В окно избы была видна дорога, что петляла через картофельное поле, знойно гудевшее пчелиной работой.
В солнечном квадрате, на полу избы, крутился за хвостом рыжий котенок.
— А это… — Алексей, перегнувшись через подоконник, тронул пальцем черную дырку в бревне, похожую на след выпавшего сучка, — Мишка-бандит в отца стрелял. Помнишь?
— Как не помнить, страх-то такой страшнуший, — отвечала мать. — Видеть не видела, а помню…
— Верно. Ты не видела. Тебя тогда дома не было. Мы с Петькой и Олюшкой засыпаем, — Алексей кивнул на печку, — отец у стола валенки подшивает. Вдруг! — Алексей застучал по раме. — Громко, страшно: «Отдавай, Василь, золотые часы!».
— Христос с тобой, сынок… Напугал… — Мать покачала головой и принялась аккуратно стряхивать в ладонь крошки со стола.
Алексей радостно возбужден этим утром в родном доме, узнаванием позабытых предметов и примет, бесшумными движениями старенькой матери, сновавшей из горницы на кухню и обратно.
Потом он работал с отцом во дворе — меняли подгнивший венец колодезного сруба. Отец поддерживал верхнюю часть сруба ломом, а Алексей вытаскивал, выкатывал подгнившее бревнышко, заменял новым, густо смазанным смолой.
— Помнишь, батя, когда мы его меняли? — спросил Алексей.
— Чего ж тут не помнить… Когда я с фронта пришел. А до того с отцом, с дедом твоим…
— Когда он на германскую уходил?
— Не… Когда Деникина прогнали.
Алексей распрямился, отер потный лоб, поглядел на дорогу, которая взвивалась на косогор, поросший нечастыми высоченными соснами, и исчезала.
— А помнишь, батя, как я сруб не удержал и мне чуть руки не отдавило?
— Слабый был… С голодухи. — Отец вновь налег на лом.
Перед тем, как заменить последнее бревнышко, воткнули ломы в землю — передохнуть.
Алексей прошелся босыми ногами по теплой земле, оглядел двор. Взгляд его скользнул по дороге.
На крыльцо вышла мать и стала сыпать курам из алюминиевой миски.
— Чего-то не хватает, — пробормотал Алексей, — а чего — не пойму…
— Ты б еще лет десять не приезжал, — усмехнулся отец. — Глядишь, и нас бы с матерью не досчитался.
— До чего ж поганый язык у тебя, дед… — вступила в разговор мать. — Дал бы сынку на солнышке спокойно погреться. Ведь у них, на Севере, небось мороз — чистый яд, все жжет. Он, Лексеюшка, — она покосилась на отца, — самый стал по деревне язва.
— Ты, случаем, сынок, — подмигнул Алексею отец, — в Киеве не был?
— Нет. В Киеве не доводилось, — ответил Алексей, понимая, что отец затеял какой-то розыгрыш. — А что?
— Жалко, — вздохнул отец. — Там, говорят, такие старушки на базаре — полтинник пучок. А я б Александру за так отдал и еще бы на бутылку подкинул., Красного, конечно.
— Тьфу и тьфу! — рассердилась мать, даже миску с пшеном кинула.
Алексей подошел к ней, взял за руку, посчитал пульс.
— Чего у меня, Лексеюшка? — испугалась мать.
— Все нормально, мама, — успокаивающе улыбнулся он.
Вернулся к отцу и сказал тихо:
— Ее к специалисту надо.
— А ты нешто не специалист?
— Я ж хирург. А у нее аритмия. Сердце. А ты ее еще дразнишь.
— Без этого нельзя. Надо ж ее как-то поддерживать. — И помолчав, отец добавил: — И верно, плоха мать стала, Алешка. По ночам все Ольгушку кличет с Петкой. А когда упокойники часто снятся… Да что тебе говорить, ты врач, сам все знаешь…
Алексей молча смотрел на косогор, где возле дороги, в черно-зеленом орешнике, неярко пятнились выгоревшие бумажные цветы деревенского погоста.
— Когда война кончилась, мы тебя все встречать бегали, — кивнул на косогор Алексей. — Ольгушка быстрей всех до верха добегала… Даром что маленькая.
— Да-а… Весело про войну иной раз слушать, да не дай бог ее видеть. — Отец вновь взялся за лом. — Слушай, а когда ты человека пластаешь, не страшно тебе?
— Страшно, — вздохнул Алексей, — еще как.
— Ишь ты… — удивился отец. — А я думал — привык.
