельзя же было жить в этой помойной яме. Доктору сделалось совестно за себя, как постояннаго театральнаго завсегдатая, не хотевшаго видеть истинной подкладки всего, что делалось у него почти на глазах. Неужели уж он такой совсем пропавший человек, что может быть глух и нем к царившему злу?..   На подезде Куваев встретил Щучку, который торопливо пробирался к боковым дверям; с ним под руку шел Заяц, старавшийся закрыть лицо широким полем летней шляпы. Столкнувшись лицом к лицу с Куваевым, Щучка сначала смутился, а потом проговорил:   -- Ѣдем, collega, в "Калифорнию"... Будет ужин, а этот бесенок споет нам про своего сапера. Нужно поощрять искусство... Хомутов будет.   Куваев отказался и отправился домой. У Щучки была своя семья -- жена и штук шесть краснощеких ребят. В городе он пользовался репутацией прекраснаго семьянина.  

VIII.

   От театра шла маленькая гнилая уличка, известная под именем Театральной. Здесь вытянулись в неправильный, покосившийся ряд десятка два старинных деревянных домов, занятых сапожниками, столярами, стекольщиками и разным другим промышленным людом. Тут же квартировали актеры средней руки и вся остальная театральная челядь. Летом актерския квартиры пустовали, и изо всего театральнаго персонала оставалась одна старушка Орлова, жившая в сыром низу большого полукаменнаго дома. Она пользовалась в Театральной улице именем актрисы, как ее помнили старожилы. Зиму и лето старушка ходила по своей улице в одном и том же ватном пальто, вечно что-то бормотала себе под нос, крестилась маленькими крестиками и в виде развлечения шла в церковь проводить какого-нибудь покойника. Летом старушка очень скучала и с нетерпением ждала осени, когда приедут "наши", от которых ей ничего, кроме хлопот и неприятностей, не доставалось. К Орловой ехали те, кто бывал в Бужоёме первый раз и нуждался в помещении до приискания квартиры. У ней же перебивались в трудную минуту, когда, например, человек пропьется до нитки, потеряет место, разссорившись с Хомутовым, а маленькия актрисы в случае интимных женских несчастий. Актеры жили, не платили денег и уезжали, оставляя на память какую-нибудь ненужную вещицу. Исключение представляла одна m-me Понсон, которая постоянно квартировала у Орловой, так что комната оставалась за ней и на лето. Говорили, что она тоже не платила старухе ни гроша, отделываясь дешевенькими подарками в роде букета восковых цветов, ящичка для перчаток, которых старуха уже давно не носила, старой бонбоньерки и тому подобной дряни.   Стояла осень. Бужоёмския улицы потонули в грязи, а по Театральной буквально не было проезда. Пешеходы пробирались около заборов, прыгая по дощечкам и камням, как акробаты. По новому городскому плану, улица назначалась к упразднению, почему ни ремонта ни мостовой даже не предполагалось. В дождливый осенний день в Театральную улицу свернул обемистый дорожный экипаж, запряженный парой. Железная дорога в Бужоём только еще строилась, и поэтому публика пользовалась самыми первобытными способами передвижения.   -- Неужели, мама, мы будем жить в этой мерзости?-- с неподдельным ужасом спрашивала молоденькая девушка, осматривая линию гнилых избушек.   -- Ах, Варенька, ты ничего не понимаешь!..-- сердито отвечала по жилая дама с большим птичьим носом и какими-то озлобленными ястре биными глазами.-- Это только так сначала кажется... Главное: театр близко. Я тут два сезона квартировала.   -- Не понимаю...-- сухо ответила девушка, делая равнодушное лицо.   