Жила в Гореловской роще медведица. И было у неё два сына. Одного звали Ильёй, другого — Потапом. Илья постарше был. И пришлось ему и самому расти, и брата пестать. Пошлёт его, бывало, мать на речку за раками, начнёт отговариваться Илья:
— Пусть Потап сходит. Он весь день только и знает, что комаров давить.
Медведица замашет лапами на Илью.
— Что ты, — говорит. — Он же совсем ещё у нас маленький. Он и рака-то поймать не сумеет.
— Я тоже их ловить не умею, — скажет, бывало, Илья, а мать его за плечо и к речке.
— Идём, я тебя поучу, а потом сам ловить будешь.
И поучит Илью, как нужно раков ловить.
Прижаливала мать Потапа, приласкивала его. Чуть загрустит он, бывало, посылает Илью:
— Сходи, Илья, на деревню, принеси барашка. Поест Потапушка — может, повеселеет.
А Илья, бывало, возмущается:
— И Потап сходить может, вылежался, вон гладкий какой, что боров. Сходит, ничего с ним не сделается.
И опять замашет лапами медведица:
— Что ты, Илюша, он это только с виду крепкий, а так слабенький, надорвётся ещё. Да и не умеет он ещё барана взять.
— Я тоже не умею, — скажет, бывало, Илья, а мать за плечо его и в деревню.
— Идём, я тебя поучу, а потом сам ходить будешь.
И идёт Илья с матерью за бараном на деревню, а Потап у берлоги сидит, комаров на щеках у себя давит.
Так и велось у них: если что-нибудь сделать, зовёт мать Илью, а если что сладкое съесть — Потапа. Да ещё и скажет при этом, чтобы Илье не так горько было:
— Он у нас маленький, мы его жалеть с тобой должны. Пусть ест.
А Илья и не возражает — пусть так пусть.
Так и росли они с братом: в одной семье, да по-разному. Илья, тот не успеет, бывало, одно сделать, как уж мать ему другое дело подыскивает. Да он и сам, бывало, чуть выдастся часок свободный, говорит:
— Чего бы мне ещё сделать?
И Потап, бывало, тоже ходит у берлоги и тоже голову ломает: во что бы ему ещё поиграть? Но хоть и был он самым маленьким у матери, но и он вырос, взрослым стал. Берлогу себе кое-какую построил, живёт.
Илья тоже вырос, семьёй обзавёлся. И всё у него спорится, всё ладится. И раков он наловить может, и за мёдом на липу слазить. И всё у него есть. И ребятишки все в него пошли: такие же ловкие да работящие. Часто можно слышать, как говорит он жене:
— Кого бы нам сегодня, жена, в гости пригласить, медком свежим попотчевать.
А у Потапа, у того нет ничего, ничему он не выучился, ничего не умеет. И говорит он своей жене совсем иное:
— К кому бы нам, жена, с тобой сегодня в гости сходить, поесть чего-нибудь. Да и ребятишки бы сытыми спать легли.
Вот оно ведь как вышло: кого мать любила, того и обделила — трудом обделила. А без труда что у тебя может быть — одни беды. В бедах и живёт Потап, кругом обложился ими.
Совсем обленился у медведицы Авдотьи медвежонок Ивашка. Что бы и когда бы ни попросила мать сделать, у него уж и ответ готов:
— Сама, что ль, не можешь.
Уж и стыдила его медведица:
— Неслух ты. Бока уж поди пролежал.
И по затылку хлыскала, ничего не помогает. И решила тогда медведица глухой прикинуться. Кличет сына:
— Ваня, сходи, сынок, принеси мне поесть чего-нибудь, неможется мне что-то.
А у Ивашки, как всегда, ответ готов:
— Сама, что ль, не можешь?
— Ты что-то сказал, сынок?.. Не расслышала я. Повтори.
Это Ивашке не тяжело, повторил он:
— Сама, что ль, не можешь за едой себе сходить?
И приложила медведица ладонь к уху:
— Ах, батюшки, вот вижу: шевелятся у тебя губы, говоришь ты мне что-то, а что — понять не могу. Совсем туга на ухо стала, глухота меня одолела. Ты мне погромче кричи, сынок. Не слышу я.