— К этому нельзя привыкнуть, батя, — сказал Алексей. — Главное, ошибиться страшно.
— И что ж, — отец с некоторым испугом посмотрел на сына, — бывает.
— Чтобы не ошибиться, — устало сказал Алексей, — надо больше оперировать. Ну, а раз больше, значит, и ошибаться больше… Поначалу особенно.
— Да-а… — Отец налег на лом. — Выбрал ты себе дело. Уж лучше бы крестьянствовал. Да и плотничаешь ты любо-дорого…
— Я и сам иногда об этом думаю, — неожиданно согласился Алексей.
— Ты что?! — изумился отец. — Ты дурь эту выкинь. Что ты хуже других, что ли?
— При чем тут хуже — лучше? — поморщился Алексей. — Мне вот сорок, а я… И не достиг ничего и даже с начальством ладить не научился.
— Ну ее к псам, такую-т науку! — осердился отец. — Я тебе всегда говорил: трудиться надо честно, только и делов. А начальство… Что ж! Сегодня сидит, а завтра его и след простыл. Под каждого ладиться — работать некогда будет. Так что — плюнь! Леха, — вдруг с натугой выкрикнул он, — руки!
Алексей едва успел отдернуть руки — отец не удержал сруб и тяжелые бревна гулко стукнули оземь…
Алексей Шульгин открыл глаза, когда самолет шел на посадку.
Потом он, с чемоданом и тяжелой сумкой с деревенскими гостинцами, медленно шел от самолета через летное поле к выходу.
За аэродромом виднелись унылые голые сопки с редкими пятнами снега.
— Эй, Шульгин! Алешка-а-а!
Он обернулся — на противоположном конце поля, у груды вещей, стояли мужчина и женщина и призывно махали руками.
Шульгин вздрогнул, переложил сумку и чемодан из руки в руку, улыбнулся и пошел к кричавшим.
— Вот это удача! С прибытием! — весело протянул Шульгину руку ладный, спортивный мужчина.
— Сперва с дамой, — улыбнулся Шульгин. — Здравствуйте, Наташа. И счастливо вам.
— Спасибо, Алексей Васильевич, — улыбнулась она ответно. — Счастливо оставаться.
— Здравствуйте, Евгений Александрович, — обеими руками пожимая руку отъезжающему главврачу, сказал Шульгин. — Действительно, удачно встретились. Так куда вас переводят, если не секрет, конечно?
— Старик, о чем ты говоришь! Какие от тебя секреты? Тем более, что ты теперь и. о. главврача, — весело улыбнулся Евгений Александрович. — Проводи, расскажу…
Он надел на плечо Шульгина щегольскую спортивную сумку, подхватил свой чемодан и уверенно пошел вперед.
Шульгин, с чемоданом и двумя сумками, шел тяжело, все сдувал капельки пота с носа.
— В Москву, Лешка, в Москву… — откровенно наслаждаясь удачей, повторил Евгений Александрович.
— В клинику, да? — живо поинтересовался Шульгин. — К Смирнову?
— Старик, о чем ты говоришь? Кому я там нужен? В «Медэкспорт». Понял?
— Экспорт… — задумался Шульгин. — Да это, вроде, не ваш профиль.
— Зато мой анфас! — сострил Евгений Александрович. — Ну ладно, слушай сюда, исполняющий обязанности. Жене Скиденко подпишешь курортную карту. Добьешься в райздраве путевку в Карловы Вары… В крайнем случае — в Мацесту…
— Она же совершенно здорова, Евгений Александрович, — удивился Шульгин. — Я ее знаю…
— Ох, Леха, — вздохнул Евгений Александрович. — Какой ты тяжелый человек. Хоть перед отъездом не порть настроение. Ты хочешь, чтоб новый корпус в этом году вступил?
— Конечно.
— Так достань ей эту путевку. Пусть катится хоть в Вары, хоть к черту на рога. А ее Иван Петрович обещал нам каменщиков и штукатуров вне очереди… Старик, о чем ты говоришь? — задал свой любимый вопрос Евгений Александрович и остановился передохнуть… — Жизнь есть жизнь. Так или не так?
— Так-то оно так, — начал было Шульгин, но Евгений Александрович прервал его:
— Так и только так. Дело надо делать, а не трепаться вокруг да около. А тебе надо думать, как главным остаться. Вот корпус новый достроишь и будешь в полном порядке.
— А-а… — махнул рукой Шульгин.