Она так устала от этой проклятой дороги, что рада была добраться до места. Дорожные костюмы дам говорили об очень маленьких средствах, как взятый "на проход" почтовый экипаж и эта пара несчастных кляч, едва передвигавших ноги. Несколько раз лошади совсем останавливались и с безнадежным видом только мотали головами. Ямщик принимался накаливать их хлыстом, что привлекло сейчас же внимание уличных мальчишек. Эти сорванцы сразу решили, что приехали "актеры", и вслух делали соответствующия примечания: "не из важных", "так, шантрапа какая-нибудь"'. Дама с птичьим носом побагровела от злости, а девушка спряталась в глубину тарантаса.   -- Вон полукаменный дом направо... Туда прямо и заворачивай!..-- кричала дама, указывая на квартиру Орловой.-- Без очков-то не слышишь!..   Лошади сделали отчаянное усилие, и экипаж наконец остановился у покосившихся, всегда отворенных дверей.   -- Ступай прямо во двор!-- еще раз крикнула сердитая дама.-- Ах, Господи, это, наконец, можно сойти с ума...   Двор был большой, но совсем пустой и такой грязный, что хорошему человеку можно было утонуть. Экипаж подехал к заднему крылечку, опускавшемуся куда-то вниз каменными ступеньками, как помойная яма или склеп. Тут же у входа гнили кучи мусора и "кухонные остатки" -- арбузныя корки, гнилой картофель, какия-то перья, рыбьи кости, тряпицы. Кучер слез с козел и, почесывая затылок, смотрел на сердитую барыню, дескать, что-то, мол, ты теперь будешь делать, матушка. Кучера вообще отличаются большой житейской философией.   -- Чего стал пнем, тащи чемодан!-- крикнула на него дама, захватывая с собой картонки и узелки.-- Варенька, выходи...   Девушка с легкой гримасой вышла из экипажа, оправила смятое дорожное платье из дешевенькой фланели и нерешительно посмотрела на гостеприимное отверстие открывавшейся ямы.   -- Сюда?-- спросила она, брезгливо ставя ногу на первую ступеньку.   -- Да, да... Из передней дверь налево,-- пояснила дама, вталкивая кучера с чемоданом в сени.-- Агаѳья Петровна, наверно, дома, да если бы ея не было дома, то это все равно для нас...   Вареньке пришлось сильно наклониться, когда она, сморщивши прямой греческий нос, входила в двери -- она была высокаго роста. В передней было темно, как в трубе, и дама распахнула дверь налево, в пустую большую комнату, где стоял такой затхлый и сырой воздух, как в погребе. На шум шагов показалась и сама старушка Орлова, встретившая гостей довольно неприветливым взглядом.   -- Вы меня не узнаёте, Агаѳья Петровна?-- воскликнула дама с птичьим носом и, не дожидаясь признания, крепко обняла старушку и даже расцеловала ея сморщенное желтое лицо.-- Дарья Семеновна Бархатова, а это моя дочь Варенька.   -- Что-то как будто не припомню...-- нерешительно проговорила старушка, оглядывая гостей еще раз с ног до головы.   -- Вот тебе раз: Бархатова, Дарья Семеновна?.. Я еще квартировала у вас вместе с m-me Понсон... Это было... Кучер, тащи чемодан прямо к печке, да смотри, осторожнее.   -- Послушайте, ведь это -- комната m-me Понсон,-- протестовала Агаѳья Петровна и даже попробовала затворить дверь.-- Я не могу... Она будет сердиться.   -- Ах, это все равно... Мы с Лили старыя приятельницы и вместе делали хивинскую кампанию. Кучер, ты что же это спишь на ходу?.. А с Лили я вперед уговорилась, и она мне позволила занять ея комнату. Конечно, на время... У меня даже есть от нея письмо. Мы с ней нынче встретились в Москве... Как же!..   -- А если она приедет сама и будет на меня в претензии?   -- О, предоставьте это уже мне... Мы с ней были так хороши всегда, как сестры.   