Моей жене Галине Львовне Ревуновой посвящаю
Из-под несвержимого кряжа в глубине земли метелит холодной струёй родник — исток Угры.
Тут, в зеленом бочажке, ее первый и вечный всплеск под солнцем.
Тихо стрекочет ручей среди травы. Пробивается сквозь кусты и камни на перекатах.
И вот уже омут заворачивает под кручей отрежу в свой круг, водит медленно, словно напутствуя перед далью верст напоминанием о стремнинной силе, которая сносила когда-то на бродах павшие с закатом щиты татарские, польские и немецко-литовские мечи и кресты, вознесенные в отблесках зловещих к крестам Москвы, тонули тут — текла с них ржавь холодная.
Измылись на дне и кости французов, и их оружие распалось в прах в сырой земле и песках каленых, в папоротниках, что в осень кровеют по берегам.
Леса то уходят за дорогу от реки в слитое с полями березовое раздолье, то возносятся над водой сосновыми кручами в смолистом и земляничном жару. Разливные луга, розовые поля цветущей гречихи и нивы льняные в синеве смоленская сторонка родная, милый берег.
Кто родился тут или кто хоть раз видел Угру, у того никогда не погаснут в сердце зорьки ее. Да как же не любить ее! Она, как светлый образ, поблескивает в просторе России, неразлучная с нею в страждах ее.
Под берегом, где с грустным запахом вянет скошенная трава, стоит лодка.
В лодке — Кирька Стремнов. Ловит рыбу.
Две удочки заброшены далеко. Третья — ближе к борту. Блестит на быстрннке, вьющейся среди лопухов, пробковый лаково-краспый поплавок.
Кирьян, сгорбясь, сидит на перекладине. К глазам сдвинута кепка. Под козырек бьет от воды отсвет: то погаснет, то ясно брызнет вдруг по лицу.
Над другим берегом пылает закат, сиренево-розовый под высью и алый, густой в зевле, где тонет солнце.
Кружит в этом заревом огне неясыть — сумрачная птица, криво стелется над землей.
Самый дальний поплавок с крашеной стрелкой пера наклонился, скользнул под воду.
Кирьян схватился за удилище, дернул и сразу почувствовал, как руку потянуло. Шелковая леска стремительно просекла воду.
Кирьян повел удилищем, стронул в глубине что-то тяжелое.
Вот он, лещина-то какой, всплыл, серебряно отлил под водой и снова сильно повел в глубину.
Поплавок вдруг легко выскочил из воды.
— Ушел!
Кирьян торопливо насадил на крючок червя и, подняв ореховое удилище, бросил насадку. Поплавок встал из воды и медленно закружился над ямой с аспидно чернеющей тенью в глубине.
На том берегу, словно бы на закате, вышла женщина.
Вспыхнула над рекой белая кофта ее.
— Киря, перевези!
Глянул Кирьян, Феня на берегу. Кофта розово просвечена по краям, а в солнечно раззолоченных волосах рябиной осенней горит косынка.
Кирьян осторожно положил на кувшинки удилища, чтоб не снесло течением. Отвязал от ольхового куста лодочную цепь и тихонько шестом оттолкнулся от берега.
Феня спустилась ближе к воде. Берег с крутым закоревшим уступом. Трава тут некошеная, с выпрянувшими лозовыми побегами, перевитыми вьюнками, что и не выпутаться лозинкам из чужой красы этих белых с подвенечной печалью цветов.
Летит тенью лодка.
Кирьян сильно упирается шестом в дно, спешит.
Самый сейчас клев, когда в лугах уже сурьмится вечер, а на реке ясно от разожженных закатом облаков.
Лодка тупо ткнулась в берег.
— Помешала я тебе, — сказала Феня.
— Ничего, — ответил Кирьян. — Такая рыбка не помеха.
Феня подала Кирьяну грабли и осторожно с самой кройки берега перелезла в лодку.
— Рыбка, да чужая, — сказала Феня.
— Она всякая рыбка чужая, а ловится, — сказал Кирьян.
— Девок лучше лови.
— Да ведь это все плотвицы, — смеется Кирьян.
И узятся от блеска голубые глаза его в тени кепки. Стоит в лодке, широко расставив ноги с засученными штанами, гимнастерка распахнута. Недавно из армии пришел, этой весной. Служил на самой границе, за которой уже бродил по Европе войною сороковой год.
