Власть в городе менялась почти ежедневно. О том, кто занял город, узнавали по флагам на доме торговца Мурата.
Каждое утро, прежде чем выйти на улицу, нас, малышей, посылали в «разведку». Если над высоким крыльцом развевался красный флаг — в городе наши. Тогда все высыпали за ворота. Если черный — махновцы. Но с тех пор, как наши отступили на Прохоровский рудник, у Мурата все время висел белогвардейский флаг.
Я, как и мои сверстники, жил в городе, занятом беляками, но все время думал, о наших, вспоминал прощанье с отрядом красноармейцев и особенно с дядей Митяем.
Я вспоминал, как дядя Митяй пришел к нам в землянку, увешанный гранатами и перепоясанный пулеметными лентами, хлопнул меня по плечу и сказал:
— Не горюй, Ленька, завтра вернемся! И тогда уж обязательно подарю тебе стозарядный револьвер. Не горюй! Отомстим белякам за твоего отца и мать.
Попрощавшись с Васькой — моим любимым другом, с его отцом и матерью, дядя Митяй ушел, и с тех пор я его не видел и тосковал по нем, как по родному отцу.
И, когда он с Прохоровского рудника обстреливал город и вокруг разрывались снаряды, я радовался этому, как будто он посылал не снаряды, а бросал мне кульки с конфетами.
Каждое утро мы с ребятами наблюдали, как дядя Митяй начинал стрелять из пушек. Белые облачка на руднике вспыхивали то из-за шахты, то далеко в стороне, за железнодорожной насыпью. Снаряды летели с разных концов рудника, но мне почему-то казалось, что все их выстреливает сам дядя Митяй. Я даже представлял себе, как он бегает от одной пушки к другой, кричит сам себе: «Огонь!» и только нажимает курки, а снаряды так и вылетают, так и взрываются.
Мы с Васькой не могли допустить, что беляки продержатся в городе долго, и ожидали дядю Митяя с часу на час.
Каждое утро я просыпался с мыслью, что он уже в городе, что сейчас он придет ко мне и скажет: «Ну, орел, получай!» и подарит не сто-, а тысячезарядный револьвер, но белогвардейский флаг попрежнему болтался над кирпичными ступеньками лавки Мурата.
Так продолжалось восемь дней; на девятый утром я созвал ребят на чердаке моего заброшенного дома, в котором жил я с отцом и матерью до того, как их убили казаки.
На чердак пришли только рыжий Илюха и Абдулка Цыган, остальные друзья рассеялись.
Алеша Пупок умер с голоду. Одноногого Учу Банабака убил шкуровский офицер за то, что он, расхаживая по главной улице, пел песню:
Ой, бог, ты оглох
И залег на небо!
А рабочим выдают
По осьмушке хлеба…
Офицер так ударил Учу по виску рукояткой плети, что тот выронил свой костыль, упал и больше не поднялся.
На пустом чердаке за трубой лежал примятый пучок соломы, на котором спал дядя Митяй, когда скрывался от белых.
Мы подошли к слуховому окну и начали осматривать окраину города.
Около завода горел склад снарядов. Огромные белые клубы дыма, круглые, как бутоны, плавно взлетали к небу. Высоко над терриконом бутон быстро развертывался и от пламени казался похожим на красную розу, лепестки которой медленно падали на землю. Немного спустя доносился грохот взрыва.
— Во — бахает! — сказал Илюха и лизнул у себя под носом.
— Ну и бахает! — возразил я. — Дядя Митяй получше умеет.
— Какой дядя Митяй? — спросил Илюха.
— А ты не знаешь?! — возмутился я. — Самый главный в городе. Тот, что до нас ходил. Помнишь?
— От тот лысый? — спросил Илюха.
В это время над самой крышей завыл снаряд и ухнул где-то в Центре города. Мы присели.
— Ого! Это дядя Митяй гостинца белякам прислал, — сказал я.
Ребята засмеялись, и, когда в стороне тонко пропел другой снаряд, Илюха вылупил глаза и крикнул:
— Фунт колбасы белякам на обед!
— Борщу кастрюлю! — не своим голосом завопил Цыган, провожая третий снаряд.
— Огурцов с баклажанами на завтрак!
— Дыню-у!! — надрывались мы, перебивая друг друга и стуча деревянными «босоножками» по чердачному настилу.
Вдруг с улицы донесся отчаянный крик перепуганной курицы. Илюха, выглянувший в слуховое окно, порывисто схватил меня за рукав.
— Шкуровцы!
Мы осторожно высунулись в окно.
По улице мчались на лошадях три шкуровца в черных квадратных бурках, а впереди, распустив крылья, бежала рыжая курица.