Пока велись эти дипломатические переговоры, Варенька прошла в свою новую квартиру, оглядела голыя стены с полинявшими оборванными обоями, два подслеповатыя окна, обдерганную ширмочку, туалетный столик у стены, и, не раздеваясь, бросилась на продавленный клеенчатый диван. Ее охватила страшная тоска и отвращение; это -- какая-то крысья нора.   -- Ты должна поцеловать у старухи руку,-- обясняла появившаяся Дарья Семеновна, раздеваясь на ходу.-- Она это любит... Притом это такая почтенная, заслуженная женщина.   -- Ни за что!...-- упрямо ответила Варенька.   -- Пустяки... Ты что же это не раздеваешься?   -- Не хочу.   Кучер перетаскал чемоданы, одеяла, кульки и подушки и остановился в дверях, в ожидании двугривеннаго. Дарья Семеновна сунула ему пятак и выпроводила довольно безцеремонно. "Какие нахалы эти кучера, и еще недоволен, что ему дали на водку". Агаѳья Петровна в это время ставила в своей комнате самовар и ворчала: "Никакой Бархатовой не помню... Ужо вот приедет сама-то, так, пожалуй, и в шею выгонит".   Дамы разделись и привели в порядок свои дорожные туалеты. Дарья Семеновна в одном платье оказалась высокой, полной женщиной с откинутой гордо головой; нос казался еще больше, когда она по-домашнему свернула свои жиденькие волосы на макушке тощим узлом. Ростом дочь походила на мать, но лицом на себя -- это было очень симпатичное, свежее лицо только-что сформировавшейся девушки, обрамленное волной вившихся русых волос. Его портил только низкий белый лоб и немного тупое выражение больших темных глаз, особенно, когда она к чему-нибудь прислушивалась. Скромный белый воротничок охватывал красивую белую шею с круглым точеным затылком. Мягкия маленькия руки придавали ей вид "девушки из хорошей фамилии", и Дарья Семеновна часто посматривала на них с чисто-материнской гордостью.   Чемоданы были распакованы, два стола исчезли под ворохом выложеннаго платья, так что самовар пришлось поставить на комод.   -- Вы уж с нами чаю напейтесь, Агаѳья Петровна,-- уговаривала старуху Дарья Семеновна, улыбаясь с неестественной нежностью.-- Я привезла даже любимаго вашего варенья... крыжовник...   -- Я люблю варенье...-- шамкала старуха, осматривая раскрытые чемоданы.-- Только как же это я фамилии вашей совсем не помню?.. А это дочь?..   -- Да, это моя дочь... Варенька,-- внушительно заметила Дарья Семеновна, показывая глазами на руку.   Девушка лениво поднялась с дивана и безучастно приложила свое свежее лицо к лицу Агаѳьи Петровны.   -- Может-быть, вы помните перваго любовника Розанова, который потом застрелился?-- говорила Дарья Семеновна, разливая чай.-- Да?.. Так я еще с ним играла... Хомутов только-что начинал. Ах, кстати, этот бедняга опять напоролся: выхлопотал пробный спектакль своей Мясоедовой, а она рыба рыбой... Скандал!.. Скоро сюда вся труппа приедет... Мы с Варенькой вперед отправились, потому что у меня есть свои дела.   За чаем происходил самый оживленный театральный разговор, набитый собственными именами. На первой неделе Великаго поста в Москве была настоящая ярмарка: со всех сторон наехали артисты и антрепренеры. Хомутов, конечно, явился тоже, хотя его и знают все, как перваго прощалыгу. Помилуйте, не заплатил Чехову-Мирскому жалованья за целую треть и отрекомендовал его другим антрепренерам так, что никто на беднягу не смотрит. Из старых артистов в Хомутовской труппе остались Астраханцев, Заяц, Лили, конечно, Мясоедова, а из новых едут -- новая примадонна Глоба-Михальская и первый любовник Червинский. Умер комик Костылев, который когда-то играл в Бужоёме, grande-dame Мосягина сломала ногу, омский антрепренер Берд -- неужели вы не помните Берда?