А тут, на Угре, тихо. Журчит за лодкой вода, искрится малиново из-под кормы.
— Если зайду вечерком? — говорит Кирьян, пригибаясь за уходящим в глубину шестом и заглядывая в глаза Фени. Сине-зеленые они у нее, грустные.
Молоденькая совсем, двадцать годков только, а считай — вдова: в тюрьме муж — Митя Жигарев. Завмагом работал, погулять любил — за растрату и сел. Увезли под охраной на казенной тележке, прошлым летом.
Кирьян подвел лодку под куст, заваливая с шорохом камыши, крепко прижал бортом к берегу.
Феня выпрыгнула.
— Спасибо, Киря.
Кирьян бросил ей грабли.
— Так как же насчет вечерка?
Камыши, распрямляясь, всей гущей напористо очворачивали от берега лодку.
— Приходи. А если не терпится, могу и сейчас твою дурную голову граблями приласкать.
— Красивая, умная, а сохнешь, как чурка под печью, — с сочувствием и обидой сказал Кирьяи.
Фепя скрылась на мглистой среди олешников тропке.
Густо залощенная подорожником по суглинку, взвивалась тропка на высокое угорье, распадалась в желтых роях цветущего донника песчаными россыпями. Лодку все дальше и дальше отгоняло течением. Феня показалась на бугре, оглянулась вдруг и увидела с высоты, как лодку понесло над ямой, а из ямы будто бы мраком клубило.
Долго разбирал Кирьян спутавшиеся с кувшинками лески. Так и не расплел их. Кое-как намотал на удилища и погнал лодку вниз. Привязал ее гремучей цепью к мосткам напротив своего двора.
От реки теплило паром. По лугам на топ стороне разливался туман, затопляя копны.
Стремновы все дома. Вечерять пора, а Кирьяна все нет.
Семья небольшая — сам Никанор, здешний лесник, жена его Гордеевна да зеленый побег- Катенька.
Двор на краю хутора, у самого леса, горбится замшелыми крышами. Проторена в конопляниках тропка к Угре.
Тут, под уклоном, родник скован ольховым срубом, тихо звенит в смородиновом полумраке.
Двор огорожен плетнем с калиткой и воротцами на дорогу среди гари-старого лесного пожарища, уже закушенного вереском да иван-чаем со струисто-красными летом и седеющими под осень цветами.
На задворье, где конопляники, летняя кухня под навесом. Варится грибная уха на таганке-железной треноге с ободом, которым схвачен под бока прокопченный чугун. Никанор только что пришел из леса. Поверх выгоревшей сатиновой рубахи — патронташ. Расцепил его, бросил на лавку. Подкрутил сивучие усы. Гордеевна расставляла чашки на столе. Она в черном платочке, разрумянилось от огня полнеющее, в нестареющей ласковости лицо. Никанор прижал к груди зачерствевший каравай, отполосовал горбушку. Нож острый, косой.
— Грудь-то не распори, — заметила Гордеевна.
— Ничего, не сорвется, — и, будто озлясь, еще резче и глубже полоснул ножом. Отвалил ломоть. Положил к чашке сына. — Малого чего-то нет? Видать, рыбу никак не дотащит. Идет, и ноги гнутся. Целый день на речке, а толку чуть. Рыба сейчас вся в траве пасется. И нечего ее попусту с удочками караулить.
— Такой уж любитель он.
— Косить надо, — строго отсек Никанор. — Пусто в сарае, хоть вой.
— Да уж будет тебе слезьми заливаться. Два мужика в доме. Накосим.
— Слезьми мне заливаться нечего. Дело говорю.
Подошел Кирьян, поставил за плетень удочки.
— Леща упустил. Едва со дна стронул, как колода.
Устало присел к столу. Корку от ломтя оторвал.
Солью посыпал.
— А я уж тут хотел было на подмогу бежать: рыбу твою тащить. Да мать отговорила: «Сиди. За трактором побегу, а то надорветесь еще, и косить некому будет».
Слезьми заливается, что сена у нас нет. «Люди, говорит, косят, а мы на гулянках ногами кадрили косим до петухов».
Гордеевна пробует уху. Горяча! Кажется, и сольцы маловато.
