Бахус любит холмы, гласит латинская пословица. Не удивительно, что он издавна облюбовал наш край. Виноградная лоза, а вместе с ней и первые виноградари — виеры — появились на склонах молдавских холмов во втором тысячелетии до новой эры. И с тех пор не покидали их никогда…
Осень сорокового года.
Посреди крестьянского двора с длинной цепью в руках стоял жилистый мужик лет пятидесяти и с каким-то недобрым прищуром глядел, как мимо его забора идут стайки нарядно одетых девушек, шествуют не по годам степенные парни. Реже проходили односельчане и постарше. Один из них, худой, смуглолицый, приостановился, крикнул через забор:
— Норок, Тома! К месяцу Ковша готовишься? Может, передых сделаешь? Аида на агит-концерт!
Тома Виеру поднял руку, потрясая цепью:
— Солнце еще сон где, какой, к черту, концерт?!
— Не-е, Тома, это мы па господина Казимира потели от зари до зари, а теперь наша власть — восемь часов, и баста!
— Дурак, — сказал Тома Виеру. — Сейчас-то самое время и попотеть, раз на себя работаешь, а не на Казимира.
— А мне много не надо! — осклабился смуглолицый. — Мне… — неожиданно он подхватил под руки проходивших девушек, — мне бы пару молодок!
Девушки прыснули, стали вырываться, увлекая за собой смуглолицего.
— Хету-вэ! — сказал Тома Виеру, вложив в это непереводимое восклицание всю гамму обуревавших его чувств.
Он подошел к бочке и стал опускать в отверстие, из которого валил пар, длинную цепь.
— Фросико! — позвал он.
Окно, выходившее в сторону виноградника, приоткрылось, показались загорелые девичьи ноги и повисли в поисках опоры.
— Фросико! — донесся отцовский голос. — Нагрей воды!
Ноги коснулись земли. Девушка оправила юбку и скрылась в глубине виноградника.
А Тома Виеру стал раскачивать бочку: туда-сюда, туда-сюда… Побагровело его лицо, вздулись вены на шее и на руках. Гулко гремела цепь, обдирая с днища и боков бочки накипь прошлогоднего вина. И громыхание цепи странно попадало в такт доносившейся с холма музыке…
Во дворе бывшей усадьбы помещика Казимира шел агитконцерт. Сельские парни исполняли танец «Скурсул винулуй»— «Давка вина». Рты у всех были завязаны платками. За спинами танцоров прогуливался «хозяин», подгоняя их плетью.
На сцену вскочил парень в кожанке. Это был Константин Гангур. Сделав знак музыкантам» чтобы играли потише, он закричал:
— Граждане аграрные пролетарии! Кем вы были у господина Казимира? Рабочим скотом! Батрачили, не разгибая спин, а прокормить себя не могли! Что оставили вам оккупанты, буржуи и помещики? Самую высокую смертность в Европе! Почти поголовную безграмотность! Беспросветную нищету! Но мироеды не смогли увезти с собой вашу землю! Ваши руки! Ваше солнце! Все это осталось у вас! И все это, помноженное на справедливость Советской власти, которая наконец-то пришла и на правый берег Днестра, даст вам новую жизнь, в которой никто не будет обделен счастьем и благополучием, в которой не будет рабов и хозяев!
Константин Гангур вырвал плеть из рук «хозяина» и взмахнул ею. Грянули музыканты. Танцующие «рабы» сорвали с лиц платки и связали смешно дергающегося «хозяина». Образовав крут, они стали лихо отплясывать вокруг него. И хотя мелодия была та же — «скурсул винулуй», — это был уже другой танец, танец освобождения…
Вместе со всеми танцевал и Константин Гангур, не очень умело, но старательно. Однако восемнадцатилетней Фросикс, которая стояла среди зрителей, казалось, что он танцует лучше всех…
Мелькают голые ноги, обагренные красным суслом: крестьяне давят виноград. Весело и ритмично перебирают ногами, словно это не труд, а танец, древний ритуальный танец «скурсул винулуй». Есть что-то вакхическое в этом занятии, венчающем месяц Ковша — винодельческий сезон, — словно пьянящая сила будущего вина уже дает о себе знать, наполняет крестьянские души, изгоняя дьявола повседневных забот…
Еще не просохшая вывеска на воротах свидетельствует о том, что двор бывшей помещичьей усадьбы превращен в «Цех первичной обработки». Крестьяне стащили сюда все, что нашлось в их дворах для обработки винограда: старые ручные прессы, дробилки, корыта, бочки, чаны, ведра, корзины.
Закатав штанины, Константин Гангур тоже давит виноград, что, однако, не мешает ему произносить пламенную речь:
— Свободные аграрные пролетарии, отныне вы сами себе хозяева! Мы верим в несокрушимую силу социализма, в крепкий, как гранит, союз рабочих и крестьян!