-- сошел, бедняга, с ума. Вообще, артисты порядочно бедствуют, особенно артистки, которым приходится заключать контракты с антрепренерами через посредство темных маклеров -- даже нет свободной залы, где могли бы артистки познакомиться с антрепренерами, а шляться по трактирам, как артисты, согласитесь, не совсем удобно. Эти разговоры оживили старушку, и она печально покачивала своей дряхлой головой; да, трудно бедным артистам...   После чая Варенька, не раздеваясь, уснула тут же на диване. Дарья Семеновна посмотрела на нее с гордой улыбкой и шопотом проговорила, подмигнув Агаѳье Петровне:   -- Не правда ли, Хомутов не ошибся выбрать себе ingénne? Бедняжка, она так измучилась дорогой... Я боюсь, что у ней похудеют плечи, а при нынешних костюмах это -- голодная смерть.   Чтобы не мешать спавшей ingénue, дамы ушли в комнату Агасьи Петровны, такую же оборванную и жалкую, как и комната m-me Понсон. В одном углу стояло несколько сундуков, служивших постелью, между окнами тяжелое и разбитое трюмо, которое сохранилось только потому, что его никто не покупал, на одной стене несколько фотографий, в шкапу с выдавленным стеклом сборная посуда -- и только. Очень немного даже для выдохшейся славы, и Дарья Семеновна тяжело вздохнула, вспоминая лучшие дни.   -- Вы знали Вьюпшну-Запольскую?-- спрашивала Дарья Семеновна, усаживаясь к трюмо.   -- Это которая умерла?.. Как же, она была раза два у Понсон, а потом я была на похоронах,-- с оживлением заговорила старушка.-- Как ее хорошо хоронили... как королеву какую-нибудь. Хомутов умеет хоронить своих артистов... Очень хорошо все помню.   -- Да?.. А после Вьюшиной-Запольской остался ребенок и...   -- Ребенок у доктора... Славный доктор, должно-быть, если взял чужого ребенка. В первый раз встречаю такого удивительнаго человека...   -- Что же, бывают добрые люди,-- ядовито проговорила Дарья Семеновпа, насупив брови.-- А ведь она пользовалась большим, большим успехом в Бужоёме, эта Запольская... Не правда ли?.. Наверно, остались деньги, драгоценныя вещи, наконец гардероб.   -- Конечно, осталось!..-- соглашалась старушка.   -- Да, да.... И все это пошло к доктору?..   -- А уж я не знаю этого. М-me Понсон знает все. Кажется, у Запольской остался отец, Булатов... потом как будто и Хомутов что-то такое тут... Право, я не помню, а когда m-me Понсон приедет, она все разскажет.   -- А вы про доктора ничего не слыхали? В самом деле, это уж черезчур по-христиански навязать себе на шею чужого ребенка... Притом все эти доктора народ очень практический, и я очень хорошо их знаю. Может-быть...   -- Вы думаете, что он находился в интимных отношениях с Запольской?   -- Нет, я этого не говорю, по только... согласитесь, что все это немножко странно, чтобы не сказать больше.   В этом направлении разговор продолжался до самой ночи, и Дарья Семеновна успела выведать от старушки решительно все, что она знала про Булатова, Запольскую и доктора Куваева. Собственно интереснаго она ничего не получила; и Агаѳья Петровна несколько раз очень внимательно всматривалась ей в лицо и повторяла:   -- Нет, не могу припомнить... Розанов, действительно, был и застрелился, а Бархатовой не помню.   -- Виновата, я тогда играла под фамилией Ландышевой.   -- И такой не помню.   -- Ну, это все равно: где же вам всех запомнить. Вы не безпокойтесь, мы с Лили старые друзья и спали на одной постели в Ташкенте.  

IX.