Один из шкуровцев бросил в нее чем-то, но промахнулся, другой выстрелил из нагана. Курица подпрыгнула, перевернулась, несколько раз дрыгнула желтыми лапами и затихла.
Третий шкуровец нагнулся с седла, наколол ее на шашку и положил в сумку, висевшую на седле.
— Вот гады, курей наших бьют! — сказал Илюха.
— Споем? — предложил я, подморгнув глазом.
— Споем!
Абдулка Цыган присел под окном и громко запел:
Ой, дождь идет,
На дороге склизко!
Мы подхватили:
Эй, тикай, буржуй Деникин:
Уже Ленин близко!
Где-то совсем близко взорвался снаряд. Черепица на крыше загремела. Мы присели, заткнув уши, но песню грянули еще громче.
Когда шкуровцы скрылись в переулке, мы снова высунулись из окошка. Всюду виднелись крыши землянок, поросшие полынью и лебедой. На всей улице было пустынно, как на погосте. Окна землянок были загорожены от пуль подушками. Люди сидели в погребах. В первые дни боев туда выносили только подушки и тюфяки, потом — кровати, столы, и через несколько дней на голубоватых от плесени стенах висели картинки, полотенца, кастрюли. Погреб становился жилой комнатой.
Со дня отступления дяди Митяя на всей нашей улице осталось только четверо мужчин: я, Васька, его безногий отец Анисим Иванович и Абдулка Цыган.
Были еще двое, но их я не считал мужчинами.
Илюха был трус, он по целым дням не вылезал из погреба. Отца одноногого Учи Банабака — старого волосатого грека — я не считал мужчиной потому, что он чистил в городе офицерам сапоги.
Главным из всех мужчин я считал Анисима Ивановича, хотя у него и не было ног. Каждый день с утра до ночи он вместе с Васькой делал босоножки, а по ночам чинил старую обувь, собранную где попало. Готовые пары он относил в сарай и зачем-то засыпал углем.
Только значительно позже Васька объяснил мне:
— Дядя Митяй придет скоро, а обужи у красноармейцев нету. Вот мы и починяем.
Я смотрел из слухового окна на крышу нашей землянки, и мне вспомнилось, как однажды ночью за эту обувь чуть не убили Анисима Ивановича.
К нам пришли четверо. Все они были в черных волосатых бурках. Главный, у которого спереди во рту не было двух зубов, вошел, медленно осмотрелся и, указав на Анисима Ивановича наганом, спросил:
— Сапожник?
— Да, сапожничаю, — ответил Анисим Иванович с кровати.
— Обужа есть? — строго спросил офицер.
— Какая обужа?
— Слепая! Чего дурачком прикидываешься?
— Ну, у сына есть, а мне зачем она? — ответил Анисим Иванович.
Слышно было, как по двору ходили, звякая шпорами. Скрипела дверь погреба. Чем-то гремели в сарае.
— Одевайся! — коротко приказал беззубый.
Васькина мать, тетя Матрена, испуганно бросилась к офицеру:
— Ваше благородие, за что? Ведь он калека!
— Не вой! Цел будет твой калека.
Анисим Иванович сполз с кровати, надел пиджак, шапку и взобрался на свою низенькую четырехколесную тележку.
— А-а-а, у тебя катушек нету? — протянул офицер, глядя туда, где должны были быть ноги Анисима Ивановича. — Ты бы так и сказал.
Офицер хотел было уже уходить, но в это время со двора вошел бородатый шкуровец. В руках он держал целую охапку починенных ботинок, сапог и опорков.
— Ваше благородие, в сарае нашли, — сказал он.
Глаза офицера прищурились. Он остановился перед Анисимом Ивановичем, играя плетью.
— Тэк-с… — сказал он спокойно. — Брешешь, значит? — И вдруг что есть силы ударил Анисима Ивановича плетью по лицу. — Брешешь?!
Васька все время стоял около плиты и со злобой смотрел на офицера, но, когда в воздухе свистнула плеть, метнулся вперед.
— Калеку не надо трогать, — сказал он, опустив голову.
Офицер резко отступил назад, потом присел, сровнявшись с Васькой, и, презрительно глядя в лицо, спросил:
— А тебе чего, шмендрик, а? — и вдруг обнял его за голову и так сильно прижал нос большим пальцем, что Васька вскрикнул и по губам у него потекли две черные струйки крови.
Оттолкнув Ваську так, что он упал, офицер обратился к Анисиму Ивановичу, как будто ничего не произошло:
— Чия обужа?
— Дитё не смей трогать! — крикнул Анисим Иванович бледнея. Руки его тряслись.
— Обужа чия, спрашиваю? — зарычал шкуровец и снова полез за наганом.
— Моя.
— Для кого?
— Себе: продавать.
Офицер снова глянул на тележку Анисима Ивановича, поднял плеть и сильно потряс ею, грозя Анисиму Ивановичу:
— Я т-тебе, кука безногая! — и грозно добавил: — Завтра кожу принесут. На Добрармию служить будешь, — и повернулся так резко, что повалил табуретку полами своей бурки.
На другой день Анисим Иванович слег в постель, чтобы не работать на беляков, но щербатый шкуровец не приходил.
На улице уже вечерело, а мы всё стояли, высунувшись из окна, и смотрели на затихший город, на рудник, где дядя Митяй после стрельбы, наверное, пил чай с белым хлебом.
— Ох, есть хо-че-тся! — пропел — Илюха с болезненной гримасой.
— И мне, — поддержал я.
— А у меня в сарае хлеб кукурузный захован, ага! — похвалился Абдулка Цыган и заплясал.
— Принеси, — плачущим голосом попросил Илюха.
— He-e… — покачал головой Цыган. — Это я для мамки у Витьки Доктора за сто патронов выменял. Она больная лежит.
Однако голод и дружба взяли верх, и Цыган принес измазанный в уголь и паутину ломоть кукурузного хлеба, два кусочка сахарину и жестяной чайник холодной воды.
В глазах Илюхи вспыхнул жадный огонь. Хлеб и сахарин мы разделили на три части и стали пить «чай», поочередно потягивая из носика белого, побитого ржавчиной чайника.
— Скоро будем настоящий хлеб есть, — сообщил я.
— Почем ты знаешь?
— Знаю. Скоро дядя Митяй побьет беляков, и тогда хлеб начнется.
Илюха и Цыган на минуту умолкли.
— Трудновато, — солидно и понимающе отозвался Цыган, почесывая затылок: — за беляков Франция и Немция заступаются…
Илюха мотнул головой, хотел что-то сказать, но подавился и долго кашлял, покраснев, как вишня. Слезы выступили у него на глазах.
Отдышавшись, он закричал:
— Не знаю, как ни говори! Немция не заступается! Германия и Фифляндия за них, вот кто!
Я хитро ухмылялся, потому что знал: Фифляндия не заступится.
На чердак влез Васька. Не спеша подошел к нам.
— Вы что тут делаете? — спросил он.
Илюха привскочил.
— Вот мы у Васьки сейчас спросим! Вась, а Вась, скажи: Фифляндия заступается за беляков?
Васька сел, обхватив руками согнутые колени.
— Не Фифляндия, а Финляндия, — поправил он и, сплюнув, напился из чайника. — А нащет заступаться — то буржуи заступаются, а рабочие — за нас.
Илюха и Цыган смущенно молчали.
— А кто побьет, — спросил я: — дядя Митяй или беляки?
— Мы побьем, факт! — уверенно сказал Васька. — Сейчас Буденная армия собирается.
— Какая Буденная? — хором спросили мы.
— Кавалерийская: все на конях и с пулеметами.
Васька глянул на меня украдкой, мигнул левым глазом и указал головой на выход.
Мы спустились вниз.
Перестрелка утихла. Над городом стояла тишина. До самой землянки Васька молчал, а во дворе остановил меня и тихо сказал:
— Знаешь что? Дядя Митяй пришел.
— Ну?
— Ей-ей. Только ты тише, не ори.
Я радостно открыл дверь землянки.
В углу под иконой сидел Анисим Иванович, а напротив, спиной к двери, лысый белогвардеец. Синие погоны его чуть выгнулись на плечах, защитного цвета солдатская рубаха была перехвачена широким ремнем.
Я в страхе попятился назад.
Белогвардеец обернулся, и я узнал в нем дядю Митяя; только он сильно похудел, и черных, как уголь, усов не было.
Я бросился к нему, но меня остановили погоны.
«Неужели он стал беляком?» подумал я.
Дядя Митяй склонил голову набок. Нахмурил правую бровь так, что она почти закрыла глаз, а левую, наоборот, высоко поднял вверх, губы вытянул трубочкой. Посмотрев так, он вдруг громко рассмеялся и протянул мне свою огромную ладонь:
— Здорóво, герой революции!
С горечью я взглянул на Ваську, на него. Я помнил моего отца, сожженного белыми казаками, и мать, уведенную ими. Я хорошо помнил это и считал беляков своими смертельными врагами.
— Дядя Митяй, ты теперь беляк, да? — спросил я, готовый заплакать от обиды.
Он взял под козырек, сильно выпятил живот и отрывисто выпалил:
— Так точно, ваш…ско…родь!
Потом снова рассмеялся, шлепнул меня пальцем по губам, сел за стол и, казалось, сразу забыл обо мне.
— Вот, значит, какие дела, — обратился он к Анисиму Ивановичу. — Бронепоезд «Деникин» утром выходит из ремонта, а там еще два стоят. Ударят с двух сторон — и капут нашим. Мне никак нельзя на рудник пройти. Опоздать могут.
