Стихи, тексты песен,
повести и рассказы
Издательство "Голос-Пресс"
Москва 2002
Хуммедов Сергей Аманович
(Сергей Аман как член Союза писателей Москвы)
О Сергее Амане можно прочитать в предисловиях к его книгам:
"В садах судьбы",
"Сирень под пеплом"
Контакты:
e-mail: hummedov@mail.ru
мобильник:: +7 926 745 73 10
Персональный сайт:
http://sergeiaman.narod.ru/
Александр Касперович, фото на обложке, 2002
Валерий Валюс, графика, 2002
СОДЕРЖАНИЕ
Эти стихи надо читать медленно. Леонид ЖУХОВИЦКИЙ
Вместо эпиграфа
"С чего мне начинать?.."
Вот еще одна весна
"Какое небо в мае! И какая ночь!.."
В июне
Как было
Колыбельная для моего сына
Гори, душа!
Журавлик
Сентиментальная песенка
Ветер странствий
"Вчера я умер..."
Окольцованные
Уходя, гасите свет
Стирающая женщина
Жизнь была
Сентиментальная баллада о шарфе
На моей невечной земле
Песня родства
"Споры - вечны. Жизнь - коротка..."
Женщине
"В последний вечер..."
Встреча
Поэма
Июнь
Вот и август
"А теперь ты вошла в меня..."
Ох, и ухнет над землей!..
(рассказ о возвращении солдата)
Ночи вослед
(маленькая повесть о любви)
Ах, как они бегут,
или Притча о скуке
Кладбищенские цветы
Об авторе
Ссылки на песни
Перед всяким пишущим человеком встают две задачи: ведь литература одновременно и средство самовыражения, и средство общения. И далеко не всегда оба решения удается совместить.
Для великих поэтов Некрасова и Твардовского главной, на мой взгляд, задачей было общение - и многие миллионы читателей благодарны им за легкость восприятия прекрасных стихов.
Для Тютчева, Ахматовой, Пастернака или Мандельштама главным было самовыражение, они не заботились о популярности, считались поэтами элитарными - и элита заучивала их, читала друг другу наизусть, превращая сложные, труднодоступные стихи в фольклор. Эта поэзия во многом напоминала шаманство: непонятные строки проникали глубоко в подсознание и пьянили сильней дорогого вина. А потом получилось странное - год от году элита разрасталась, и когда, например, сборник Ахматовой был издан тиражом в 300 000 экземпляров, его буквально смели с прилавков книжных магазинов, а на черном рынке продавали за двадцать номиналов.
Упаси меня Бог сравнивать размеры дарования! И великих я вспомнил только для того, чтобы объяснить, почему лично мне близка и нужна поэзия Сергея Амана - а он и в прозе безусловный поэт, не потому, что в его рассказах много внутренних рифм, а потому, что таков сам способ его мышления. Для Амана главное - понять и выразить самого себя, со всеми своими нюансами мироощущения. Он поэт не броский, но очень тонкий, и читать его лучше медленно: тогда появится возможность вместе с автором услышать загадочную музыку нашей трудной эпохи. Очень заманчиво подтвердить сказанное цитатами - но не хочется лишать читателя этой книжки радости самостоятельного открытия.
Я не знаю, сколько поклонников будет у поэзии Сергея Амана - может, сто, может, сто тысяч. Это не самое важное. Важней другое: в нашей великой литературе появился еще один чистый ключ, из которого кто-то сможет напиться.
Вместо эпиграфа
Истина приходит нагая -
утверждал художник Хахаев,
вздрагивая и чертыхаясь,
и к щели дверной припадая...
К женщине
Еще один глоток - и я у ваших ног.
Размышления
Нас лечили вожди и больницы,
но ничто не влияло на ум.
И я долго чешу ягодицу,
даже сам не пойму - почему...
С чего мне начинать?..
С чего мне начинать?
И в сорок, как в семнадцать,
вопросы задавать,
незнания стесняться?
Стихом определять
смысл и движенье жизни?
Подробно умирать
и воскресать капризно?
Всему отпущен срок.
Когда тебе за сорок,
в стихах не ищешь прок,
с собой кончая ссорой.
Начала и конца
завязывая узел,
не объяснить творца,
а только лишь обузить
И небеса пусты.
Невнятные погоды.
Не подвести черты
до своего ухода.
Вот еще одна весна пробудилась ото сна, отогрела дерева и тотчас взялась листва, распустив любви слова. Распустив любви слова, жизнь начнется как снова. И окажется иной, ненадышанно-земной. И окажется тобой.И окажется тобой неподъемный шар земной. Ни объять, ни обойти неразумного пути сердцу, что спешит в груди.Сердцу, что спешит в груди, сладкой воли не найти. Три слова "я тебя люблю" захлестнутся да в петлю... Эту горькую петлю! Эту горькую петлю голым горлом я ловлю. Потому что я люблю, потому что я люблю, потому что я люблю.