— Поговори с тобой… — Евгений Александрович даже слегка обиделся. — Пятый десяток разменял, а все ручонками машешь. Больница переполнена… Да, чуть не забыл: капитану Нечаеву я разрешил в рейс.
— Вы что?! — Шульгин даже остановился. — Я ж ему операцию делал и знаю его сердце. Нельзя Нечаеву в рейс, Евгений Александрович.
— Ты вообще в людях сечешь? — рас: сердился Евгений Александрович. — Нечаев — заслуженный человек. Сорок лет проплавал. Ты понимаешь? Просил допустить его в последний рейс. Вместе с капитаном, который на его место назначен, так сказать, смена поколений. Ты не хмурься! Рейс-то тьфу! Сейнеры через битый лед провести. Сутки всего.
Шульгин через весь пирс, загроможденный всякой всячиной, бежал с вещами к ледоколу «Мурманск»…
…Тем временем капитан Григорий Кузьмич Нечаев водил по ледоколу своего молодого преемника, капитана Петрищева Анатолия Петровича, и знакомил с будущими подчиненными, с которыми сам, как говорится, пуд морской соли съел.
Нечаев — высок, худ. Седая щетка усов на красно-коричневом, обожженном Севером лице, делала его похожим на артиста Жакова.
— Первый помощник Вехотко Аркадий Семенович, — представлял Петрищеву Нечаев. — Сегодня на вахте… Значит, предстоит рейс, а лучший отдых в выходной день…
— Капитан Петрищев, — и молодой капитан протягивал руку, — Анатолий Петрович. Рад, что будем плавать вместе.
— Штурман Свидерский Аркадий Васильевич. Заведет и выведет…
— Капитан Петрищев Анатолий Петрович. — И с гой же обаятельной интонацией: — Рад, что будем плавать вместе.
— Летчик нашего вертолета Кусаков… Митрнй. Иной раз ведет себя, будто он по крайней мере маршал авиации…
…Когда совершенно измученный Шульгин подбежал к ледоколу, трап был уже убран.
Заревел басовитый гудок. Шульгин кричал что-то, сложив руки рупором, а ничего не слышавший капитан Нечаев смотрел на него сверху, с мостика, и делал руками знаки: не понимаю.
Полоса воды между ледоколом и пирсом все увеличивалась…
Старшая медицинская сестра Маргарита Евграфовна Малюкина стояла у окна больничного кабинета.
— И еще, Маргарита Евграфовна, — говорила медсестра помоложе, — у нас дорожки в коридорах истрепались…
— Что делать, Наташа, — вздохнула старшая.
— Ведь Евгений Александрович обещал позвонить Скиденко.
— Не будет теперь Скиденко.
— Почему? — удивилась Наташа.
Маргарита Евграфовна поманила ее к окну — внизу, через больничный двор, шел взмыленный Шульгин, кренясь под тяжестью чемодана.
— Ой! — Наташины беленькие бровки скакнули вверх. — А чего ж он машину не вызвал?
— Потому что это Шульгин, — вновь вздохнула Маргарита Евграфовна. — Вам все ясно, Наташа?
Шульгин сидел за столом и с удовольствием завтракал жареной рыбой.
— Нечаев тоже… — жуя, бурчал Шульгин, обращаясь к жене, что причесывалась перед стенным зеркалом. — Сорок лет проплавал, а ведет себя, как пацан…
Она не отвечала. Морщилась оттого, что щетка с трудом продиралась сквозь ее густые, с рыжей искрой, волосы.
В окне был виден порт. Краны, издали похожие на доисторических длинношеих животных, подпирали низкое пасмурное небо.
Шульгин взял с книжной полки большой фотоальбом. Из чемодана достал и стал раскладывать на столе привезенные из деревни фотографии: родители — с ним и без него, лес, поля, река с отраженными облаками, дорога.
— Помнишь? — показал он фото с дорогой жене.
— Да уж, — невесело улыбнулась она, — там после дождя такая грязища, что трудно забыть.
— Не, — улыбнулся Алексей, — я не про то. Это ж знаменитая дорога. По пей татары на Европу шли. А из Европы немцы всякие наступали. Наполеон. Потом опять немцы. Старая Смоленская дорога…
Некоторое время он вглядывался в фотографии и, помолчав, продолжил:
— А наши, деревенские, по пей в город уходили. Учиться. Или в солдаты. И я уходил… Слушай! — Он вдруг перебил сам себя, смахнул в ладонь хлебные крошки и, подойдя к окну, высыпал их в птичью кормушку, висевшую снаружи. — А, может, действительно, бросить все к чертям собачьим. Уехать домой… Поступить на какие-нибудь курсы… Я ж не старый еще, — как бы оправдываясь, сказал он. — А ты бы там учительницей была. Не все ли равно, где учить? Дети — есть дети. Верно, а?
— Ты долго будешь нас мучить, Шульгин? — устало спросила Ирина.
— В каком смысле? — изумился он.
— В прямом.
— Да что я такого сделал? — совсем по-детски спросил Шульгин.
— Ничего, — грустно ответила Ирина. — В этом все дело. И я не хочу, чтоб наш сын тоже ничего не сделал к сорока годам. Слава богу, что он хоть видит тебя не часто.
— Погоди… — как от боли поморщился Шульгин. — Почему — ничего? Я же…
— Операции делаешь хорошо? — перебила она его. — Даже случается, отлично делаешь, да? Ты это хотел сказать? — Лицо ее стало жестким. — На то ты и врач. И если бы ты делал их плохо, это было бы просто преступлением…
— Да что я еще-то должен делать?! — почти закричал он.
— Подумай, — вздохнула она. — Получается, как в старой байке, Шульгин: вся рота идет не в ногу, лишь один поручик идет в ногу. И еще подумай, почему ты, способный человек, а все на вторых ролях.
— Я, понимаешь ли, не в театре, — закипая раздражением, начал Шульгин, — и ролей никаких не играю…
Он опустил глаза и все бездумно перебирал фотографии: лес, поля, родители, река с плавающими в ней облаками, дорога…
И снова — дорога, река…
Издалека, из-за затянутого белесой мглой горизонта, донесся тугой, гулкий удар. Затем еще, еще…
— У военных учения, — сказала жена, — вчера по радио объявили.
У входной двери позвонили, пришел Прокофьич, сосед, громадный человек, губастый и басовитый.
— Здоровенько, Лексей, — Прокофьич присел на подставленный Ириной стул. — Дельце у меня к тебе, Алексей Васильевич… У дочки, у Маринки, свадьба завтра… Спиртиком у тебя нельзя ль разжиться? Ты погоди, — ожидая возражений, Прокофьич упреждающе поднял руку. — Мне шурин с Анадыри канистру везет, а погода, как назло, нелетная. Так что уж выручай, сосед…
— Алексей! — нарушила неловкую паузу Ирина.
Он вышел к ней в другую комнату.
— Тебе не стыдно? — жарким шепотом начала она. — Ты ж Маринку вот с таких… — она показала чуть от пола, — знаешь.
— Так не мое же, — Шульгин умоляюще прижал руки к груди.
— Так Прокофьич отдаст.
Внезапно резко зазвонил телефон. Шульгин кинулся к нему, как к спасителю.
— Так ты… если сможешь, — Прокофьич поднялся и направился к двери. — Я вечерком тогда…
Шульгин кивнул ему как-то неопределенно и поднял трубку. По привычке взглянул на часы — 8.01.
— Шульгин слушает. Здравствуйте, товарищ контр-адмирал. Ясно. Конечно, будем готовы. — И зажав мембрану, повернулся к жене: — К нам корабль с пострадавшим идет. Требуется срочно хирургическое вмешательство.
— Чаю попей. Когда они еще придут.
— Ты уж мне лучше в термос, Иринушка.
— А почему военные моряки сюда? — спросила жена, отвинчивая крышку термоса. — У них же и врачи и госпитали…
— Мы ближе, понимаешь? А парню очень худо.
8.01. Военный аварийно-спасательный корабль «Витязь», приземистый, похожий спереди на ширококостного, упрямого здоровяка, шел полным ходом.
Тяжелые волны поднимали его к серому, низкому небу, сочащемуся противной мелкой изморосью, и снова бросали вниз резать форштевнем густую, плотную воду.
Под порывами студеного ветра на снастях дрыгались сосульки. Срывались и расшибались в мелкую пыль о стальную палубу.
Красный столбик спиртового термометра полз вниз.
Пошел снег. Вернее, налетел, будто кто выстрелил.
Командир корабля, капитан-лейтенант Гаркуша, натянул на глаза козырек фуражки, с которого соль давно сняла нарядный лаковый глянец.
— Пятнадцать градусов влево, — сказал Гаркуша помощнику.
— Есть пятнадцать градусов влево! — откликнулся тот.
Гаркуша тронул помощника за локоть, извещая, что уходит, и стал спускаться с мостика. Помощник понимающе посмотрел ему вслед и невесело вздохнул.
…В тесном кубрике восемь матросов, широко расставив ноги и плотно вжавшись в холодные клепаные стены, держали на весу за веревочные концы несколько надувных матрацев, связанных наподобие люльки. В этой люльке лежал Миша Королев, бледный, до горла укрытый одеялом.
Гаркуша снял щегольские, тонкой кожи, перчатки и, с трудом разминая онемевшие пальцы, поднес их к губам. Глядя на раненого, с придыханием дул, согревал руки.
По другую сторону люльки стоял пожилой фельдшер Максимыч, прощупывал пульс раненого Королева.
— Давление скачет, товарищ капитан-лейтенант, — удрученно сказал фельдшер, когда Гаркуша вопрошающе посмотрел на него. — А так Королев молодец, не стонет даже…
Качка усиливалась.
Гаркуша, упершись для устойчивости в плечо ближайшего матроса, склонился над Королевым. Тот медленно открыл глаза. Увидев командира, попытался подняться.
— Ты что? — Гаркуша положил ему руку на лоб, прижимая к подушке голову раненого. — Что ты, Королев! Тебе, брат, надо лежать.
— Товарищ капитан-лейтенант, — тихо, с трудом проговорил Королев. — Вы уж извините… Так получилось…
— Что ты, — Гаркуша проглотил внезапный комок. — Вот поправишься… В отпуск поедешь…
— Мне еще не положен… отпуск… — И после паузы, прикрыв глаза, с надеждой сказал: — Очень жить хочется, товарищ капитан-лейтенант…
Гаркуша как-то нелепо дернул головой, повернулся и вышел из кубрика. Фельдшер заторопился за ним.
— Пульс учащается, товарищ капитан-лейтенант, — встревоженно заговорил он. — Боюсь, как бы не начался отек легкого…
— Сколько он продержится? — спросил Гаркуша.
— Не знаю, — ответил фельдшер. — Располосовано, не дай и не приведи… Может, часа два-три. На молодость вся надежда.
— Идите, Николай Максимович. — Гаркуша натянул перчатки. — Передайте на берег состояние пострадавшего. Будете сообщать каждые пятнадцать минут…
…В штурманской Гаркуша склонился над картой.
— Хода нам еще два с половиной — три, товарищ капитан-лейтенант, — сказал штурман и вздохнул, будто был в чем-то виноват.
— А точнее? — нахмурился Гаркуша.
— Волна большая, — опять вздохнул штурман. — Скорость у нас падает. Если хотя бы так будет, как сейчас, тогда два… Два пятнадцать…
Гаркуша поднялся на мостик. Из-за снега и быстро густеющего тумана видимость становилась хуже.
— Самый полный! Прибавить обороты! — скомандовал Гаркуша.
— Товарищ капитан-лейтенант, — через несколько секунд обратился к нему помощник, — механик передает, что машины на пределе. Из-за волны.
— Он тоже на пределе, — Гаркуша мотнул головой в направлении кубрика и отер мокрое от снега лицо. — Прибавить обороты!
8.17. В этом районе Карского моря было объявлено радиомолчание. Теперь имели право переговариваться лишь «Витязь» и берег.
На всех судах принимали радиограммы о состоянии раненого и немедленно докладывали своим капитанам как о событии чрезвычайном.
Ледокол «Мурманск» тем временем вел рыбацкие сейнера через ледяное поле.
— Пульс сто сорок пять, температура тридцать восемь… В сознании. «Витязь» швартуется через час сорок пять… — докладывал молоденький радист капитану Нечаеву.
— Девяносто миль за час сорок пять, да еще в шторм… Неплохо, — сказал Нечаев. — Как курьерский… А что берег?
— Берег готов, — ответил радист. — К ним еще профессор Романов из Ленинграда летит — он уже в Мурманске.
— Знаю такого, — кивнул Нечаев, — Юрий Иваныч. Золотой мужик. Где надо пришьет, где надо отрежет. Потом соберет, почистит — и все как было. Даже лучше.
На мостик поднялся капитан Петрищев.
— Что там произошло, на «Витязе»? — спросил Петрищев Нечаева.
— Трос лопнул. Обледенел и лопнул. — Нечаев поднял голову, оглядывая свои снасти. — А парень заметил, да поздно… Только и успел прикрыть собой командира. Ну, и… волна. Видать, здорово разбило малого. Кто из врачей будет принимать его на берегу? — спросил он у радиста.
