Издание этой книги посвящается памяти
Асара Исаевича Эппеля z’l,
чей вклад в современную русскую литературу неразрывно связан с еврейским детством и еврейской душой писателя, верность которым он сохранил до конца своих дней.
Пусть книги, которые оставил нам Асар Исаевич, вновь и вновь возвращают читателя к тому, что автор хотел сохранить для него и донести своим вдохновенным и светлым творчеством.
This publication is dedicated to the loving memory of
Asar Eppel z’l
Whose indelible mark on modem Russian literature was moored to his Jewish childhood and his Jewish soul, the belief in which he held dear until his untimely recent passing.
May the writings penned by Asar continuously return readers to the passionate spirit and superb creativity of this master of letters.
Незадолго до еврейского Нового года Алексей Поляков встретил на выбеленной солнцем иерусалимской улице свою давнюю московскую приятельницу Таню Лидерман.
Удивились. Обнялись. Расцеловались.
— Ты как? — осторожно спросил ее.
— О! У меня все бэсэдэр! — пылко воскликнула она. — А ты как и что?
— Я живу в поселении Кохания.
— Ой, бедненький… — вплеснула Таня руками. — Там же одни хасиды!..
— Тоже люди, — неуверенно ответил Алексей.
— Религиозным стал, — посочувствовала она. — Ты один?
— Я всегда один.
— Пригласи меня в гости.
— Заезжай. Поговорим о литературе.
— Дорогу оплатишь?
— Обратную — оплачу.
На шаббат она приехала к нему последним рейсом. И едва переступив порог, скинула и без того невесомое платье.
— Позагораем?!
— Не надо, здесь не принято…
— А ведь был образованный человек… — вздохнула она.
— Надо же как-то жить, — развел он руками.
Она легла на его топчан.
— Ты обещал литературу! — И дерзко посмотрела в глаза. Губы ее нервно подрагивали.
Как же она умудряется оставаться здесь такой белой?..
Алексей знал много чужих стихов. Свои, сожженные, читать не любил.
— Хорошо, — сказал он. — Вот послушай. Наш земляк, Семен Гринберг. «На лавке близнецы считали до десьти, / Один из них все время ошибался. / Солдат сидел напротив и смеялся, / Не в силах глаз от мамы отвести. / Она ему показывала пальцем / На эфиопов с голосами травести. / И я прислушивался и пытался / Часы на час назад перевести. / И перевел, но день не удлинил. / По улице неспешно уходил / Знакомый лапсердак. / И я пошел по Яффо, / И шел за ним почти до банка — Леуми —, / Когда последний раз его мелькнула шляпа / Меж вразнобой одетыми людьми».
В прошлой жизни Таня была учительницей русского языка, считала себя филологом.
— Провинциальная экзистенция, — небрежно бросила она. И прибавила: — Грустно.
Улыбаясь, с ленцой растерла якобы затекшую ногу… Пора было прекращать, пока не началось.
— Я тебе еще в Москве говорил, чтоб ты не пыталась затащить меня в постель.
— Я не пытаюсь…
— А что же ты делаешь?!
— Слушаю стихи.
— Тогда слушай, а не болтай.
— Я не за этим двадцать шекелей потратила на дорогу! — возмутилась она.
— Как же угодить тебе?
— Делай что-нибудь, а не разглагольствуй! — пристально глядя на него, велела она.
— Что? — равнодушно удивился он.
— Ну, возьми меня, например!
— Зачем? — Он закурил и отвернулся к окну.
— А зачем вообще люди делают это?!
— Всю жизнь пытаюсь понять, — признался он.
— Ну и что, понял, несчастный Гомер?!
— Да, — честно ответил он. — Чтобы убить время.
— Тогда иди! Смотри телевизор…
— Когда я говорю — «убить время», я имею в виду — не потратить его, а остановить. Люди ведь боятся скоротечности времени, и больше всего боятся времени женщины. Поэтому женщины так любят любовь.
— А тебе разве не хочется остановить время?
— Мне не хочется того, что хочется.
— Самое тебе место здесь! Среди религиозных уродов, — выкрикнула она. — Господи, как я ненавижу евреев!!! Только здесь — только здесь! — я поняла это! Вы ничего не можете делать по-человечески — ни жить ни в какой стране, ни к девушке подойти с пониманием… Даже вымереть, как динозавры, не можете!