И заорал Ивашка изо всей мочи:
— Сама, что ль, не можешь за едой себе сходить?
И покатилось от дерева к дереву, от полянки к полянке: «Сама, что ль, не можешь…»
— Ну вот, — сказала медведица Авдотья. — Теперь хорошо. Теперь не только я, все слышат, что ты меня, старую, кормить не хочешь. Придут сейчас медведь Спиридон с медведем Лаврентием и поговорят с тобой.
А Ивашка знает, как медведи разговаривают: по-медвежьи. Один возьмёт за одно ухо, другой — за другое, и кто кого перетянет. Вскочил Ивашка и побежал на деревню. Принёс матери барана. Поела медведица, попить ей захотелось. Кликнула она Ивашку:
— Ваня, сходи, сынок, к речке, принеси мне воды.
А у Ивашки, как всегда, ответ готов:
— Сама, что ль, не можешь?
Сморщилась медведица, приставила ладонь к уху:
— Ты вроде что-то сказал, сынок? Повтори, не разобрала я.
Повторил Ивашка, это ему не трудно:
— Сама, что ль, не можешь за водой себе сходить?
— Ой, ну что же это? — сокрушалась медведица. — Вот вижу: говоришь ты мне что-то, шевелятся у тебя губы, а что — никак понять не могу. Темно в голове, ну никакого просвета. Ты мне погромче крикни, сынок.
И заорал Ивашка изо всей мочи:
— Сама, что ль, не можешь за водой себе сходить?
И покатилось по роще от дерева к дереву, от полянки к полянке: «Сама, что ль, не можешь…»
— Ну вот, — сказала медведица, — теперь хорошо. Теперь не только я, все в роще слышат, что ты мне, старенькой, ленишься воды принести. Сейчас придут медведь Спиридон с медведем Лаврентием и поговорят с тобой.
Вскочил Ивашка поскорее, за ведро — и к речке. Так и пошло с той поры: станет медведица посылать куда Ивашку, начнёт он отказываться, она сейчас же ладонь к уху:
— Глухота меня, сынок, одолела. Ты мне погромче кричи, чтобы не только я и другие слышали, как ты мать свою старую слушаешься. Придут тогда медведь Спиридон с медведем Лаврентием и поговорят с тобой.
Скажет так медведица, и бежит Ивашка, куда она посылает его, потому что знает он, как медведи разговаривают. Один возьмёт за одно ухо, другой — за другое, и кто кого перетянет. Поговорили они один раз с Ивашкой, чуть ли не до колен уши оттянули. Походил он с такими ушами-то, хватит!
Ничему не хотел учиться у медведицы Авдотьи медвежонок Ивашка. Бранит, бывало, его медведица, а Ивашка сердится, отмахивается, ворчит:
— И как это ты всё, мать, видишь? Это, наверное, потому, что я у тебя один. Надоел тебе, как соринка в глазу. Будь у тебя ещё хотя бы трое таких, как я, ты обо мне и не вспомнила бы даже.
И тут собралась медведица Авдотья подругу в Осинниках навестить. Передали — очень больна, последнее доживает. Встревожилась Авдотья: куда Ивашку деть? С собой взять — далеко, как бы чего не случилось в дороге. Дома одного оставить — ещё страшнее. Что делать? Как быть?
И предложила ей тут соседка медведица Матрёна:
— Да давай ты своего пострелёнка ко мне. У меня своих медвежат двое, а где двое есть, там третий не помешает.
А Ивашка и рад тому: среди Матрёниных ребят его незаметно будет. Не делай ничего — и слова никто не скажет. Хоть отдохнёт от материнского всевидящего глаза, отдохнёт от воркотни её.
Переспали ночь. Собралась медведица Матрёна завтраком медвежат кормить. Смотрит — её Мишук и Машута заправили постели, а Ивашка и не подумал даже. Как была она у него разбрыкана с ночи, так и осталась.
Задумалась медведица: «Как быть? Как сказать Ивашке об этом? Пожурить. Обидится. Скажет: если матери рядом нет, то уж и ругают меня… Нет, тут по-другому надо».
Кликнула медведица своего сына и ну его словами полоскать, виноватить:
— Ты что же это, Мишка, как постель-то плохо убрал, а? Погляди, куда у тебя подушка углом смотрит?