— Наш отец врет, как по воде бредет, — сказала Гордеевна, довольная, что мир да лад в доме. Дай-то бог, чтоб всегда так было!
Катя принесла воды с колодца. Глаза зеленые, быстрые. Волосы цвета выспевшей ржи свиты в косу до пояса, тело упружисто стянуто кофтой с поднятыми плечиками.
— Ой, какую сейчас сосед щуку понес! Через плечо перекинута, а хвост по земле волочится, — сказала Катя.
— Сосед, он места знает, — по-своему разъяснила такую удачу Гордеевна.
— В сети дура ввалилась. Сеть его у забоя, как на постоянной прописке с весны, — сказал Никанор.
Гордеевна поставила на стол чугунок. Из нутра его пахуче валил грибной пар. Разлила уху по чашкам.
Кирьян глотнул навара — обжегся.
Катя, посмеиваясь, поглядела на брата.
— Гулять сегодня пойдешь?
— Что-то не тянет, — с неохотой ответил Кирьян.
Никанор поужинал. Облизал ложку. Теперь и закурить можно, да и на покой: устал за день. Поднялся из-за стола.
— Спасибо за хлеб-соль. Царская была уха, мать.
Присел на чурбак к таганку.
«Кому что, мать честная! Наполеону для настроения Россия нужна была, весь свет, а кому и так вот: покурить, посидеть — красота, милое дело», — подумал Никанор и не спеша развернул поистершийся кисет с самосадом.
Сучком поворошил угли. Жар обнажился из-под пепла, скользнул легкий голубой пламень. А вокруг мгла парным молоком и сеном пахнет. Радужились огни изб, да кое-где зарнели костры, на которых варили грибы.
Звенели у колодца ведра. Разносились голоса, смех, и эти близкие звуки откликались далеко за рекой. Сумрачно багровела там межинка заката, как бы отрешенная от мира, одиноко меркла в прощальном своем угасании.
— Поздно не загуливайся, — сказал Никанор сыну. — Чуть свет косить пойдем.
Кирьян допивал молоко из кружки.
Никанор, потирая поясницу, пошел через двор в избу.
Изба большая, пятистенная, проконопаченная мхом.
На передней половине — печь, выбелена, наведен синькой узор. На окнах батистовые занавески свежее снега. А в углу над столом, накрытым скатертью с кистями, поблескивает материнская икона.
В горнице Никанор прилег на сундук. Тут засыпал, а потом ложился у окна на диван. Так уж привык.
Сундук сколочен из досок и жести, оклеен внутри бумагой с нарисованной ярко сказкой о жар-птице. Замок в два кулака хранит клад семейный в сундуке: холсты, рубахи расшитые, платки и полушалки в изморози нафталина; отцовские кресты-награды времен первой мировой войны на самом дне в железной коробке из-под чая, там и серебро в серпастых полтинниках.
Никанор слышал, как за занавеской переодевалась Катя. Вышла, быстро повернулась к зеркалу на комоде, отбросила за спину косу.
«Уж колосится девка», — подумал Никанор.
Кирьян начищал сапоги на крыльце, то щеткой тронет, то суконкой. Блеск так и разжигался на голенищах.
Заиграла гармонь. Звуки, как из родника, чисты, прозрачны.
— Скорей, Киря, а то уйдут, — торопит Катя брата.
Не хочется ему сегодня идти гулять в другую деревню.
Знобко что-то на сердце.
«Иди одна», — решил сказать. Глянул на сестру. Кофта ее на груди, как на колышках, натянута. Юбка широка, обвисает на тонких еще бедрах. Бледно светится от звезд лицо, а в глазах — в самых зрачках — блестит радость… Вот счастливая!
— Пошли, — сказал Кирьян.
Тихонько вошла в избу Гордеевна. Подтянула гирьки на ходиках. Спать уже давно пора. Помолилась перед иконой. За печью — лежанка с сенным матрасом. Сухим листом пахнет от березовых веников. Вянут в печурках пучки трав. Всякая трава на всякую боль назначена, и только на боль души нет травы: не найти ни в дремучем лесу, ни в чистом поле.
— Из Катюшки будет толк. А вот что из малого выйдет, не знаю, — сказал Никанор. — Как-то приладится? — и задумался: жизнь, что коловерть, кого затянет на дно, в самую тину, а кого на быстрину вынесет — плыви по раздолью.