Мимо него проходит Фросика с корзиной винограда на плече.
— Фросико, — окликнул он, — придешь на жок?
Девушка с готовностью кивнула, хотела что-то сказать, но Константин Гангур уже повернулся к ней спиной, продолжая прерванную речь:
— Наш совхоз, товарищи, это прообраз будущего коммунистического коллектива, где больше не будет разделения на классы! Вы крестьяне, но вы и рабочие в то же время!
Кто-то крикнул:
— Что ж мы — гидры, получается, двухголовые?
Засмеялись крестьяне. Фросика со злостью стрельнула взглядом в сторону крикуна.
— Вы, гражданин, может, и гидра! — немедленно парировал Константин Гангур. — Только головы ваши, видать, не тем забиты — одна сеном, другая соломой!
Теперь громче всех смеялась Фросика…
На майдане молодежь села устроила жок. Пыль стояла столбом, оседая на потные лица танцоров. Менялись пары.
Вздрогнула Фросика, не заметила, как очутилась в руках Константина Гангура. Завертел он ее до головокружения и спросил, смеясь:
— Фросико, пойдешь за меня?
Молчала девушка, все плыло перед ее глазами.
— Да или нет? — крикнул он.
— Как тата скажет, — наконец пролепетала она.
— Тогда жди сватов, Фросико!
И Константин Гангур исчез так же внезапно, как появился.
Фросика уже танцевала с другим парнем и так обворожительно улыбалась ему, что тот наверняка понял ее превратно.
Весело размахивая кувшином, Константин Гангур шел по улице села. За ним шагали сваты, крест-накрест перевязанные полотенцами. Первый сват, который был навеселе, убежденно говорил второму:
— Да за такого сироту, как наш Костаке, любая девка пойдет, только пальцем помани!
— Любая мне не нужна! — засмеялся Константин Гангур.
— Тома Виеру — человек тяжелый, — осторожно сказал второй сват. — Получить от него родительское согласие — это, я вам скажу…
Первый сват кивнул на кувшин в руке жениха.
— Пару стаканов — вот тебе и согласие!
— Э-э, — возразил второй, — Тома Виеру в вине толк знает…
— Ну и что? — удивился Константин Гангур. — Я ж к нему не в виноделы набиваюсь!
— Сразу видно, Костаке, что нездешний ты, наших обычаев не знаешь, — сказал второй сват. — Если вино жениха придется не по вкусу отцу невесты — пиши пропало.
— Не отдаст по-хорошему, умыкнуть можно, — вставил первый сват.
— Ну, думаю, до этого не дойдет, — весело сказал Константин Гангур. — Мы сейчас по-новому живем, значит, и обычаи будут новые! А это, — поднял он плошку, — так, дань уважения далекой старине. По не больше.
— Оно-то, конечно, — задумчиво сказал второй сват, — однако ты, Костаке, будешь четвертым, который несет эту дань Томе Виеру…
— Не отдаст по-хорошему — умыкнем, — повторил первый свят.
— Национализируем, — улыбнулся Константин Гангур.
Константин Гангур сидел между сватами и, улыбаясь, ждал решающего родительского слова.
Тома Виеру неторопливо налил в стакан вина, отставил плошку, взял стакан, повертел его, рассматривая на свет содержимое, понюхал, недоуменно шевельнул бровью, отхлебнул немного, подержал во рту, проглотил, поморщился и с немым удивлением уставился на жениха.
Сваты понимающе переглянулись, опустили головы.
— Что это? — тихо спросил Тома Виеру.
Константин Гангур ответил с напускной бодростью:
— Это вино, дядя Тома, я самолично сделал из лучшего винограда.
Отставил стакан Тома Виеру, сказал как бы с сожалением:
— Парень ты грамотный, сам рассуди: кто возьмет в зятья человека, который умудрился лучший виноград превратить в такую бурду?
Поднялся Константин Гангур и, оттолкнув сватов, вышел из комнаты.
Собрались уходить и неудачливые сваты. Первый взял плошку, заткнул ее кукурузной кочерыжкой.
— Зачем парня обидел, дядя Тома? Все одно ведь оженится на твоей дочке.
— Как так оженится?
— Украдет ее и оженится, — почему-то шепотом объяснил второй сват.
— Фросико! — рявкнул родитель, опрокидывая лавку.
Никто не отозвался. Тома Виеру распахнул дверь.
— Фросико!
Сваты переглянулись. Второй шмыгнул в дверь, первый задержался:
— Успокойся, дядя Тома. Какой же дурак ворует невест среди бела дня? Вот стемнеет, тогда и ори себе на здоровье.
И, ловко ускользнув от оплеухи, первый сват выскочил во двор.
— Фросико! — взревел родитель.
— Да, тата.