— Но ты ведь тоже — Лидерман… — ответил он.
— И что из этого? Ты себя разве любишь? — спросила она.
— Скорее нет, чем да, — признался он.
— Ну, вот видишь…
— Ладно, пошли загорать под луной, от нее самый нежный загар. — И поймав его настороженный взгляд, добавила: — Посмотри в окно, стемнело. Твои хасидные извращенцы уже спят.
— Они, кстати, с удовольствием уложили бы нас в постель: у них рождение ребенка, как взятие Берлина, — ни с какими жертвами не считаются, — чувствуя свою вину, объяснил Алексей. Только сейчас он понял, отчего у нее такая белая, лунная кожа — от привычки загорать под луной.
— Так ты боишься стать отцом, — облегченно рассмеялась она. — Вот дурачок! А я уж испугалась, что ты не хочешь меня.
— Хочу, но не буду, — строго ответил он.
И они пошли загорать под луной.
На крыше она спросила:
— Почему ты все время читаешь чужие стихи? Где самолюбие — ты же автор «Новой Одиссеи»?!.
— В наше время писатель уже не обязан что-то писать, — открылся он.
— Это как? — заинтересовалась она.
— Литература исчерпала себя. Она уже не способна передать боль и надежду. Мир безнадежно устал, и постмодернизм подвел под этим черту. Все, что есть у нас хорошего, осталось от прошлого, в том числе чужие стихи.
— Так говорили еще до гибели Рима, — неожиданно сказала она. — Перемены происходят, но ничего не меняется…
— На небесах не пишут романов. Там просто живут, — он посмотрел вверх.
— Там и не женятся! — возмутилась она. — И чужих стихов не читают.
— Там читают ВСЕ, написанное на земле.
— Значит, там процветает литературная критика, — усмехнулась она.
— Нет, ты не понимаешь! — с отчаяньем произнес он. — Образы там настолько ярки, что их невозможно запечатлеть. Пробовала ли ты записать сон? Получается ерунда. А галлюцинацию наркомана? Их невозможно воспроизвести — выходит бред. А ведь и сон, и глюки, и мистические видения — отражение небесной жизни… Искаженные, преломленные через человеческое сознание. Любовь и литература — попытки остановить мгновение, сделать его бесконечным! Но в раю, — воодушевился он, — все происходящее настолько выразительно, что его не нужно записывать!
Она взглянула подозрительно:
— Откуда ты знаешь, ты бывал там?
— Каждый в своем сознании может жить, как в раю, — ответил он.
— Вот теперь я вижу, что ты — сумасшедший. И что же, у тебя получается мысленно жить на небесах?
— Это зависит не только от желания. Еще и от пройденного пути, — поспешил он свернуть разговор.
Дул зябкий ветерок. Октябрьской ночью в Иерусалимских горах уже прохладно. Он поежился и сказал:
— Пойду принесу одежду, будешь загорать в свитере.
Она с неожиданной силой схватила за руку, прижалась к нему…
— Мой бедный, бедный Гомерик. Можешь не беспокоиться ни о чем!
Он почувствовал, что у него нет больше сил сопротивляться. Угадав его мысли, она спросила:
— У тебя есть что-нибудь выпить? — Ее щека легла ему на плечо.
— Немного водки… Сейчас принесу.
— Мне не надо. Сам выпей.
Медленно, чтобы не обидеть, он отодвинулся от нее.
— Понимаешь, Таня, я приехал сюда, чтобы избавиться от себя, хотя всем говорил, что еду встречать Мессию. Ты помнишь: так было принято в «нашем кругу». Я не хочу жить, как жил прежде. И я не могу заниматься любовью просто так, без любви, только из одного желания. Не обижайся.
— Какая ж я дура, что притащилась в эту пустыню!..
— Кстати, о пустыне, — заметил он. — Небо здесь неотделимо от земли, а когда нет облаков — между землей и небом нет границы. У нас, на севере — совсем не так.
Она кивнула:
— В Талмуде сказано, — продолжал он, — между верхом и низом не просунешь ладони. Мы уехали приблизительно в одно время… Скоро у тебя возникнет такое чувство, что небо здесь на земле. И ничего в жизни уже не надо.
— Я читала где-то: «Иудея бьется, как раненая птица в силках», — вздохнула она. — Совсем как я.