«А тверже на своем бережку: укрепился, трубу выставил и живи».
— Жену бы ему путевую. Громкую очень не надо, а то будешь от ее единоличной власти где-нибудь в конопле дрожать. Даст бог, посчастливит… Не знаешь, кого провожает-то? — полюбопытствовал Никанор.
— Провожает кого-нибудь.
— А Катюшка что говорит?
— А она говорит: «Не шпиенка я какая-нибудь за ним подглядывать».
За печью, как в зной, мутит дурманом желтой ромашки… Зной и прозрачный звон в лугах. Под этот почудившийся звон Гордеевна и уснула.
Никанор перелег на диван к окну.
Стрекочет сверчок где-то в щели, то затихнет вдруг, будто прислушивается к спящему дому, как что-то, крадучись, потрескивает в недрах его.
Грустно тускнеет окно Фени.
Не спится.
На крыльцо вышла.
Звездный ковш мерцает за гумнами.
Залита туманом река, похожа на заметеленную дорогу, вьется среди темных кустов, и словно это кони вздыбились над глубинами.
«Уйду я отсюда. Брошу все, — думает Феня. Тяжко вздохнула о своем корова в хлеву. — Вот и скотина не спит, такой наш двор непутевый».
За крыльцом прошуршала трава… Кто-то к избе идет…
Нет, вернулся, по задворью пошел… Кто бы это? Недобрый кто ходит или дорогу кто потерял?.. Вот из-за плетня к крыльцу вышел. Остановился.
Феня отошла в тень… Кирька! Напугал-то как!
Стоит она у стены под косой тенью навеса. А лицо от накинутого на плечи платка или от красоты ее такое яркое в этой мгле.
Настороженно дышит. Кирьян и шагнуть боится: не спугнуть бы. Не зря шел, чувствовал — увидит ее. Отстал от ребят за кладями. Тоска какая-то позвала к этой избе.
— Да не бойся ты, — сказал Кирьян.
Феня усмехнулась.
— Ишь, как кобылку в поле уговариваешь.
— Не угодишь, ведь какая.
— Угомонись. Не на собрании прения тут среди ночи разводить. Спать пора.
Закрылась заскрипевшая дверь.
Кинулся Кирьян. Нажал на щеколду: закрыто.
Лампа погасла в избе. Засияли в стекле окошек мокрые звезды.
Из сенцев Феня забралась по лестнице на чердак.
В углу свежее сено свалено. Тут постель ее.
Прислушалась. Ушел Кирьян.
«Чего привязался?» — подумала она. Быстро разделась и под одеяло, холодное еще, не сразу и согрелась.
Закинула за голову руки. Из пустоты скользнул холодок к теплу подмышек.
Вот тут, рядом, Митя, бывало, лежал. Всегда вином от него пахло. Дышал ей в лицо и все смотрел, смотрел в глаза, словно чего-то разгадать хотел. Отвернулась как-то.
— Прячешься?
— Что я прячусь?
— Душу прячешь, — и обезумел, мял ее, что больно и горько было потом.
Тихо пискнуло в ласточкиных гнездах. Светает уже, а она все не спит, и вдруг пригладилась щекой к подушке, так уютно стало.
На рассвете, когда было еще мглисто, а в соседнем лесу грозно откликалось эхо петушиных криков, Никанор застучал в дверь чулана, где спал сын.
— Кирька, вставай.
Не хочется вставать; сладко спится перед розовой зорькой. Мгла в чулане поблекла, была молочно-серой над застрехами, от которых сочился свет.
Потянуло запахом махорочного дымка: ждет отец.
На дворе еще свежее, зябко от росы. Избы кажутся большими и темными, преломлены в тумане, стоят как будто на горе.
Кирьян снял косу с плетня и вышел на дорогу.
— До солнца пройти три покоса — ходить будешь не босо, — подбодрил Никанор сына, который едва шел; так хотелось спать.
Шли они по краю дороги. Косы хищно покачивались над ними.
— Я, бывало, и не так гулял, а не разлеживался, — слышал Кирьян сквозь дремоту голос отца. — Будь там хоть праздники самые распрестольные, а чуть свет — на ногах. Люди охают да ахают, рассол сосут, голову поправляют, а я уж в работе-жму до аппетита. Поел, заиграла кровь — ты и человек.
