Среди монархов, удостоившихся носить «шапку Мономаха» Александр I, или как он впоследствии царевыми льстецами был назван, «Благословенный», занимает особое место. Под его царствованием Россия впервые, можно сказать вступила на широкий путь международного политического общения, и с известной точки зрения может быть оправдываем взгляд, неоднократно высказанный в Западной Европе, что «европейский» период русской истории, начинается, в сущности с восшествием на престол Александра.
Вина в том, что под царствованием Александра Россия была вовлечена в водоворот европейской политики, конечно не может быть приписываема старшему сыну Павла. Весь европейский Запад при восшествии его на престол переживал исторический период переоценки всех считавшихся доселе незыблемых политических начал. Скромный корсиканский офицер, Бонапарте, гигантскими шагами приближался к зениту своей славы и власти. Вся карьера Наполеона протекла при жизни и царствовании Александра, при нём же совершилось падение этого глашатая и распространителя, а потом и покорителя политических принципов французской великой революции. Представлялась, конечно возможность, чтобы в период борьбы за и претив идей французской революции, наши тогда руководящие сферы держались в стороне и только издали наблюдали за великой международной борьбой на Западе. Трудно предположить, чтобы в России начала 19-го столетия, идеи эти могли бы настолько революционизировать народ, что явление это могло бы, с точки зрения правителей, разрастись до фактора, серьезно угрожающего целости и спокойствию Империи. С этой точки зрения всякое вмешательство России в междоусобную борьбу иностранных государств с Францией и её союзниками была совершенно излишня. Необходимо оно было, опять таки, конечно, с точки зрения этих сфер и в интересах престижа монархического, и притом легитимистического, начала, и в связи с этим и в интересах той касты, которая существует и только может существовать в абсолютно управляемой стране, и в особенности в стране, в которой абсолютизм отличался такой крайностью и последовательностью, в которой он принял наиболее омерзительные формы, как в России, доставшейся Александру от такого предшественника, как Павла.
Время, в которое Александр был призван править Россией, было таким образом чрезвычайно важное и серьёзное. Волей судеб, и именно судеб, каким мы увидим ниже, а не самого венценосца, Россия в течении довольно долгого и важного времени была призвана играть выдающую и даже руководящую в международной политике роль. Насколько Александр воспользовался и насколько он, благодаря своим личным качествам был в состоянии воспользоваться представившимся ему благоприятным положением для управляемого им государства, в смысле укрепления его влияния среди европейских держав, а также в смысле культурного и политического подъема управляемых им народов, мы постараемся изложить в следующих строках, развернув перед читателями, главным образом, внутреннюю, так сказать, интимную сторону жизни и духовного развития старшего сына Павла, стоявшего во главе управляемого им государства 24 года, вошедшего на престол вследствие трагической кончины отца своего, и уступившего державу российскую также при обстоятельствах, по настоящий момент еще окончательно не выясненных.
Александр родился 12 декабря 1777 года. Он был сыном Павла от второго брака с вюртембергской принцессой Марией Феодоровной. Наиболее выдающийся историк России этого времени, Шильдер, а также профессор Ключевский не разделяют мнения, что Александр, благодаря хлопотам бабушки Екатерины, получил хорошее воспитание; он был воспитан очень заботливо, но не хорошо, и не хорошо именно потому, что слишком заботливо. Вскоре после рождения бабушка, которая считала себя большой педагогичной, оторвала внука от матери, чтобы воспитать его по правилам тогдашней философской педагогики, т. е. «по законам разума и в принципе добродетели». Тогда «Эмиль» Руссо считался ходячим учебником такой педагогии; этот учебник требовал, чтобы воспитание давалось человеку крепкое, закаливавшее против всех житейских и физических невзгод; согласно с этим Екатерина поместила маленького внука в комнате Зимнего Дворца, обращенной окнами к Адмиралтейству, чтобы заранее приучить ухо его к пушечным выстрелам; но слуховой нерв ребенка не вынес преждевременного закала, и великий князь на всю жизнь остался туг на одно ухо. Когда внук стал подрастать, она составила план воспитания, по обычаю своему довольно полными пригоршнями зачерпнув правила в буквальном переводе из сочинений Локка. Вместе с тем образован был штат воспитателей; главным из наставников был избран полковник Лагарп, швейцарский республиканец, восторженный, но осторожный поклонник тогдашних французских идей, «ходячая и говорливая французская книжка». Учить великого князя русскому языку призван был Михаил Никитич Муравьев, очень почтенный и образованный человек и очень недурной писатель в либерально-комическом и сентиментально-дидактическом направлении. Наконец, общий надзор за воспитанием поручен был графу Салтыкову, одному из вельмож Екатерининской школы, который знал твердо только одно, как жить при дворе, делал, что скажет жена, и подписывал, что подаст секретарь; впрочем его партитура в этом педагогическом оркестре состояла в том, чтобы предохранять великого князя от сквозного ветра и засорения желудка. Лагарп, по его собственному признанию, принялся за свою задачу очень серьёзно как человек, сознающий свою обязанность перед великим народом. Он начал читать с великими князьями, с Александром и Константином, которые ему были поручены, латинских и греческих классиков, Демосфена, Плутарха, Тацита; английских и французских историков, философов и публицистов: Локка, Гиббона, Руссо, Мабли и т. д. Во всём, что он говорил и читал питомцам, шла речь о человеческом разуме, о человеческом благе, о происхождении общества, о равенстве людей, о справедливости и настойчивее всего о свободе человека, о нелепости и вреде деспотизма, о гнусности рабства и т. д. Добрый и умный Михаил Муравьев подливал масла в огонь, читая ребенку свои идиллии о любви к человечеству, о законе мысли, заставляя переводить всё тех же Локка, Гиббона, Руссо и т. д. Всё это говорилось и читалось будущему самодержцу российскому в возрасте от 10 до 14 лет, т. е. довольно преждевременно. В эти годы, когда люди живут непосредственно впечатлениями и инстинктами, отвлеченные идеи превращаются у них в политические образы, моральные принципы в чувства; преподавание Лагарпа и Муравьева не давало ни реальных знаний, ни логической дрессировки ума, не вводило в историческую действительность и не могло еще серьёзно возбуждать и направлять мысли; высокие идеи в уме двенадцатилетнего политика и моралиста отлагались как политическая и моральная сказка, наполнявшая детское воображение недетскими образами и волновавшая его незрелое сердце очень зрелыми чувствами. Если мы прибавим к этому графа Салтыкова с его доморощенным курсом придворной гигиены и придворных манер, то легко заметить, какой пробел оказался в воспитании великого князя; «его учили, как чувствовать и как держать себя, но не учили, как мыслить и действовать, ему не задавали ни житейских, ни научных вопросов, которые бы он разрешал сам, ошибаясь и поправляясь; ему на всё давали готовый ответ, политические и нравственные догматы, непререкаемые истины, которых не нужно; оставалось только прочувствовать и затвердить; его не заставляли ломать голову, его не воспитывали, а как сухую губку пропитывали дистиллированной и общечеловеческой моралью, насыщали лакомствами европейской мысли. Великий князь не познакомился со школьным трудом, с его миниатюрными горестями и радостями; он не видал борьбы школьника с учебником, не испытал побед на холодных полях ученических тетрадей, тех побед и поражений, которые, может быть, одни только и дают школе серьёзное воспитательное значение. Александр очень много читал, еще больше слушал, но он мало учился!» Из записок второстепенных русских учителей мы часто видим горькие жалобы на его праздность, медленность и лень, нелюбовь его к т. н. упражнениям. Когда великий князь подрос настолько, чтобы понимать, а не чувствовать лишь возвышенные уроки Лагарпа, он искренно привязался к идеалисту-республиканцу и стал слушать его с наслаждением, только то был художественный моцион, а не умственная работа. Благодаря преподаванию Лагарпа и Муравьева легко понять, какой обильный прием политических и нравственных идиллий дан был великому князю. Эта идиллия подействовала на его вкусы; великий князь стал рано думать о сельском уединении, не мог без восторга пройти мимо полевого цветка, крестьянской избы и т. п.; он рано привык скользить по житейским явлениям легким взглядом того человека, для которого жизнь — приятное препровождение, а мир обширный кабинет для эстетических и политических наслаждений. С летами всё это изменилось. Случилось так, что этот обширный и полезный процесс в Александре был прерван. Зная по опыту, как добродетель тает легко под палящими лучами страсти, императрица Екатерина поспешила застраховать своего внука, женив его в 1798 г., когда ему не исполнилось еще 21 года; для этого была призвана Баденская принцесса Елизавета Алексеевна. Каков бы ни был взгляд на брак, но прав Фонвизинский недоросль, сказав, что женитьба или замужество — конец учению. Теперь для Александра пошли другие интересы, началось другое развитие, непохожее на прежнее юношеское. Греция и Рим, республика, свобода, равенство, какое же место, спрашивается, в этом калейдоскопе героических образов и политических идеалов занимает Россия со своим невзрачным прошедшим, с неограниченной монархией, с крепостным правом и т. п. особенностями политическими и социальными; как в голове великого князя родная действительность могла укладываться с тем, что проповедовал гувернер-республиканец? Очень просто: ее, эту действительность, признавали как факт низшего разбора, как стихийное неразумное явление, признавали ее и игнорировали, т. е. ничего об ней больше знать не хотели. Лагарп в этом отношении поступал с великим князем как в былое время поступала гувернантка с девушкой. Воспитательница, девица не первой молодости, нарисует, бывало, воспитаннице очаровательный мир благовоспитанных людских отношений, основанных на правилах строгой морали, строжайшей вежливости, в котором даже показать кончик носка из под платья грех — и вдруг обе девы тут же в доме налетают на натуральную сцену: юная устремит на старую изумленный и сконфуженный взгляд, а та успокоит ее и скажет: «ничего, иди к себе». Лагарп осторожно обходил больные места русского государственного и общественного порядка, а впоследствии он советовал питомцу и не лечить их. С грузом античного образования и самоновейших политических идей, Александр вступил в действительную жизнь. Она встретила его не то, чтобы сурово, а как то бессмысленно. Бабушкин внук он был вместе с тем и сыном своего отца и стал в очень неловкое положение между отцом и бабушкой; то были два двора, два особые мира; нравственное расстояние между ними было несравненно шире географического. Каждую пятницу старшие великие князья, Александр и Константин, должны были отправляться в Гатчину; по субботам бывал парад, Гатчинский вахт парад, следовательно не шутка. Старший великий князь был командиром второго батальона, младший третьего, вечером они возвращались в Петербург. В Гатчине Александр слушал жестокую команду, суровые слова, неприятные казарменные жесты и размахиванья; а вечером, возвратясь в Петербург, попадал в салон Екатерины, в те залы Зимнего Дворца, которые назывались Эрмитажем, уединением, и где императрица проводила вечера в избранном обществе; здесь шли толки о самых важных политических предметах, велись самые остроумные беседы, шутились самые изящные шутки, смотрелись самые отборные французские пьесы, а грешные дела и чувства облекались в самые опрятные прикрытия.
Вращаясь между двумя столь непохожими дворами, Александр должен был жить на два ума, держать две парадные физиономии, кроме ежедневной домашней. Какая школа для выработки натянутости, осторожности, скрытности, неискренности и как мало она была похожа на школу Лагарпа и Муравьева…
Со смертью Екатерины кончилась двусмысленная жизнь; она заменилась однообразными, но очень суровыми тревогами; эти тревоги происходили из старинных отношений отца к сыну; отец рано стал питать недоверие к сыну, рано от него оторванному; сын стал рано питать некоторое недоверие к отцу. Оба они были неправы и оба не были виноваты. С воцарением Павла, Александр назначен был на пост военного губернатора в Петербурге и командиром расположенных в округе войск; он должен был испытывать ежедневные тревоги, трепетать вместе с обществом перед новыми замыслами государя. Эти тревоги среди которых завязалась популярность великого князя, надолго набросила тень на его настроение. Надо признаться, что Александр шел к престолу не особенно гладкой и ровной дорогой; с пеленок над ним перепробовали немало мудреных и причудливых воспитательных экспериментов; его не во время оторвали от матери для опытов разной естественной педагогии; ни в бабушкином салоне, ни на отцовском вахтпараде, ни в Лагарповской аудитории его не выучили как следует родному языку; современники свидетельствуют, что Александр до конца жизни не мог вести по русски разговора о каком нибудь сложном предмете. Так воспитывался великий князь и с таким запасом понятий, чувств и наблюдений он вступил на престол. Давно уже у него сложился политический идеал, который он высказывал в беседе с редкими людьми, к которым относился откровенно; к числу их принадлежал молодой образованный поляк Адам Чарторийский, которого приставила к нему мать. Князь Адам Чарторийский позже уже вспоминал эти беседы с великим князем, от которых он был в большом восторге. Александр, встретив в окружающем обществе единственного человека, перед которым он мог открыться, кажется старался вынести из души всё, что там лежало; он открыто признавался, что ненавидит деспотизм, в каких бы формах он не проявлялся и следил с живым участием за ходом французской революции, за рождением французской республики и желал ей всякого успеха; он высказывал также, что считал наследственную власть нелепым учреждением, что выбор лица, носителя верховной власти, должен принадлежать не рождению, а голосу нации, которая всегда выберет лучшего управителя.
С этим идеалом он вступил на престол тут впервые он вероятно должен был встретиться с русской действительностью; прежде он знал либо салон, либо казарму. Таким образом он должен был почувствовать страшную пропасть между его привычными любимыми идеями и между столь же привычными, хотя и нелюбимыми фактами русской жизни. Отсюда из такого воспитания он вынес свой главный недостаток: отсутствие чутья действительности, практического глазомера; ото чутье и глазомер не даются даром. Александр знал факты, но искусственные, пробовал грязь, но деланную; он знал грязь салона, грязь казармы, но не знаком был с той житейской грязью, на которую обрек человека сам Создатель, сказав: «в поте лица добывай хлеб свой». Он не вынес ни привычки, ни любви к процессу труда; отсюда идиллический взгляд на ход людских дел; он вступил на престол с истинным желания добра всем людям и он был уверен, что достаточно пожелать добра, чтобы осчастливить людей, что благоденствие водворится среди людей как то вдруг и притом не будет сопровождаться ни напряжением, ни стеснением для личной власти Александра; свобода как то водворится без всякой потери для власти, власть как бы устоит без всякой потери для свободы; одним словом, то была политическая идиллия. Практический человек никогда не задает жизни широких задач, зная, что не в силах разрешить их, но он никогда не пугается перед препятствиями, какие ставит жизнь. У Александра не было знания ни того, ни другого; он вступил в правительственную деятельность с слишком широкими мечтами, но при встрече с первыми препятствиями пугался, думал, что ошибался, он не знал ни степени опасности врагов, ни степени силы препятствий; его первые попытки обыкновенно охлаждались; неудачи вызывали в Александре досаду, но досаду не на себя, а на жизнь и на людей. Нерешительность, происходившая от испуга перед препятствиями, сопровождалась унынием, наклонностью опускать руки, легкой утомляемостью, еще прежде труда, он уже пугался затруднений, смотрел уже на конец, а если конец не был близок, готов был чувствовать себя утомленным. Это обычное свойство незнакомых с жизнью людей.
Изобилие чувства и воображение при недостаточном развитии воли — всё это соединилось в настроение, в какое попал Александр с 1815 года, и которое около того же времени получило название разочарования; проще говоря, это нравственное уныние. Благодаря тому Александр охладел к задачам внутренней политики; русская жизнь, которой он не знал стала казаться ему неподготовленной; с 1815 г. стала даже обнаруживаться чрезвычайно раздражительное, даже скептическое отношение ко всему русскому. Как скоро он стал в такое отношение ко всему родному, его идеи должны были переселиться в Польшу и даже дальше заграницу. Во вторую половину царствования Александр жил умом и сердцем по ту сторону Вислы. Но как скоро эти идеалы переселились на другую почву, может быть ему более родственную по происхождению, они должны были измениться. Первая молодость прошла, силы были утомлены, юношеский порыв охлажден, французское свободомыслие стихло, сменившись религиозным настроением, но особого также романического свойства, без той суровой догматики и дисциплины, какую дает церковь. Таким образом, прежняя русско-политическая идиллия превратилась в мирно-религиозную; эта то идиллия и выразилась на факте священного союза, в попытке построить в борьбе европейских сил международную политику на заповеди Евангелия, на правилах морали, на тех правилах, одно из которых гласит: «если кто ударит тебя по щеке, подставь ему другую». Легко понять, что было бы, если бы это правило было проведено в жизнь государства.
Таков был ход идей и чувств в Александре; эти идеи и чувства сказали решительное действие на его политику. Александр был прекрасный цветок, но тепличный, не успевший акклиматизироваться, он роскошно цвел при хорошей погоде, наполняя окружающую среду благоуханием, но когда подула буря, настало столь обычное русское ненастье; этот цветок завял и опустился. Эта история внутренней, нравственной жизни повторилась и в политической деятельности Александра, к каковой мы теперь переходим.