* * *
Какое небо в мае! И какая ночь!
Вздуваемая ветром,
не потухает, несмотря на дождь,
сирень под пеплом...
В июне
Всю ночь горит, не угасая,
по краю неба отсвет рая.
А было так. Он все сказал, что думал. Потом подумал - все ли он сказал. По площади трамвай тащился. Гулом он плотный жар полдневный раздвигал.
Она стояла у раскрытых створок двери. Слепил глаза из-за спины свет воздуха. И тут в его мозгу возникший морок вдруг вызвал ощущение вины. Он отошел на шаг в прохладу лестниц и головой тряхнул, сбивая нудный такт тянущих за душу нелепых провозвестий того, что он не знал, что будет так.
И сразу отступила тьма сомнений, что распиралась слабостью до драк, и через мрак внезапно вплыло тенью ее лицо. И рядом надпись на стене:"Санек-дурак!"
А вот теперь, входя в любой подъезд, он чувствует прохладу словно крест. Но он тогда не знал, что будет так...
Спи, мой сын, тебе пока некуда спешить. Спи, малыш, а я спою, как ты будешь жить: как ты веру обретешь, чтоб унизить ложь, потеряешь, а найдешь то, чего не ждешь. А пока спи, мой сын, а пока спи, малыш...
Пусть тебе приснится мир, словно мама, добр. Детство минет, и судьбе гнать во весь опор мимо истин и надежд, годных для невежд, мимо горя и потех, что рождают смех. А пока спи, мой сын, а пока спи, малыш...
Спи подольше: будешь больше - меньше будешь спать. Будет женщиной и славой жизнь тебя ласкать, будут клятвы и молитвы, небеса и твердь, но в конце концов - пойми ты! - все накроет смерть. А пока спи, мой сын, а пока спи, малыш...
В этом мире море страсти на глоток любви, но тебе скажу, мой мальчик, все-таки: "Живи!" - потому что в звездном поле, сколько ни хули, ни для счастья, ни для боли нет другой Земли.
Гори, душа, сгорай! Судьба плеснет за край. Там безразличны ей и ад, и рай. И в том краю зеленом для сердца нет закона и сердцем чего хочешь выбирай.
Я выбрал песню эту. И старая планета вдруг уместилась в сердце у меня. И я пошел по свету, да свету краю нету, а жизнь короче светового дня.
На исходе дня мама ждет меня. Там над гробом сгорбилась земля. Я еще живой! Я иду домой с тех пор, как домом стал мне шар земной...
В детстве снились мне две птицы, как судьба, которой сбыться: мне в одну из них влюбиться, а с другою быть в друзьях... Прозывались эти птицы прирученная синица и журавлик, и журавлик, и журавлик в небесах.
Вот журавлик мой летит, а синица вслед глядит...¦
С той поры, как был ребенком, я бегу за журавленком; воздух рвет мне перепонки, небо кружится в глазах. Я бегу, а рядом мчится долгу верная синица. А журавлик, а журавлик, а журавлик в небесах.
Вот журавлик мой летит, а синица вслед глядит...
Я добился этой птицы, приучил ее садиться, но ведь надо ж так случиться: только у меня в руках стоит птице очутиться - превращается в синицу, а журавлик, а журавлик, а журавлик в небесах.
Вот журавлик мой летит, а синица вслед глядит...
Сентиментальная песенка
Вот как живу теперь:
только лишь скрипнет дверь,
я уж кричу себе
'Ты ей не верь, не верь!"
Входит, однако, друг.
Вот и замкнулся круг.
И остается мне
вытравить свой досуг.
Можно надеть пальто,
с другом сходить в кино.
Но, увидав его,
тут же пойму:"Не то.
"Если откроешь дверь,
взглядом мне скажешь:"Верь!" -
рук протянуть не смогу...
Разве обнять судьбу?
Эй, прохожий, оглянись. И остановись! Здесь родился человек, продолжая жизнь. Откричала мать свое - не узнать ее. Ей теперь его жалеть и у сердца греть.
Потому что ветер странствий остудит его в пространстве внеземной зимы. И, на нас на
всех похожий, скоро станет он прохожим так же, как и мы.
Так же кружит ветер странствий нас с нелепым постоянством ветреной судьбы, каждому суля, что все же - нет! - не станет он прохожим в сумерках гульбы.
Ну так, прохожий, оглянись. И остановись. Здесь родился человек, продолжая жизнь. Откричала мать свое - не узнать ее. Ей теперь его жалеть и у сердца греть.
