Эту слизь нашли на младшем брате,
Она залепила ему глаза и уши,
С тех пор он ведет себя не так, как раньше:
Прорицает конец света, не узнает маму.
Конец света и правда не за горами:
По ночам восходит второе солнце,
Но, несмотря на природные катаклизмы,
Люди исключительно вежливы друг с другом.
Маму и правда узнать трудно,
У нее отросли рога и хвостик,
Но мы ее всё равно любим,
Потому что главное — это сердце.
Когда нам придется оставить эти
Бедные дома и уйти отсюда,
Нам нетрудно будет это сделать,
всё, что мы видим здесь, так изменилось.
Это уже, в сущности, не наша родина,
Наша родина где-то в другом месте,
За этими болотами, клубящимися туманом,
За этими лесами, по вечерам разговаривающими с нами
Такими удивленными голосами...
Ходит он во фраке, в котелке,
с тросточкой в руке,
но не по земле, а по реке
где-то между бакеном и плесом,
там его видали с катерка,
а еще — вблизи — два рыбака
впрочем, с этих что возьмешь,
пока их не протрезвили для допроса...
В лавку керосин не подвезли,
саранча снимается с земли,
спичек нет и соли,
но старухи, стоя за мукой,
спорят исключительно на кой
ходит он холодною рекой,
в круглой шляпе, с палочкой такой, —
шамашедший, что ли...
В небе среди бела дня видна
в трещинах багровая луна,
третий день на трассе тишина,
зарево встает за дальним лесом,
мыла не достать и папирос,
но людей всё мучает вопрос,
почему он посещает нас,
перед ледоставом, в эту стынь,
по воде, как посуху, прикинь,
где-то между бакеном и плесом.
Север есть везде, даже на крайнем юге,
над полярной шапкой — кольцо зеленого света,
обозначающее края временной воронки,
куда еще не ступил ни один отважный,
лишь космонавты, свешиваясь с орбиты
различают нечеловечески острым зреньем
все игрушки, маленькие предметы,
все оловянные, деревянные самолеты,
в синей обложке книжку «Два капитана».
улыбается бабушка,
Генриетта
машет рукой (очки опять потеряла).
ширится кольцо холодного света,
постепенно поглощая всё остальное —
города с рассыпающимися огнями,
культтовары, райздравы, потребсоюзы.
Север — место, где всё сохраняется вечно,
все консервы добросовестных экспедиций,
все тетради Амундсена и Пири.
все собаки, убитые для науки,
как живые встали, машут хвостами,
вот, впряглись в постромки и по торосам
тянут нарты, торопятся к горизонту,
в синем море кит играет голубобокий,
мамонтенок Дима трубит, задирая хобот
к светлому небу.
если долго глядеть с орбиты в эту воронку,
начинаешь видеть всё в настоящем свете,
видишь Север везде, даже на крайнем юге,
даже дома, по возвращении, окруженный
теплыми, улыбающимися, живыми.
это место, куда ушли все грозные чукчи
с окровавленными ножами,
пухлые иннуиты,
печальные бармаглоты
Иногда кажется, что над головой очень быстро проходит облако света,
так, что вдруг становится видно во все стороны света
словно бы всё заливает проницающее излучение,
так что почва делается прозрачной,
и вся земляная толща
тоже делается прозрачной:
черноземные ее покровы,
трудолюбивые ее микробы,
ископаемые ее фибулы и монеты —
всё такое четкое, осязаемое и в то же время как бы не совсем реальное,
не предметы, а, скорее, идеи предметов,
пересечение сияющих плоскостей,
трава, пульсирующая мириадами растительных клеток,
жемчужные створки сердцевидок и сердцеедок,
наконечники стрел, парча погребальных лодок,
столько самоцветных камней, друз горного хрусталя,
светящихся дивных кладов,
невероятных находок,
так что не сразу различает глаз
вереницы тихих, почти незаметных теней,
строящихся, дышащих в затылок друг другу,
бесконечные, за горизонтом исчезающие шеренги...
это в срочном порядке
перебрасывают в лагеря для военнопленных
тех, кто
не слушался маму,
не мыл перед едой руки,
не уступал старшим место в троллейбусе и метро,
не читал протоколы съезда,
не помнил наизусть имена и фамилии членов политбюро,
не аплодировал стоя,
не говорил правду в лицо сильным мира сего,
не удержал оборону,
не отваживался,
не прелюбодействовал,
не убивал...
внутри себя
обрушиваясь в заснеженные города
за руку переводя самого себя
через мост за которым ничего нет
где ни одна сволочь не подойдет
к плачущему в темноте
не обнимет не скажет ты не один
подыши мне пожалуйста здесь и здесь
оттого и
он постепенно забывает человеческую речь,
языческие языки
приходится ему погружаться в придонные донные слои
в светящую слизь маленьких существ
новогодних цепных гирлянд отрастивших глаза и рты
ты плывешь у дна
ты говоришь вот я, твоя, совершенно одна
плачем отворяющая врата
замыкающиеся в темноте
но в конце концов подходит к тебе не та
не те...
