О Тифлисе Федя Дадашев узнал в блокадном Ленинграде, на проспекте Красных Зорь, в квартире на Петроградской. Это слово отец повторял часто. С каждым днем становилось холоднее. Кольцо блокады сжималось, и их большая квартира пустела. Первыми покинули ее веселый дядя Миша Годлевский с женой тетей Ксюшей и дочкой Машенькой. Уехали они куда-то на юг… Ушла на фронт другая соседка, тетя Катя Гросс, военврач. Ее фронт был где-то недалеко, и она иногда заходила их проведать в полушубке и с пистолетом на поясе.
К концу ноября во всей квартире жилой осталась лишь одна их маленькая комнатка. Там пылала буржуйка — к этому времени мебели уже почти не осталось; буржуйку топили книгами. Окно забили досками, завесили одеялами и пледами. Когда погасла большая люстра, отец включил маленькие лампочки от елки. Они горели яркими точками, но свет их с каждым днем тускнел. Некоторое время ниточки внутри лампочек светились розовым светом; потом погасли и они. Мама принесла откуда-то лампадку, ее фитилек горел неверным светом, по стенам прыгали тени, а лица родных казались неживыми, слепленными из прозрачного воска.
…Война для Феди началась в Вырице, и, как для всех, началась внезапно. Он только закончил третий класс в своей школе, где его дразнили: «Ну как ты там, тилигент? Опять уроки не выучил?»
В Вырицу Федю увозили обычно в мае. Там было хорошо: неторопливая речка Оредеж в мягких берегах, прохладный лес, барский дом на косогоре. А в тот год что-то не сложилось, уехали на дачу поздно, в июне; отца задержали на работе: он работал в большом синем доме на Каменном острове. Федя там несколько раз бывал на елках. Недалеко от этого дома, за железным заборчиком стоял большой, очень старый дуб.
— Это дуб Петра Первого, — сказал Феде отец.
— Того самого, чей ботик? — спросил Федя.
— Того самого, — ответил отец.
Слово «война» Федя услышал еще в мае. Кажется, от мамы. Отец отмахнулся.
— Никакой войны не будет. Глупости.
…В тот день, в тихое июньское воскресенье, о войне они узнали позже других. На их даче радио не было. Днем дачная хозяйка тетя Даша пошла в магазин и увидела там пьяных мужиков и ревущих баб.
— Что случилось? — спросила тетя Даша.
— Война, — ответила продавщица.
…В их семье первой о войне узнала Федина бабушка, она оставалась в городе. Ей позвонил Лилиенталь. Светлой ленинградской ночью он сидел дома у окна, смотрел близорукими глазами на Неву, крутил ручку приемника. Лилиенталь знал много языков и всегда слушал по ночам радио. В ту ночь слышимость была идеальной. Он настроился на Прагу. Передавали джазовый концерт. Конферансье рассказывал антисемитские анекдоты на берлинском диалекте. Публика одобрительно ржала. Трансляция внезапно прервалась, и диктор стал читать правительственное сообщение. Его повторили два раза. Потом заиграла военная музыка. Лилиенталь выключил приемник, подошел к телефону, набрал номер. Бабушка сняла трубку.
— Анна Марковна? Простите за поздний звонок.
— Это вы, Левушка?
— Это я, Анна Марковна… Я хотел сказать… la guerre[1].
— Quelle guerre?[2] — не поняла бабушка…
— Avec les boches[3], — сказал Лилиенталь и повесил трубку.
Дедушка и бабушка жили в маленькой квартирке на верхнем этаже в том же доме на проспекте Красных Зорь. Отец всегда звал их по именам: Паша, Анна. Лица их Федя помнил смутно. Они не пережили первую блокадную зиму. Он был у них, когда случился первый налет: надрывно заревели сирены. Дедушка взял Федю за руку, и они пошли вниз по темной лестнице.
Дед умер во сне — пришел с работы, сел в кресло, задремал. И не проснулся. Его завернули в одеяло, положили на Федины саночки, и отец повез его на Серафимовское кладбище. Трамваи уже не ходили — стояли замерзшие на занесенных снегом рельсах. Отец тащил саночки по окоченевшим проспектам, через обледенелые мосты. У кладбищенских ворот он оставил их. Таких саночек там было не меньше тысячи.
…В Вырице Федя оставался до сентября. Все дачи вокруг опустели, двери и окна заколотили; хозяева и дачники разъехались. Федя жил на даче один, без родителей, с тетей Дашей. Высоко в небе над облаками каждый день летали самолеты. Звук у них был непривычный, тяжелый, не наш.
Отец и мать приезжали к Феде в субботу вечером, а в воскресенье уезжали в город. Однажды, когда они сходили с электрички на Витебском вокзале, их задержали. Человек в кепке схватил маму за руку и громко закричал:
— Граждане! Это немецкая шпионка!
Мама пыталась вырваться, но человек держал ее крепко. Вмешался отец:
— Что вы делаете? Отпустите! Это моя жена!
Человек не унимался:
— Немецкая шпионка! Я ее узнал!
Федина мама и впрямь была похожа на немку: высокая голубоглазая блондинка, с острым носиком. Собралась толпа.
— Шпионов поймали… давить их гадов!
Появился милиционер:
— Пройдемте, граждане!
В отделении отец предъявил документы: паспорт, пропуск, бронь.
Милиционер сложил документы в конверт.
— Не беспокойтесь. В органах все выяснят…
Тогда отец протянул милиционеру бумажку.
— Очень вас прошу позвонить по этому телефону.
Милиционер поморщился, но позвонил.
Услышав в трубке голос, встал, вытянулся. Отвечал односложно:
— Есть! Слушаюсь!
Отдавая отцу документы, он пояснил:
— Извините, товарищ. Время военное.
На следующий день на служебной машине отец увез Федю с дачи.
— Берем только самое необходимое.
— Можно взять велосипед? — спросил Федя.
— Нет, поставь велосипед в сарайчик. Мы заберем его через неделю.
Через неделю в Вырице уже были немцы.
Осень стояла теплая, и Федя каждый день гулял на пустыре за домом. Там валялись искореженные огнем металлические болванки. Федя взял одну из болванок в руки, погладил ее блестящие бока.
— Что это? — спросил он у соседского вихрастого мальчишки.
— Зажигалка, — ответил мальчишка.
… Отец все чаще вспоминал Тифлис. Доставая с полки толстые альбомы в кожаных, с золотым тиснением переплетах, он листал тяжелые страницы, вынимал фотографии, протягивал их Феде. При тусклом свете лампадки люди на фотографиях казались живыми: они дышали, улыбались. Дед, бабушка и еще какая-то тетя с большими грустными глазами.
— Кто это, — спросил Федя.
— Это Вета, моя двоюродная сестра, твоя тетя.
— Почему я ее никогда не видел?
— Она умерла, — ответил отец.
Он перевернул страницу альбома.
Смотри — вот наш дом в Тифлисе. Дом только что отстроен… А это — Исай, твой прадед, сажает перед домом японские акации. Сейчас они, наверное, уже большие…
…Лилиенталь медленно угасал. Это началось давно. Тем утром, три года назад, когда Лилиенталь понял, что Веты больше нет. Он проснулся на рассвете. Встал, подошел к окну. Была белая ночь. Удивительная тишина стояла вокруг. По Неве неслышно двигались корабли. Именно тогда Лилиенталь осознал, что Веты больше нет. И нет надежды. И еще он понял, что жизнь его потеряла смысл.