Вчера я умер. Смерть не наступила. Жизнь отошла. И жизненная сила меня оставила. Я выпал из времен. И жизнь моя теперь посмертный сон.
Окольцованные
Ах, ты птица моя окольцованная,
окольцованная другим...
Я смотрю в темноте на лицо твое,
сигаретный глотая дым.
Не нужны мне оркестры и почести.
Это все - для забав молодым.
Похоронен я буду честь по чести:
не прославлен, зато любим.
Но объятьем чужим окольцованная -
не впервой ни тебе, ни другим -
взглянешь в зеркало ты, и лицо твое
расплывется, как горький дым.
Жизнь моя уже съедена дочиста.
Как легко умирать молодым.
Похоронен я буду честь по чести:
не прославлен, зато любим.
И когда ты, судьбой окольцованная,
изменяешь другому с другим,
знай, что я вспоминаю лицо твое,
как отечества сладкий дым.
Ты прости мне мое одиночество.
Смерть со славой к лицу молодым.
Похоронен я буду честь по чести:
не прославлен, зато любим.
Уходя, гасите свет и целуйте на прощанье даму самых средних лет, говоря ей:"До свиданья!" Темнота стоит в окне зимняя, холодная. Как не хочется тебе в тишину бесплотную.
Уходя, гасите свет и душевные порывы. В сердце веры, видно, нет. Лишь пороки и нарывы. Темнота в твоей душе зимняя, холодная. Как не хочется тебе в тишину бесплотную.
Уходя, погасит свет. Не оглянется на диво. Поцарапанный паркет. И снежок неторопливый. Темнота стоит в двери зимняя, холодная. В спину стон:"Не уходи в тишину бесплотную!"
Стирающая женщина на небесах не венчана и здесь не с тем расписана. И здесь - не там - прописана.
Не в церкви под поповский бас венчали вас. Районный загс вам выдал на законный брак свидетельство, составив акт.
И понеслась душа не в рай! Стирай, не разгибай спины... Ах, на ногах отметины оставил этой ванны край.
Пусть завтра ты уйдешь в бега. Очнешься на краю страны: пригрезится гора белья, ах, дети не обстираны.
Что ж, вольному всегда - беда, блаженному же рай - всегда. А впрочем, тем и этим - рай! Какой захочешь - выбирай...
Жизнь была, жизнь была, жизнь была, горевала и пела. Жизнь цвела, жизнь цвела, жизнь цвела, а теперь облетела. И я вспомнил об этом у какой-то реки. Здесь кувшинки росли.
И одна в глубине моих глаз головою желтела. И она, и она не спаслась. И она облетела. И я вспомнил об этом у какой-то реки. Здесь кувшинки росли.
Здесь врастал стебель сердца во дно. Оно родиной стало. Все прошло, все прошло, все прошло - жизнь как бездна предстала. И я вспомнил об этом у какой-то реки. Здесь кувшинки росли.
Все равно, все равно, все равно, жизнь, спасибо за память. Из груди сердце к вам проросло, обернулось словами. Я спою эту песню у какой-то реки, где кувшинкам расти...
Был нежным и упрямым, ходил под кличкой "граф", когда однажды мама мне подарила шарф. Она сказала:"Милый, шарф на груди носи, а счастья и могилы у бога не проси."
То ли шарф грел грудь, то ли жгла слеза, и я выбрал путь, повела стезя. А куда вела? Не понять никак. Позади зола. Впереди маяк.
Мытарили и выли с утра и до утра, мне в грудь и душу били ненастные ветра. И вот уже навылет душа просквожена, ее прикрыть не в силе ни друг и ни жена.
То ли шарф грел грудь, то ли кровь текла, пламенел мой путь, выгорал дотла. Да не держал я зла. Одного не знал: там зола, зола, где маяк сиял.
Ах, не спасают нервы, да и любовь не в счет, когда сгорела вера и жизнь из вен течет, когда ты видишь клочья того, что сердцем знал... Я шарф однажды ночью на шею повязал.
То ли явь в мозгу, то ли явный бред: на золе стою, а шарфа-то нет! Я гитару взял - не гони коня. Я не все сказал - слушайте меня.
На моей невечной земле
Начиная с сентября,
по Руси горят леса,
озаряя лица и сердца.
Да печальный тот огонь
осыпается, лишь тронь.
Разноцветным пеплом летит листва.
Так и октябрю сгореть,
обнажив леса на треть.
Там, как обожженным, стволам чернеть.
Да природа, видно, не зря
любит сумерки ноября.
И на пепелища лягут снега.
Вновь земля белым-белым бела,
словно обожженной не была.
Забинтуют раны снежные ветра.
Застывает лес и душа.
Засыпает их, не спеша,
порошок - наркотик декабря.