ты/я/он не плачь в темноте
над холодной землей летя
беззащитны как эти/те
каждый будет как бы дитя
черно-белой мучной зимой
с огоньками в складке одной
стеклянистый древесный лес
с неба сыплется порошок
хоть еловый а всё же крест
выпьем что ли на посошок
вышло времени нам в обрез
это очень нехорошо
черноватый стеклянный лес
раскрошившийся бурый лист
хромоногий седой лис
мокрый глаз и холодный нос
ты/я плачет и видит сны
запеленатый в темноту
руки-ноги лежат тесны
высыхает язык во рту
но однажды приснится сон
что выпрастывается из пелен.
кто подаст хоть какой знак
тот и станет ему мать
вот лежит он спеленат/наг
вот устал он кричать/звать
выходя из пелен/тел
разевая кружок рта
но приходят всегда не те,
не та.
Гиваргизов с женой преодолевают перевал,
Оказывается в долине, где еще никто никогда не бывал,
По крайней мере, из пришлых. Негде стать на постой,
Окна в сельпо заколочены досками, косым крестом,
Старухи прячутся по домам. Запирают дверь.
Никто не хочет продать путешественникам хлеб, овечий сыр,
К вечеру пастухи возвращаются с гор,
Окружают, трогают вещи, заводят вежливый разговор,
Говорят, какая красивая палатка, коврик какой, ай!
Слушай, продай палатку, коврик тоже продай,
Отдай, подари,
Всё равно ведь не доживешь до зари,
Говорят, видишь вон того с ружьем?
Это мой кум, ночью найдем, отберем, убьем,
Гиваргизов с женой уходят, ночуют в холмах,
Видят, как мимо всадники скачут впотьмах,
Но их не находят...
Впереди перевал Ухтыж, позади перевал Ызгрыз,
В бледном утреннем небе ястреба крест повис,
Рассвет скользит, разглаживая фиолетовый шелк долин,
По правую руку — Тибет, по левую — Северный океан,
Воздух не населен.
Нет никого в воде и пуста земля
Древних богов здесь больше не кормят, не веселят,
Древние боги спрятались в толще скал,
Ибо нет никого, кто бы их ласкал.
Но иногда, ни с того ни с сего Гиваргизов с женой
Чувствуют — кто-то стоит у них за спиной,
В совершенно пустых местах.
Когда человеческий род покинет эти края,
Кто придет им на смену? Разумные муравьи,
Крысы с ловкими пальцами? Думающие сурки?
Их мелкие боги, тотемные предки, мудрые старики...
Кто-то невидимый наблюдает из-под руки,
Как Гиваргизов с женой ставят палатку у темной реки,
Разводят костер, раскладывают спальники, рюкзаки,
Солнце в зените. Пятна белого света
В темно-синее небо отбрасывают ледники.
Вот мы с тобой стоим на реке Янцзы
Темный тягучий ил на дне у реки Янцзы
Золотая пыль на волне у реки Янцзы
Вежливый свет
Хорошо стоять просто так на реке Янцзы
Ничего не делать, просто стоять на реке Янцзы
Журавли кланяются друг другу у вод Янцзы
Красные рыбы стоят в тростниках Янцзы
Лотосы цветут на реке Янцзы
На руке Янцзы
Изумруды гибкие золотые кольца живой металл
Там вдалеке
Реки сковал лед
Там птичий, свиной грипп
Солнце увидишь раз в год
С неба страшный упал
Астероид
Новый Тунгусский метеорит
И последнее дерево выкопавшись из земли
Всё бежит за последним поездом, всё машет ему рукой...
А мы с тобой стоим на светлой реке Янцзы
Растворяющейся в синеве синей реке Янцзы
И наблюдаем, как буйвол пьет из реки Янцзы
Небесное молоко.
Я пью за Марио Пьюзо
Железо его и пузо
В малиновом пиджаке
За мясо его и просо
За недюжинный пистолет,
За огненные колеса
Майбахов и тойот.
Когда ты, Марио Пьюзо,
С друзьями сидишь за столом,
Сидит золотая заноза
В малиновом сердце твоем,
Распускается черная роза...
Цыганская скрипка играет
Волосяной струны,
И больше не умирают
Правильные пацаны,
И пьет за них Марио Пьюзо
Текилу, граппу и уззо.
И Марио Пьюзо плачет
И чокается в слезах
За их картье и версаче,
За их небесный спортзал,
Закат за его спиною
А более никого.
Струною волосяною
Одето горло его.
