Няня и горничная Саша сидѣли на няниной кровати и шептались. Дѣти только что улеглись. Въ дѣтской потушили висячую лампу, заправили ночникъ съ голубымъ колпачкомъ и комната приняла мирный, успокаивающій видъ. Кроватки съ бѣлыми положками, горка съ игрушками, длинная бѣлая постель няни, все это словно вытянулось, выросло, вздохнуло глубокимъ, облегчающимъ вздохомъ, отдыхая отъ длиннаго, шумнаго дня. Изъ темнаго угла около печки задумчиво выглядывали головы картонныхъ лошадей, рядомъ съ ними на игрушечной кроваткѣ лежала кукла и глаза ея, полузакрытые, казалось, говорили о сладости отдыха и тишины. На полкахъ горки, разставленныя въ безпорядкѣ дремали мелкія игрушки: замеръ медвѣдь, стоя на заднихъ лапахъ со сломанной барабанной палкой, поднятой вверхъ, грустно поникла коза съ вывернутой передней ногой, задумался велосипедистъ безъ головы, съ обнаженнымъ металлическимъ стержнемъ вмѣсто шеи, на конецъ котораго, для нѣкоторой иллюзіи, накололи какой-то несоразмѣрно большой и лохматый парикъ. На стульяхъ около кроватокъ лежали приготовленные праздничные наряды: топорщилась бѣлая шитая юбочка, разстилалась широкая пестрая лента, стояли двѣ пары маленькихъ, свѣтлыхъ туфель. Подъ положками было тихо. Няня и Саша сидѣли близко другъ къ другу и шептались.
Няня — маленькая, сухенькая, вся въ темномъ, съ бѣлымъ старушечьимъ чепцомъ на головѣ, Саша въ свѣтломъ ситцевомъ платьѣ и въ широкомъ фартукѣ съ кружевами.
— Ну, хорошо… — шептала Саша, вытягивая шею и пристально вглядываясь въ носокъ своего башмака. — Хорошо… Тутъ же отписала я имъ, что, такъ-молъ и такъ, дошли до меня слухи и чтобы впередъ этого не было. Дѣвчонку чтобы мою не обижать, а я ихъ за это никогда не забуду. Ну, хорошо… Случилась тутъ оказія, землякъ одинъ уѣзжалъ, такъ я съ нимъ всего-то, всего наспосылала: денегъ три рубля, платьишка тамъ кое-какого, дѣвчонкѣ полусапожки, шапочку вязаную, два французскихъ хлѣба, сахару фунтъ, бубликовъ фунтъ.
— Что добра-то! — вздохнула няня, покачивая головой, — шутка!
— Ну, хорошо, — продолжала Саша, и опять наказала я съ землякомъ, чтобы дѣвчонку мою не обижали, а я, какъ заживу, еще денегъ пришлю и всего. Только съ самой этой поры хоть-бы мнѣ словечко одно прислали! Нѣтъ письма и нѣтъ. Еслибы я мужика не знала, а то знаю- вѣрный онъ человѣкъ, на чужое добро не позарится. Сколько разнаго добра наспосылала и хоть бы тебѣ что!
— Охъ. грѣхи, грѣхи! — участливо вздохнула няня. Саша зашептала опять.
— Вы то, Анисья Сергѣевна подумайте, что у меня пуще всего за мою дѣвчонку сердце болитъ. Долго ли ребенка обидѣть? Ни заступиться за нее, ни приголубить, посудите сами, некому: люди чужіе… И опятъ же нужда. Всякому своя болячка больнѣй. Ужъ плачу я, плачу… — дрогнувшимъ шопотомъ докончила Саша и стала вытирать лицо кончикомъ своего фартука.
Няня молчала.
— Сколько, я говорю, Анисья Сергѣевна, этого самаго бабьяго горя на землѣ, страсть! А ужъ что нашего брата гибнетъ, да мучается!.. Которой и замужъ выйти посчастливится, да что толку? одна маята. Еще мужъ бить будетъ. Да и по мѣстамъ охотнѣе берутъ, какъ незамужняя. Дѣвчонку то мнѣ свою жаль! Говорили, извелась она вовсе.
— Своя кровь, какъ не жаль! — завздыхала няня. — Своихъ дѣтей у меня не было, вѣкъ свой съ чужими, а ужъ жалки они мнѣ, жалки! Вотъ какъ Гришенька хворалъ, сколько я ночей не спала! а тутъ прилегла и только онъ шелохнется — я ужъ слышу.