На моей невечной земле
Новый год плутает во мгле.
Ах, как хорошо ждать его в тепле...
Только бы не пепла тепло
вместе с ним на нас нанесло,
означая, что все, что жгло, прошло
на моей невечной земле!
В сплетеньи голых веток за окном мне бросился в глаза один излом. Он повторял души моей надлом в сплетеньи голых веток за окном. Стекали ветки навзничь ко стволу. Ствол затекал в земную глубину. И ветвь души моей приняв в семью, стекали ветки навзничь ко стволу. Земля, вобрав души моей объем, сама навеки растворилась в нем. И избрала меня всесильным божеством Земля, вобрав души моей объем. И я же по душе своей хожу, ее ногами слепо ворошу - слиянья с нею, как открытья, жду. И сам же по душе своей хожу.
* * *
Споры - вечны. Жизнь - коротка.
Вот и Млечный путь на века
лег вопросом в черной ночи.
Лег без спросу. Лег и молчит.
Чтобы высветлить суть основ,
обойдемся и мы без слов.
Женщине
Там, где я тебя искал,
не везло мне, глупому.
От лопатки до соска
душу не нащупаешь.
Будет время - я пойму,
что ж так с бабой маешься:
красота равна уму -
вот и ошибаешься.
Но ни уму, ни красоте
не доверил душу я -
только звезды в пустоте
слушаю и слушаю.
Ем картошку в кожуре
водку пью и кашляю.
Небо корчит рожи мне
глупые и страшные.
* * *
В последний вечер
навестит лишь мышь.
Ты даже сдуру мне
не позвонишь.
Он спросит:"Брат, чему ты рад?" - и я отвечу: "Я выпить рад с тобою, брат, за нашу встречу. Свершим обряд, как прежде, брат. Что там в бутылке? Годы летят, годы летят, да не в копилку."
"И все же, брат, чему ты рад?" - он горбит плечи. "Я выпить рад с тобою, брат, к чему нам речи? Мне опротивели слова о долге вечном, отяжелела голова от слов беспечных."
"И все же, брат, чему ты рад?" Ну что за встреча! "Я выпить рад с тобою, брат, еще не вечер." Кто демократ, кто ретроград - покажет время. Мораль проста, бутыль пуста и ломит темя...
Поэма
Он.
Я подарил ей россыпи стихов,
а ей был нужен лишь букет цветов.
Она.
Я так любила свежие цветы,
но их унес из моей жизни ты.
О них.
Поэты с женщинами наравне
владеют тайнами, которых нет.
Июнь
Неравнодушен я к июню.
В июне нравятся слова.
И равноценны поцелую
лягушек гвалт или трава.
Вот и август
Вот и август. Звезды мелки.
Не видать во тьме ни зги.
Вид летающей тарелки
осенит мои мозги?
Только лай собаки дальний
или кошки тошный вой.
Как же жить с исповедальной
алкогольной головой?
А теперь ты вошла в меня... В состоянии подзабытом я сижу посреди хламья, называющегося бытом. Ни понять, ни унять. И я, всё учащий себя привычке доводить до конца дела, подбираю слова к отмычкам на цветастых полах халата... Мы хотели друг друга когда-то. вата. Девять лет я копил осадок, но и знать не хотел о том, что он копится. И подспудно сознавал, что почти подсудно и тебе признаваться в нём... Я приехал. Вхожу в твой дом.
В полутёмной затхлости комнат строй вещей неразборчиво сомкнут, знаменуя нажитый уют. В летний зной тут прохладно и душно. Я сижу, понимая натужно: и меня здесь забыто ждут...
Разлетелись полы халата. Пляшет в зеркале прикроватном то, что в разных глазах зовут то ли похотью, то ли страстью, то ли опытом, то ли счастьем, но не стоит названья тут, потому что, в стекло дыша, вижу в зеркале запотелом, как стремится к душе душа, спотыкаясь о тело телом.
Жарким майским полднем шагает по деревенской улице солдат. На парадной форме значки воинские сияют, в руке чемоданчик дембельский качается, из-под фуражки пот крупными каплями выползает. Весел, доволен солдат: идет широким шагом, улыбается, дружкам, что его окружили да еле за ним поспевают, отвечает что-то, здоровается направо и налево, земляков приветствует.
А уж навстречу мать бежит, размахивая руками, простоволосая, стоит у калитки дома отец, степенно поджидая сына, улыбается в жесткие усы. Молва, знать, до семьи раньше сына добралась. Отдает солдат ближайшему парню чемоданчик, обнимает мать, у которой слезы текут да руки дрожат, слова через комок в горле проталкивает, целует мокрые губы, что в то время исцеловали все его лицо, дальше идут толпою.