   Всю ночь Агаѳья Петровна спала очень скверно и поэтому встала раньше обыкновеннаго. Раздумавшись о самовольных квартирантах, она удивлялась сама себе, как это пустила их в чужую комнату -- неизвестно откуда приехали какия-то две птицы, силой захватили комнату и расположились, как у себя дома. Старушка разсердилась до того, что у ней затряслась голова. Она, вместо двух обыкновенных чашек чаю, выпила всего одну, а до хлеба и совсем не дотронулась.   -- Нет, это уж нахальство!-- решила она вслух.-- А что я m-me Понсон скажу? Прежние артисты так никогда не делали.   Агаѳья Петровна несколько раз подходила прислушаться к дверям в комнату квартиранток -- спят себе, как зарезанныя, а мамаша насвистывает носом, как пожарная труба. Утро выдалось самое неприятное, дождь так и лил, как из ведра, а погода всегда действовала на старушку очень тяжело -- ныли старыя кости, и делалось тошно жить на свете, как было и теперь. Время точно остановилось. Бежавшая с потока дождевая вода раздражала нервы, а в окно едва глядела белесоватая мгла, вместо дневного света.   -- И Бархатовой никакой не помню...-- бормотала Агаѳья Петровна, шагая по своей комнате.-- Потом назвалась Ландышевой -- и такой не бывало. Врет что-нибудь.   Квартирантки едва проснулись только к двенадцати часам, и Дарья Семеновна вышла с красными, заспанными глазами, чтобы справиться, готов или нет самовар.   -- А я все думаю, что m-me Понсон будет меня бранить,-- встретила ее Агаѳья Петровна,-- так уж вы лучше того... Здесь есть квартиры в Театральной.   -- Что такое?..   -- Я говорю, хорошия есть квартирки у нас в Театральной... Вот у портного Сестюнькина, у сапожника...   -- Послушайте, Агаѳья Петровна, как я ни уважаю вас, но меня это бесит: я пойду к сапожнику Сестюнькину?!..   -- Это портной Сестюнькин, а у сапожника другая фамилия, да я забыла...   -- Ах, это все равно, какая фамилия!.. А только вы забываете, что у меня взрослая дочь. Признаться сказать, я этого не ожидала именно от вас.   -- Конечно, девушка большая... это точно...-- согласилась упрямая старушка, которой уж надоело сердиться с пяти часов утра.   Самовар пришлось Дарье Семеновне поставить самой, а потом не было хлеба к чаю -- одна неприятность за другой.   -- Варенька, ты сходишь за хлебом в булочную...-- ласково заговорила Дарья Семеновна, возвращаясь в свою комнату.-- Тут у самаго театра, на углу...   -- В такую погоду?..-- изумилась девушка, мечтавшая о горячем чае.-- Ни за что!..   -- Ты возьмешь мне эти маленькия булочки с солью, какия я люблю, а себе французскую булку... Пожалуйста, поскорее!..   -- А целоваться с этой старушонкой не будешь заставлять?..   -- Ах, Варенька, Варенька, как ты меня мучишь разными пустяками!-- взмолилась Дарья Семеновна.-- Точно я для себя хлопочу...   -- Мама, да ведь дождь идет...   Пришлось самой сходить в булочную, и в награду Дарья Семеновна начерпала в калоши грязи. Вообще утро началось прескверно, а ей к двум часам необходимо было отправиться по делу. Утешала только Варенька, которая встала сегодня такая свежая и, кажется, успела пополнеть за одну ночь. В своем простеньком домашнем платье из розоваго ситца она выглядела такой милой bébé, что Дарья Семеновна невольно припомнила свою молодость, когда даже ея птичий нос находили красивым. Агаѳьл Петровна приплелась посидеть на людях, тоже внимательно всматривалась в ingénue и глазом знатока оценила все достоинства и недостатки: "Ничего, есть кровь, только какая-то она деревянная... Впрочем, это пройдет со временем".   -- Вы тут посидите, а я сезжу по делу,-- говорила Дарья Семеновна, облекшись в перекрашенное шелковое платье и новую осеннюю шляпу с синим пером.   -- Хорошо, хорошо... с Богом,-- провожала Агаѳья Петровна и даже перекрестила квартирантку на неизвестный подвиг.   Варенька как-то равнодушно посмотрела на драповое пальто матери с выцветшей отделкой, на зонтик антука и высокую шляпу, и погрузилась в дремоту. Выйдя на улицу, Дарья Семеновна сейчас же взяла извозчика и велела ехать сначала прямо, потом направо,-- она помнила улицы,-- пока экипаж не остановился у подезда квартиры Куваева.   -- Ты меня подождешь,-- приказывала она извозчику, дергая за звонок.   Отворил двери Егор и вежливо посторонился, что означало в переводе, что доктор дома. Дарья Семеновна разделась и величественно вошла в приемную. Навстречу ей сейчас же вышел сам Куваев, одетый в серую домашнюю визитку.   -- Артистка Бархатова,-- отрекомендовалась Дарья Семеновна, величественно закидывая голову назад и меряя доктора с головы до ног.   -- Очень приятно... Чем могу служить?.. Не угодно ли вам садиться...   Доктор придвинул кресло, в которое артистка и поместилась, довольно эффектно откинув запутавшийся подол платья ногой. Она, прежде чем заговорить о деле, осторожно огляделась. Эти прелиминарии всегда бесили Куваева, а теперь у него вдобавок еще была своя работа.   -- Я приехала к вам по очень важному делу,-- с достоинством заговорила Дарья Семеновна.-- Можно сказать, по общему для нас делу... Я -- мать Елены Михайловны Вьюшиной-Запольской.   Дарья Семеновна хотя и разсчитывала на эффект этой фразы, но произведенное ею действие превзошло все ожидания: доктор как-то растерялся, вопросительно пожал плечами и принялся теребить бороду.   -- Извините, может-быть, я ошибаюсь...-- бормотал он, пожимая плечами.-- Мне кажется, что здесь недоразумение.   -- То-есть как это недоразумение?.. Позвольте, милостивый государь, я-то могу, кажется, хорошо знать, что Елена была моя родная дочь...   -- А я даже не подозревал этого обстоятельства... то-есть что у Елены Михайловны есть мать, и что она приедет сюда. Очень приятно познакомиться в таком случае, но все это так неожиданно для меня...   -- Неужели Елепа ничего вам не говорила, когда умирала?-- другим тоном спрашивала Дарья Семеновна, вынимая платок.-- О, она всегда так любила меня, бедняжка... Вероятно, боялась, что известие о ея смерти убьет меня прежде времени!..   Она поднесла платок к глазам, а Куваев нахмурился -- он верил и не верил, что пред ним сидит бабушка Маляйки. Ведь если сама Елена Михайловна ничего не говорила о матери по своим личным соображениям, то об этом могли сказать другие, и никто ни одного слова!.. Нет, это какая-нибудь дурацкая мистификация, а эта дама просто сумасшедшая.   -- По вашему лицу я вижу, что вы мне не верите...-- предупредила его Дарья Семеновна с горькой улыбкой.-- Но вы убедитесь, когда я представлю свои документы... Наконец вся Хомутовская труппа меня знает!..   Все это говорилось таким убежденным тоном, что нельзя было не поверить, и доктор с особенным вниманием посмотрел на лицо своей гостьи с подозрительными красными жилками, подведенными глазами и этим птичьим носом. Он напрасно искал какой-нибудь черточки фамильнаго сходства и ничего не находил. Этот немой допрос в свою очередь взбесил Дарью Семеновну, которая покраснела вдруг, как морковь: ее оскорбляли в самых святых материнских чувствах. Глухое недовольство накоплялось с самаго утра и готово было прорваться каждую минуту горячим потоком,-- этот лекаришка еще над ней же и ломается.   -- Я сказала, что приехала по делу...-- начала Дарья Семеновна, стараясь сохранить деловое спокойствие.-- После моей дочери остался ребенок...   Доктор, наклонив голову в знак согласия и заложив руки в карманы, принялся шагать по комнате.   -- Ребенка взяли на воспитание вы, как я слышала... В этот момент я была в Таганроге и, связанная контрактом, не могла, к сожалению, приехать сейчас же, а вы были настолько добры... Одним словом, вы приняли чисто-родственное участие в судьбе маленькаго сироты и, конечно, не позабыли принять некоторыя меры относительно оставшагося наследства.   -- Послушайте, я этого решительно ничего не знаю: я взял ребенка и только. А что касается имущества, то у Елены Михайловны есть отец, который, вероятно, знает это дело лучше меня...   -- Так, значит, это правда, что все имущество Лены попало в лапы этого прощалыги Хомутова?-- азартно спрашивала Дарья Семеновна, грозно поднимаясь с места.   -- И на это не могу ничего сказать: я брал ребенка, а не имущество вашей дочери...   -- Позвольте, господин доктор... Принимая ребенка, вы должны были подумать о его судьбе: сегодня вы его взяли, а завтра выкинете на улицу -- я говорю к примеру. Я отказываюсь понимать вас в таком случае... По закону прямым наследником является один ребенок, а не родители умершей. Должна быть опека... Я знаю, что у Лены остались деньги, наконец у нея были ценныя вещи.   -- С юридической стороны вы совершенно правы, но я не вмешиваюсь в эти дела и попрошу вас раз и навсегда оставить меня в покое по этому поводу,-- сухо проговорил доктор, делая энергический жест.   "Подлец, зацапал Ленины денежки вместе с Хомутовым,-- думала Дарья Семеновна, хрустя пальцами.-- По роже видно, что врет... Вот еще человек навязался!.."   -- Потом я должен вам сказать, что совсем не желаю ставить себя в фальшивое положение,-- продолжал доктор с возраставшей энергией.-- Свидетелем последних дней был господин Булатов, который может вам передать, что сама Елена Михайловна взяла с него слово ни в чем не вмешиваться в судьбу Маляйки... Думаю, что это относилось и к вам, иначе Елена Михайловна сделала бы оговорку...   -- Вы хотите сказать, что она забыла родную мать?.. Нет, вы жестоко ошибаетесь, господин доктор, и я могу представить вам целый ряд писем... Впрочем, из этого разговора можно подумать, что я какая-нибудь интересантка,-- нет, для меня дорога только судьба несчастнаго ребенка. Надеюсь, вы оцените мои чувства... Я в ней потеряла все... да, все!..   Приложив платок к глазам, она слабым голосом добавила:   -- Могу я, по крайней мере, видеть ребенка?..   -- Я не имею права вам отказать...   Появление Дарьи Семеновны в детской смутило и перепугало Пашу, которая испуганными глазами смотрела на смущеннаго доктора. Маляйка не обнаружил и тени родственных чувств, а когда Дарья Семеновна хотела его взять на руки, он обнаружил все признаки самаго отчаяннаго протеста и, как поросенок, с визгом покатился по полу.   -- Что это у тебя, милая, какой безпорядок везде...-- строго заметила Харья Семеновна оторопевшей кормилице.-- Для ребенка это очень нездорово. Вон тут и белье у печки сушится и какая-то дрянь в кастрюлечке киснет... Так нельзя, милая!..   Маляйка только-что начинал ползать по полу и смотрел на бабушку своими большими серыми глазами очень сердито. Когда та сделала вторую попытку приласкать его, он кубарем, как медвежонок, кинулся к Паше и сейчас же зарылся в складках ея ситцеваго платья. Дарья Семеновна опять прибегла к действию носового платка и несколько раз провела им по глазам -- бедный, бедный ребенок, который не узнает материнской ласки!.. В заключение она все-таки поймала Маляйку и долго целовала его, не обращая внимания на крик и гримасы капризничавшаго внучка.   -- Это ангел!-- шептала счастливая бабушка, передавая Маляйку Паше.   На первый раз все дело этим и закончилось. Доктор, присутствуя при сцене родственнаго свидания, не проронил ни одного слова. Паша догадалась чутьем, что за птица эта большеносая дама, и грустно смотрела то на Маляйку, то на доктора.   Вернувшись в приемную, Дарья Семеновна уселась на прежнее место, не оставляя платка; она, кажется, думала остаться здесь надолго.   -- Я должен извиниться пред вами...-- заявил доктор, поглядывая выразительно на свои часы.-- У меня есть пациенты, которые не могут ждать...   -- Виновата, я задержала вас...   -- Что касается того дела, о котором был сейчас разговор, так я думаю, что лучше всего будет подождать приезда Хомутова. Он, вероятно, не откажется обяснить...   -- Да, да... Кстати он должен быть здесь на-днях.   Дарья Семеновна простилась с доктором очень церемонно, обдумывая что-то про себя. В передней, впрочем, она заговорила таким тоном, как со своим человеком:   -- А Мясоедова-то опять провалилась... О, да, до невозможности!.. Это какая-то разварная осетрина, а не актриса... А вместо Лены Хомутов везет Глобу-Михальскую, которую вы, вероятно, видали.   -- Нет, не случалось.   -- Представьте себе: глухонемая какая-то... Уверяю вас! И эта Михальская будет играть после Лены... Воображаю!..   Доктор почувствовал, что у него свалилась гора с плеч, когда Егор захлопнул дверь за неожиданной гостьей.