— Думаю теперь, жива ли? — все тѣмъ же дрожащимъ шопотомъ продолжала Саша. — Праздникъ у людей, радость, а у меня сердце-то… сердце-то… — Она всхлипнула и опять утерла лицо фартукомъ, а няня глядѣла на нее и тихо качала головой.
— Ужъ если долго не пишутъ, то скорѣе всего, что умерла, — наконецъ рѣшила она, — конечно, они теперь разсчитываютъ такъ, что ты на ребенка къ празднику пришлешь и не отписываютъ. А какъ ребенку не умереть, если ему жить худо? Вонъ Гришенька хворалъ, я такъ и думала, что онъ Богу душеньку отдастъ, а развѣ ему что худо? Сама не допьешь, не доѣшь, а ужъ онъ ухоженъ.
— Хочу опять лавочника просить, пусть письмо напишетъ построже. И такъ-то мнѣ тошно, Анисья Сергѣевна, такъ-то тошно! — Саша махнула рукой и молча пристально уставилась на носокъ своего башмака.
— Ишь ты! — спохватиласъ она вдругъ, — заболталась я тутъ, а самоваръ-то у меня какъ бы не ушелъ. — Она нехотя поднялась.
— Вотъ, Анисья Сергѣевна, горе то у меня… Такое горе, такое горе!.. Идите чай-то пить, сейчась налью.
Саша ушла. Няня подошла къ положкамъ кроватей, прислушалась и, убѣдившись, что дѣти спятъ, достала изъ ящика комода небольшую банку съ вареньемъ и пошла въ кухню. Дверь за ней тихо стукнула и въ дѣтской водворилась полная тишина.
Но дѣти не спали. Гриша, трехлѣтній шалунъ, нянинъ любимецъ и баловень, лежалъ на спинѣ и, щуря глаза, разводилъ руками. Онъ услыхалъ какъ вышла нянька, вскочилъ и распахнулъ положекъ.
— Зюлька! — позвалъ онъ шопотомъ, — Зюлька!
Сестра не слыхала, или притворилась, что не слышитъ. Гриша позвалъ еще разъ, потомъ осторожно оглянулся и перелѣзъ изъ кровати на стулъ; крѣпкія, полныя ноженки его засѣменили по плетенкѣ стула, ловко прыгнули на коверъ и быстро зашлепали черезъ кохмнату.
— Не спишь! а-а! — шумно обрадовался мальчикъ, заглядывая въ кровать сестры. Зюлька быстрымъ движеніемъ зажала ему ротъ.
— Глупый! чего кричишь! — зашептала она. — Няня услышитъ… придетъ… — Гриша сразу присмирѣлъ, съежился и въ большихъ темныхъ глазахъ его показалось робкое и виноватое выраженіе.
— Глупый! — повторила еще разъ Зюлька. Гриша вздохнулъ, быстро заморгалъ, какъ-бы собираясь обидѣться, но вдругъ опять оживился и повеселѣлъ.
— А я теперь знаю, что намъ завтра на елку подарятъ, знаю! — быстро заговорилъ онъ, заинтриговывая и задорно пригибая голову къ плечу. Дѣвочка встрепенулась.
— Врешь! ничего не знаешь! — одумалась она сейчась же и снисходительно улыбнулась гримасамъ меньшаго брата.
— Знаю, знаю… — повторялъ Гриша, дразня и прищелкивая языкомъ.
— Ну, что? — съ любопытствомъ и недовѣріемъ спросила сестра.
— А вотъ… — Онъ забрался въ ея кровать и усѣлся въ уголокъ, натягивая рубашку на свои поднятыя колѣнки.
— А вотъ… мнѣ лошадь!
— У тебя много, — замѣтила Зюлька.
Онъ возмутился.
— Ну, что! какія это лошади! Всѣ безъ хвостовъ. Мнѣ хорошую, настоящую… такую! — онъ порывисто развелъ руки, растопырилъ пальцы, и глаза его блеснули восторгомъ и гордостью. Зюлька молчала. Она увѣрилась теперь, что братъ сочинилъ, будто бы знаетъ, что имъ приготовили на елку, и оживленіе ея пропало. Она думала и мысль ея отражалась на ея подвижномъ личикѣ шестилѣтняго ребенка.