— К окошку, — прогудел медвежонок.
— А куда нужно, чтобы она глядела?
— К двери, — прогудел медвежонок.
— Так что же, выходит, я тебя зря учила? Да я вот тебя, неслуха, за вихор сейчас!.. Убирай всё сызнова.
Раза три пропотел Мишук, пока его мать бранить перестала. Мишука перестала, Машуту начала:
— А у тебя, Маша, что это одеяло морщит? Разве я тебя, срамница, так учила постели убирать?
Уж она её, уж она её!
«У, — думает Ивашка, — у Мишука с Машутой всё-таки заправлены койки, и то медведица вон как куделит их, а что же будет, когда она до меня доберётся?..»
Подбежал он к своей кровати, заправил её скорее, одеяло разгладил, чтобы ни одной сборники не было. Подушку углом к двери поставил, сделал всё как надо.
Похвалила его медведица:
— Молодец ты, Ваня.
И ещё своих медвежат пожурила:
— А вы?.. Эх, вы… Вот у кого учитесь постели убирать, у гостя нашего.
Стали за стол садиться. Смотрит Матрёна — её Мишук и Машута умылись, а Ивашка и не подумал даже. Он у себя дома никогда не умывается.
— Всё равно, — говорит, — к завтрему опять испачкаюсь, грязный буду. Зачем же сегодня зря воду тратить?
Ну и в гостях неумойкой за стол полез. Провёл сухой лапой по роже, и хорошо.
Задумалась медведица: «Как быть? Пристыдить Ивашку? Обидится. Если матери рядом нет, скажет, то уж и стыдят меня». И напустилась она опять на сына своего, зашумела — во всех углах берлоги отдалось:
— Что же это ты, Мишка, умылся как? Щёки потёр, а под носом кто мыть будет? Разве я тебя так умываться учила?
— Нет, — прогудел медвежонок.
— А что же ты тогда позоришь меня перед гостем? Полотенце новёхонькое грязью затираешь. Плутовством задумал отделаться? Зашелудиветь хочешь?
Уж она его, уж она его!
Раза три пропотел Мишук, пока мать его бранила. Мишука перестала, за Машуту принялась:
— А ты, Машка, что позоришь меня? Шею вымыла, а про уши забыла, грязнушка?
Уж она её, уж она её!
«У, — думает Ивашка, — Мишук с Машутой всё-таки умылись, и то медведица вон как бранит их, а что же будет, когда она увидит, что я совсем неумытый за столом сижу…»
Съёрзнул со скамейки поскорее и к умывальнику. Морду вымыл, из ушей всё выскреб, шею чисто-начисто продрал.
Похвалила его медведица:
— Молодец ты, Ваня, чистоту любишь. — И ещё своих медвежат пожурила: — Учитесь у гостя нашего, как умываться по утрам.
Так и повелось с той поры: увидит медведица Матрёна у Ивашки непорядок какой, своих медвежат журить начинает, а Ивашка догадывается и, пока до него очередь дойдёт, сделает всё как надо. Похваливает его медведица. Ивашка тоже доволен.
— Хорошо, — говорит, — что я ей чужой: не сразу она меня замечает. Пока своих отбранит, меня уж и бранить не за что. Хорошо чужим быть.
Охота было медвежонку Ивашке рыбки поесть, да не было у него охоты в речку лезть. Идёт он по берегу, смотрит — забрёл по колено в воду медвежонок Илька и ловит рыбу. Много уж наловил, целую горку.
Обрадовался Ивашка, подкосолапил к нему.
— Поделимся, Иля, по-братски. Ту рыбку, что на берегу лежит, я возьму, а ту, что в речке плавает, ты бери. Тебе, правда, больше досталось, да ладно, я не жадный. Пусть так будет.
И оставил медвежонка Илю без рыбки. Поплакал медвежонок, да тем и утешился.
На другой день наловил Иля опять рыбки. Только есть собрался, а Ивашка выходит из-за куста. Он всё утро прятался, ждал, когда наловит Иля побольше.
— Поделимся, Иля, по-братски, — сказал Ивашка. — Ту рыбку, что на берегу лежит, так уж и быть, я возьму, а ту, что в речке плавает, ты бери. Тебе, правда, больше досталось, да ладно, пусть так будет, я не жадный.
