Стратановский Сергей Георгиевич родился в 1944 году в Ленинграде. Один из самых ярких представителей ленинградского литературного андеграунда 1970-х годов. Автор нескольких поэтических книг. Лауреат литературных премий. Живет в Санкт-Петербурге. o:p/
o:p /o:p
o:p /o:p
o:p /o:p
o:p /o:p
Монолог Хайрема Максима — изобретателя пулемета o:p/
o:p /o:p
Я — Хайрем Максим, изобретатель o:p/
Из родной мне Америки o:p/
вынужден был уехать, o:p/
В Старый Свет уехать, o:p/
Ибо мой пулемет, смертомет из металла и логики o:p/
Был не нужен Америке. o:p/
o:p /o:p
Но зато был он нужен o:p/
британцам, германцам и русским o:p/
Для убийства зулусов, японцев, китайцев, индусов, o:p/
А потом и друг друга… o:p/
Так и вломилась как вор o:p/
В мир — смерть серийная. o:p/
o:p /o:p
Бесконечно познанье, o:p/
но в нем — не одно созиданье, o:p/
А порой разрушенье, o:p/
с кровью глубинная связь, o:p/
С липкой грязью окопной, o:p/
с непогребенными трупами. o:p/
o:p /o:p
Но ведь это — прогресс, o:p/
а прогресс — это воля и власть o:p/
Над людьми и науками. o:p/
o:p /o:p
Да, я слышал… ахимса… непричинение боли o:p/
Никому из живущих… o:p/
Но это лишь вымыслы дикие o:p/
Темнокожих пророков… o:p/
Войны-то были всегда. o:p/
Мир пронизан насильем, o:p/
и его не исправят бессильные o:p/
Джентльмены индийские. o:p/
o:p /o:p
o:p /o:p
o:p /o:p
o:p /o:p
o:p /o:p
Автоподставщик o:p/
o:p /o:p
Вот и погиб под колесами, o:p/
не рассчитав что-то, видимо, o:p/
Автоподставщик удачливый o:p/
(не поставщик — вы не путайте!) o:p/
Вот его Ватерлоо. o:p/
o:p /o:p
И напишут на склепе, o:p/
что был он умелым мошенником, o:p/
Но исчез под колесами o:p/
автозверя — нелепо, случайно… o:p/
Что, конечно, печально, o:p/
но так уж устроена жизнь. o:p/
o:p /o:p
o:p /o:p
o:p /o:p
Бизнес-собор o:p/
o:p /o:p
Вот он — бизнес-собор: o:p/
симбиоз православного сна o:p/
С липким взглядом завистливым o:p/
на небоскребы нью-йоркные, o:p/
Бизнес-соты комфортные o:p/
и прибамбасы престижные. o:p/
o:p /o:p
Кто придумал все это? o:p/
Кто в узел единый связал o:p/
То, что тайно и свято, o:p/
и шумно торгующий зал, o:p/
И конторы с ним смежные? o:p/
o:p /o:p
Да, никто не придумал. o:p/
Само получилось, срослось… o:p/
o:p /o:p
o:p /o:p
* * o:p/
* o:p/
o:p /o:p
Дева Обида и дева Протест — сестры кровные o:p/
Шьют себе платья модные, o:p/
шьют у Диора во Франции, o:p/
Чтоб в Москве и окрест — люди умные, o:p/
Креативные то есть, о них говорили и спорили. o:p/
О их ликах, не платьях, но иногда и о платьях. o:p/
o:p /o:p
Дева Обида и дева Протест суть эмоции. o:p/
Аллегории их, но не голые, o:p/
А престижно одетые, o:p/
с шиком парижским одетые. o:p/
o:p /o:p
Так в Москве, иногда в Петербурге. В провинции o:p/
Все иначе, конечно… o:p/
o:p /o:p
o:p /o:p
o:p /o:p
Поэт и парикмахер o:p/
o:p /o:p
Что орет поэтище зычногорлый o:p/
Парикмахеру личному Христофорычу? o:p/
«Причеши-ка мне ухи», — орет он. o:p/
«Причеши мои уши, o:p/
ибо колышится в глыбищи o:p/
Плоти моей человечек некий… o:p/
Человечек диктующий o:p/
строки, строфы стихов, o:p/
ритм и рифмы подсказывающий. o:p/
Это — гений, мой гений… o:p/
А ты кто таков? o:p/
Ты — хорек, o:p/
И твой жалок мирок, o:p/
Жалок, пошл и дрянной мелочевкой нагружен». o:p/
o:p /o:p
«Как постричь-то Вас, все же?» — o:p/
спросил у него Христофорыч. o:p/
o:p/
o:p /o:p
o:p /o:p
* * o:p/
* o:p/
o:p /o:p
Иди туда, иди туда, o:p/
Где смог и черная вода o:p/
Под транспортным мостом, o:p/
как ближний гром грохочущим. o:p/
Там сквер без детворы, дворы несвежие. o:p/
В одном из них пятно o:p/
на крестоказнь похожее. o:p/
Иди мимо него o:p/
в большой трущобный дом, o:p/
На лестницу его o:p/
щербатую, крутую, o:p/
Карабкайся по ней: o:p/
площадки, двери, ниши… o:p/
Пусть с передышками, o:p/
но выше, выше, выше… o:p/
И, наконец, чердак, o:p/
но есть еще за ним o:p/
Ступени белые, o:p/
ведущие на небо o:p/
Навстречу ангелам… o:p/
Биргер Алексей Борисович родился в 1960 году в Москве. Окончил ГИТИС им. Луначарского. Поэт, прозаик, сценарист, переводчик. Живет в Москве. o:p/
o:p /o:p
o:p /o:p
Памяти Принцессы на горошине o:p/
o:p /o:p
«Cкворец» писался долго. Я и сам подзабыл, насколько долго, пока совсем недавно не обнаружил в своих завалах первые рукописные наброски, относящиеся к 1977 — 1978 годам. С тех пор, конечно, многое было переделано, но кое-что из первых набросков (побег из детского дома летом 1929 года, посиделки с дедом-браконьером) вошло в окончательный текст. И прежде всего, вошла в него сцена, которая сразу задает интонацию вещи и определяет весь сюжет, — сцена с повешенным котенком. o:p/
Об этой сцене я и хотел бы сказать несколько слов. o:p/
И в наши дни она может шокировать своей жестокостью, не только бессмысленной и бесчеловечной, но и какой-то мелкой и гадостной. Она становится предвестием мелкого и гадкого кровавого кошмара, в который все больше засасывает героев. У кого-то она не вызовет ничего, кроме отвращения и брезгливости. Могут заговорить и о недопустимых методах завоевания читателя. o:p/
Но вот что любопытно. o:p/
Буквально через два-три месяца после того, как я завершил основной вариант «Скворца», поставив, казалось мне тогда, последнюю точку (было это в начале 1995 года), мне в руки попался свежий номер журнала о домашних животных… «Друг» или «Четыре лапы» — не упомню сейчас. Главное, в этом журнале была напечатана переписка Варлама Шаламова и Надежды Яковлевны Мандельштам по поводу пропавшей кошки Варлама Шаламова. o:p/
Варлам Шаламов жалуется, что потерял единственного друга, рассказывает, как искал кошку по всей Москве, как ездил в главный «приемник» для всех отловленных животных на улицу Юннатов (!), как пережил там тяжелейший шок: он ждал чего угодно — собачьего и кошачьего воя, лая, мяуканья, рычания и визжания, любой какофонии… но только не той мертвой, абсолютной, глухой тишины, которую он встретил. Животные молчали — будто понимая, какая судьба их ждет. o:p/
Кошку он так и не нашел. o:p/
Надежда Яковлевна отвечает Варламу Шаламову, что хотела бы его утешить, но не может, потому что известно, как много кошек гибнет от рук всяких идиотов. Она отмечает, что страной владеет настоящая кошкофобия и что началось это с установления советской власти. Ни одна власть не испытывала к кошкам такой патологической ненависти, не превращала ненависть к кошкам в элемент воспитания, и есть в этом что-то очень глубинное, что-то, значение чего мы еще не до конца понимаем. Если бы кто-нибудь взялся взглянуть на советскую власть через призму этой кошкофобии, не виданной никогда ни в какой другой стране, он мог бы докопаться до самой сущности этой бесчеловечной власти, обнажить основные механизмы, управлявшие теми, кто прямым путем вел страну и к ужасу, и к террору, и к полному нравственному разложению. Поминает она и «Собачье сердце» Булгакова. o:p/
Я пересказываю своими словами, но очень близко к тексту. o:p/
В целом письмо Надежды Яковлевны оказалось настолько точным конспектом всей моей вещи, настолько точной идейной концепцией, которой я следовал, что, подумалось мне, когда «Скворец» будет издан (а я предоставил этой вещи «отлежаться», как предоставляю некоторым вещам, которые мне не хочется с пылу с жару тащить в печать), то найдутся люди, которые решат, что я писал «Скворца», уже прочтя это письмо и точно, почти рабски, следуя его указаниям. o:p/
Таких знающих читателей, мне особенно дорогих, я хочу заверить: к моменту, когда я ознакомился с перепиской, вещь была полностью закончена, и здесь можно говорить лишь о чудесном совпадении — одном из многих, сопровождающих весь цикл о Высике. o:p/
Хотя возможно и другое объяснение. o:p/
Во время пропажи кошки и последующей переписки мне было семь или восемь лет. В то время в доме Надежды Яковлевны Мандельштам я бывал очень часто. К разговорам взрослых не прислушивался. Я либо возился с пишущей машинкой Надежды Яковлевны, на которой она учила меня печатать, либо рисовал, получив краски и карандаши, либо рассматривал диковинки со всех стран мира, которые присылали Надежде Яковлевне поклонники творчества Осипа Мандельштама и ее собственных книг, либо был занят чем-то еще, не менее полезным для души и сердца. Разумеется, беда Варлама Шаламова не могла остаться без обсуждения, и, разумеется, Надежда Яковлевна не могла не пересказать свое письмо, а то и зачитать его, и если я в тот момент находился где-то рядом, то услышанная вполуха история, не вполне понятная для детского сознания, осталась во мне: внешне сразу забылась, но на самом деле запечатлелась «в подкорке», чтобы в должный срок дать свои всходы. Тогда получается, я и впрямь писал «Скворца», следуя строгим инструкциям Надежды Яковлевны, но сам о том нисколько не ведая. Получается, Надежда Яковлевна превратила меня в определенном смысле в бомбу замедленного действия. o:p/