Он посмотрел на Ваську и спросил:
— Ну как, не забыл?
Васька мотнул головой.
— А ну, повтори!
Васька стал руки по швам и начал быстро говорить:
— «Командиру четвертого полка товарищу Чубко. Завтра на рассвете кавалерийский полк Шкуро при трех бронепоездах, тридцати пулеметах пойдет на рудник глубоким обходом справа и слева. Готовьтесь к обороне. Передает комиссар Дмитрий Арсентьев».
Все это Васька выпалил наизусть, ни разу не запнувшись.
— Молодец! — похвалил его дядя Митяй. — Теперь иди погуляй, я после еще спрошу. Нужно крепко запомнить.
Я вопросительно смотрел на Ваську. Он взял картуз и вывел меня на двор.
За сараем мы сели в высокий бурьян.
— Вот что, Лёнь, — сказал он в раздумье, — это я приказ один Митяев выучил. Сегодня ночью понесу его на рудник. Если хочешь, идем вместе.
Я молчал, не зная, что ответить. Это было для меня неожиданностью.
— И больше не придем, — сказал Васька. — Нас запишут красноармейцами, дадут винтовки, сабли, лошадей, и тогда мы отплатим белякам за всё.
Мне снова вспомнился отец, его скрипящие кожаные штаны и револьвер, о которых я так много мечтал. Вспомнились обиды и горести, пережитые мной. Поднялась зависть к Васькиной смелости и стыд перед ним. Я встал.
— Идем! — решительно сказал я.
— Ну вот. Домой ты уже не заходи, а жди меня около Витькиного дома, понял?
— Понял.
— А бояться не будешь?
— Нет.
— Ну, смотри. Там вó каким смелым надо быть! На десять человек одному итти и всех поубивать. Стрелять нужно уметь и ночью ходить не бояться.
Васька поднялся и ушел. А я постоял минуту в раздумье и прошелся по двору, мысленно прощаясь с постройками, так знакомыми мне. Взял в карман десять патронных гильз, пуговицу со звездой и перочинный нож германца.
Подкравшись к окну землянки, я заглянул в него, чтобы последний раз посмотреть на тетку Матрену и Анисима Ивановича, так заботливо приютивших меня, когда я стал сиротой.
Дядя Митяй надевал Ваське через голову нищенскую суму.
— А ежели поймают, говори — к тетке на рудник идешь. Скажи — милостыню в городе собирал. Пойдешь сперва по-над карьером, потом влево свернешь, к водокачке, а там — по Дурной балке. Старайся, чтоб не приметили.
— Ты потише, Васечка, — вытирая слезы, проговорила тетка Матрена. — Не беги, если кликнут; не дерись.
— Будь вроде как непонятливый, — добавил Анисим Иванович. — Да вертайся поскорей. Отцу без тебя трудно, да и мать убиваться будет, сам знаешь.
Васька молча собирал в сумку куски макухи.
Дядя Митяй одернул гимнастерку и подошел к столу.
— Ну, старина, — сказал он и обнял Анисима Ивановича, — прощевай!
Они поцеловались. Потом дядя Митяй попрощался с теткой Матреной, поднял руку и уже в дверях крикнул:
— Прощевайте! Для связи, значит, теперь Ленька у нас. Ну, пошел!
Я прижался к теплой земле, чтобы меня не заметили. Дядя Митяй прошел мимо, чуть не наступив на меня. За ним шел Васька.
Они остановились, помолчали.
— Видишь, какое дело, Васек… — сказал дядя Митяй, — при матери не хотелось говорить. Приказ мой… как бы тебе сказать?.. ну, умереть нужно, а доставить. Две тысячи людей наших погибнет. Беляки в обход идут, неожиданно захватят в кольцо — и поминай, как звали… Так что если задержат тебя — вернись, зайди с другой стороны, а ежели и там прохода нету — беги, и всё.
— Ладно, чего там! — угрюмо отозвался Васька.
— Ну и хорошо. А теперь… — дядя Митяй умолк, и я услышал звук поцелуя. — Прощай, сынок! Смотри, берегись.
По улице удалялись шаги дяди Митяя.
— Вась, а Вась! — тихо позвал я.
Васька нагнулся ко мне и тихо прошептал:
— Иди, куда я сказал: я тогда свистну.
Я поднялся и крадучись вышел на улицу. Мой пустой дом, заброшенный и страшный, смутно виднелся сквозь темноту. Мне стало жаль покидать этот дом, хотя я редко бывал в нем после калединцев. Чтобы не расплакаться, я отвернулся и пошел по улице. На углу улицы я вошел в палисадник дома Витьки Доктора и лег между кустами сирени.