Девушка стояла за его спиной, поджав губы. Отец недоверчиво осмотрел дочь:
— Где шляешься?
— Почему шляюсь? Сам же послал за серой.
— Принесла?
— Бадя Георгица сказал, сам принесет, он о чем-то потолковать с тобой хочет.
— Сегодня за ворота чтоб больше ни шагу, ясно?
— Что случилось, тата?
— Пока ничего.
Отец снова внимательно посмотрел на дочь, пытаясь разглядеть признаки непокорности, скрытности. Но ничего такого не обнаружил…
Однако Тома Виеру знал, что береженого бог бережет, и засветло припрятал в кустах смородины у забора длинную сучковатую жердь. А когда стемнело, родитель сел в засаду.
Ждать пришлось долго. Тома Виеру даже задремал, когда у забора мелькнула чья-то тень.
— Фросико! — тихо позвала тень.
Освещенное луной окно приоткрылось, из него выглянула девушка:
— Сейчас!
Лицо исчезло, затем в окне показались ноги, девушка соскользнула на землю.
— Ах вы, нехристи окаянные!
Тома Виеру поднял жердь и бросился на похитителя.
Константин Гангур — а это был он — увернулся от удара, выхватил из рук нападавшего жердь, сломал о колено и отшвырнул в кусты:
— Дядя Тома, оставьте свои кулацкие замашки!
— Кулацкие?! — Родитель аж задохнулся и занес руку, но на ней уже повисла Фросика.
— Перестань, тата, слышишь?
— Сейчас не те времена, гражданин Виеру, — сказал Константин Гангур. — Не забывайте, я лицо официальное, прислан к вам, чтобы…
— Чтобы девок портить?! — взревел родитель и, оттолкнув дочь, ткнул кулаком в «официальное лицо».
Не дрогнул Константин Гангур, лишь побледнел, и в голосе его зазвенел металл:
— Ну что, Фросико, родительское благословение я получил, завтра играем свадьбу.
Парень повернулся и быстро ушел в темноту, оставив отца и дочь в полном оцепенении.
Тома Виеру запер дверь на засов, натыкаясь на пустые ведра, прошел в комнату, зажег керосиновую лампу. Из соседней комнаты доносились всхлипывания дочери. Отец тяжело опустился на лежанку, стал раздеваться.
Он лег, натянул на себя старенькое, из разноцветных лоскутов, одеяло и теперь казался жалким беззащитным человеком. Повернулся к стене, где в застекленной рамке висел портрет покойной жены.
«Что стряслось, Тома?» — почудился ему голос жены.
— Фросика наша в девках засиделась, — прошептал он.
«Неужто жениха не нашлось?» — продолжала вопрошать фотография.
— От женихов-то отбоя нет, да все непутевые. Правда, последний на все руки мастер — и вино портит, и девок. Так что принимай зятька, Докицо.
Тома Виеру потянулся к столу, прикрутил лампу. Но еще долго ворочался, прислушиваясь к тихому плачу дочери.
На двери надпись: «Кружок ликбеза. Ведет культармеец К. Гангур».
— Мы-а… мы-а, — слышится из-за двери хриплое мычание.
Это Тома Виеру силится прочесть написанное на доске слово «мама». Культармеец Константин Гангур покровительственно улыбается:
— Правильно. А теперь все эти буквы надо прочесть вместе.
Тома Виеру напряженно думает, затем выпаливает:
— Мыамыа!
— Допустим, — говорит культармеец. — И что означает это ваше «мыамыа»?
— Мать, наверно, — неуверенно отвечает Тома Виеру.
— Ну, так нельзя, товарищи, — злится культармеец, — тут и петуху должно быть понятно, а вы… Ма-ма! Вот что написано на доске! Ясно?
— Я же так и сказал, — оправдывается Тома Виеру.
— Вы сказали «мать».
— Не один черт? — недоумевает ученик.
Константин Гангур размашисто пишет мелом «папа» и обращается к Томе Виеру:
— Читайте! Ну?
— Пы-а… пы-а…
— А теперь слитно! Ну, смелей!
— Па… па… — осторожно выдавливает из себя Тома Виеру. Константин Гангур ободряюще кивает.
— Вот-вот. А теперь все вместе!
Тома Виеру набирает воздуху и выпаливает:
— Папаша!
Культармеец Гангур как подкошенный падает на стул. Затем цедит сквозь зубы:
— Это вредительство.
Солнце еще не взошло над холмом, а на склонах вовсю кипела работа: виноградари обновляли колья, подвязывали лозу.
Константин Гангур неумело орудовал топором, заостряя колья, и время от времени поглядывал в сторону Томы Виеру, который рубил колья из веток. Не спорилась работа у культармейца, и он с завистью смотрел, как легко, словно играючи, трудится его тесть.