И снова положила ему голову на плечо:
— Мой бедный, бедный Гомерик… — Погладила по коротко стриженной голове.
— Вон там, на севере, есть гора Мегиддо, — торопливо заговорил он. — Оттуда и придет Мессия! Он должен пройти где-то недалеко от этих мест. И въехать в Иерусалим на белой ослице, не бывшей до него под седлом. Я уже и не жду этого… но все равно как бы жду…
Она обняла его. Он встал, не зная, на что решиться.
В это время из долины, от деревушки Джабаль, закричал осел. Закричал нагло, пронзительно. Ему ответила, засвиристела прискорбно какая-то ночная птица. Эти звуки обожгли их, и Таня захохотала.
— На этом тупом животном приедет Мессия?! — выкрикивала она. — Он не может купить себе хотя бы подержанный «Рено»?!
Алексей знал, что, когда истерика, нужно бить по щекам. Но боялся, что у него не получится. А она, запрокинув лицо, пыталась кричать: «Дурак!! Паршивый изгой! Выдумал себе Машиаха, чтобы не жить. Извращенец! Трус!!» Но слезы мешали кричать.
Он легко поднял ее, прижал к себе.
— Танечка, не надо… Ну, успокойся уже. Весь ишув перебудишь.
Неожиданно подействовало. Она прижалась к нему и затихла.
— Мне ничего не надо от тебя, — улыбнулась она. — Я ведь тоже купилась на эту сказочку, поверила, что придет Мессия…. Ну не идиотка ли я была…
— Когда-нибудь мы полюбим эту страну, — сказал он. — Тогда уж Мессия непременно придет.
Они стояли на крыше, обнявшись, пока окончательно не замерзли.
Осенью в Иерусалимских горах холодно, но прогревшийся за день каменный склад хранил тепло до утра. Под утро он устал сопротивляться, и она все-таки добилась своего. Топчан в комнате был один, а спать на цементном полу — самоубийство. Алексей даже не знал — радоваться или расстраиваться, спросонья он с трудом понимал, что к чему.
Она поднялась первой. Не одеваясь, направилась к холодильнику.
— У тебя есть что приготовить на завтрак?
— Ты когда уезжаешь? — вместо ответа спросил он.
— Хоть бы завтраком покормил даму!
— Мне было хорошо с тобой, — поблагодарил он.
— Вот видишь, а не хотел… Никто не знает, что его ждет, — рассудительно сказала она. — Я ведь, когда к тебе ехала, думала: устрою наконец свою жизнь…
— Со мной и смерть не устроишь, — вздохнул он и спустил ноги на пол. — Отвернись.
Она рассмеялась. Сейчас она уже не казалась такой несчастной, как вчера.
«Хоть одного человека сделал счастливым!» — подумал он.
— Там, на нижней полке, банка абрикосового джема и хлеб.
— Чем ты питаешься… — вздохнула она.
— На шаббат я хожу обедать к соседям, — ответил он.
— Пойдем вместе?
— Но тебе придется надеть платье, а не шорты, здесь не Тель-Авив…
— Прямо как староверы… — Она потянулась всем телом, не торопясь одеваться. — Ты не поверишь, но за три года, что живу здесь, я не спала ни с одним хасидом! С кем только ни спала, вот даже с тобой спала, а с этими — ни разу…
— Конечно, — ответил он. — Ты для них — заблудшая душа, требующая исправления.
— С этой бедой как-нибудь проживу, — махнула она рукой, — лучше скажи, где у тебя…
— Туалет на десять шагов вниз, по склону холма.
— Мило. Я думала, ты водил меня туда на экскурсию…
— Напоминаю: чтобы выйти из дому, надо одеться…
— Господи, что с нами будет… — невпопад сказала она. — Из города все бегут, снять квартирку на Алленби теперь дороже, чем в Яффо.
— Ты сама сказала: человек не знает, что его ждет. Может, мы станем бомжами, а может — учителями Талмуда…
— Спасибо, учителем русского языка я уже была.
Он не то чтобы забыл, а немного не рассчитал, когда приглашал ее на уик-энд. До окончания субботы автобусы не ходили. Взять такси негде. Попросить кого-нибудь подбросить до города — нечего и думать, поселенцы нарушать шаббат ради этого не станут. Ему было легко с ней, но ее непосредственность утомляла. Он привык быть один.