И опять оставил медвежонка Илю без рыбки. Поплакал Иля да с тем и пошёл домой.
На третий день снова наловил себе Иля рыбки, только есть приготовился, а Ивашка выходит из-за куста. Всё утро прятался за ним, ждал, когда наловит медвежонок побольше.
— Поделимся, Иля, по-братски.
А в это время из-за другого куста вышли Мишук с Машуткой да ещё трое медвежат. Прослышали они, что Ивашка малыша обижает, и пришли.
— Верно, Ваня, — говорит Мишук, — по-братски жить надо. Ты давай полезай в речку рыбку ловить. Ту, что поймаешь, мы съедим, а что в речке останется, твоей будет. Ешь на здоровье. Мы не жадные.
— Ещё чего придумали, — проворчал Ивашка и пошёл было домой.
Но медвежата сгребли его и кинули в речку.
— Лови. И пока не накормишь нас, домой не пойдёшь.
Посмотрел на них Ивашка и чуть было не заплакал от злости: пятерых медвежат досыта накормить, это сколько же надо рыбы поймать! Но делать нечего, начал Ивашка ловить.
Поймает рыбку, выкинет на берег. Съедят её медвежата, похвалят:
— Молодец! Это по-братски. Давай, давай. Ты ловишь, мы едим, это по-братски. Давай, давай.
И так до самого вечера, пока не накормил Ивашка всех пятерых. Наелись медвежата, Иле в лукошко рыбки добавили. Сказали:
— Вот теперь, Ваня, ты можешь и себе поймать. Мы не жадные. Рыбы в речке много, лови знай.
— Нет уж, хватит с меня, досыта наловился.
В берлоге у медведицы родился зимой медвежонок, назвала она его Филей. Пока был в лесу снег, прятался Филя в шерсти на груди у матери, грудь её сосал. А как растаял снег, стала медведица на охоту уходить, медвежонок оставался дома один.
Сидит он один раз у берлоги и думает: «Дай на речку схожу, водички похлебаю».
Пришёл. Только было к воде потянулся, смотрит, а из воды глядит на него маленький косматый медвежонок, глазёнки круглые, нос шалашиком.
— Как ты туда попал? — спросил Филя.
А медвежонок глядит на него из воды, губами шевелит, а не говорит ничего.
— Ты, наверное, выйти хочешь? — догадался Филя.
— Выходи, я тебе не помешаю. Я вправо отшагну… Речка большая, есть где разойтись нам с тобой.
Отковылял Филя вправо, потянулся к воде, смотрит, а из воды к нему тот же самый медвежонок тянется, маленький, косматый, глупый-глупый.
— Ты зачем сюда пришёл? — говорит ему Филя. — Я же тебе сказал, что я вправо пойду, я, а не ты, а тебе нужно было там выходить, где мы с тобой встретились. Ну раз уж ты пришёл сюда, выходи здесь, а я на старое место вернусь, там попью.
Вернулся Филя, наклонился над водой, смотрит, а тот медвежонок, что в речке был, тоже сюда пришёл.
— Экой ты непонимайка, — сказал ему Филя. — Ну зачем ты сюда пришёл? Я же тебе сказал, что я на старое место пойду, я, а не ты, а ты пришёл зачем-то. Но уж коли пришёл, здесь выходи, а я пойду на пенёчке посижу, подожду тебя. Я попить успею.
Отошёл Филя от речки, сел на пенёк, сидит, ждёт, когда глупый медвежонок из воды выйдет, а он всё не выходит и не выходит.
— Опять, — говорит Филя, — поди, напутал чего-нибудь, не так меня понял. Может, он ждёт, когда я попью, чтобы потом вылезти. Ладно, так и быть, попью я.
Слез Филя с пенёчка, подкосолапил к речке, наклонился с берега, смотрит, а из воды глядит на него всё тот же медвежонок и губы красным язычком облизывает.
— Опять ты здесь, — удивился Филя. — Такая большая речка, а мы с тобой разойтись не можем. И всё потому, что ты — глупый, не понимаешь меня… Ну вот что, ты выходи, а я домой пойду. Слышишь? Домой пойду. День большой, успею ещё попить, по тропинке к берлоге и хвалил самого себя:
