Эшенден возвращался в Женеву. Ночь выдалась бурная, с гор дул холодный ветер, но тяжело нагруженный маленький пароходик упорно пролагал себе путь по бурным водам озера. Проливной дождь, временами переходивший в мокрый снег, сердитыми всплесками хлестал по палубе; он напоминал сварливую женщину, которая все никак не может перестать браниться. Эшенден ездил на французский берег, чтобы написать и отослать свой отчет. День или два назад его посетил в гостинице агент, индус. Он пришел часов в пять вечера и застал Эшендена лишь по счастливой случайности — заранее о своем визите он не предупредил. По инструкции он имел право явиться в отель лишь в крайнем случае. Индус рассказал, что некий бенгалец, агент германской разведки, вернулся недавно из Берлина с черным тростниковым сундучком, где лежали кое-какие документы, которые могли бы заинтересовать британское правительство. В те времена немцы из кожи лезли вон, чтобы раздуть в Индии недовольство англичанами и заставить последних сохранить там весь контингент своих войск или — что еще лучше — перебросить туда несколько дивизий из Франции. Нашелся предлог, чтобы в Берне арестовать этого бенгальца и тем самым отстранить его на время от активных действий, однако черный сундучок так и не был обнаружен. Агент Эшендена был очень храбрым и довольно смышленым парнем; он как ни в чем не бывало общался со своими соотечественниками, хотя и был все время начеку, чтобы не сказать ничего такого, что бы могло повредить интересам Англии. Ему удалось выяснить, что бенгалец, собираясь отбыть в Берн, для вящей сохранности оставил сундучок в камере хранения на цюрихском вокзале; теперь же, сидя в тюрьме в ожидании суда, он не имел возможности передать никому из своих сообщников квитанцию, по которой те могли бы этот сундучок получить. Немецкой разведке крайне важно было, чтобы сундучок не попал в чужие руки; поскольку же никакими законными способами немцы добыть его не могли, то решили той же ночью взломать дверь камеры хранения и похитить его. План был дерзкий и неглупый; Эшенден, узнав о нем, ощутил приятное возбуждение — ведь большая часть его новых обязанностей была невыразимо скучна. Да, с такой вот лихостью и неразборчивостью в средствах действовал, как то было известно Эшендену, резидент германской разведки в Берне. Однако же взлом был назначен на два часа ночи, так что времени терять было нельзя. Эшенден не мог связаться с английским консулом в Берне ни по телефону, ни с помощью телеграфа. Индус никуда ехать не мог — он рисковал жизнью уже тогда, когда пришел к писателю, — если бы кто-нибудь заметил, как он выходит из его номера, вполне могло статься, что труп индуса с воткнутым в бок ножом вскоре плавал бы в озере. Поэтому нашему герою ничего не оставалось, как ехать в Берн самому.
Поезд должен был вскоре отправиться, и Эшенден вполне на него успевал. Он надел пальто и шляпу, сбежал вниз по лестнице и подозвал наемный экипаж. Через четыре часа он уже звонил в дверь резидентуры британской разведки. Лишь одному человеку здесь было известно его имя. Именно этого человека он и попросил вызвать. Вышел незнакомый ему высокий мужчина, как видно, до крайности усталый. Не сказав ни слова, он провел Эшендена через все здание в свой кабинет. Тот поведал ему суть дела. Высокий человек взглянул на часы.
— Сами мы уже ничего предпринять не успеем — в Цюрих нам вовремя не попасть.
Он ненадолго задумался.
— Предупредим-ка мы швейцарские власти. Они могут связаться с кем надо по телефону. Так что когда ваши приятели-взломщики явятся в камеру хранения, они поймут, что вокзал слишком хорошо охраняется. Вам же лучше всего вернуться в Женеву.
Пожав руку Эшендену, он проводил его до входной двери. Писатель был уверен, что так и не узнает, что случится дальше. Он представлял собой лишь винтик в огромном и сложно устроенном механизме и потому был лишен привилегии общего обзора происходящего. Эшенден бывал вовлечен обычно либо в начало, либо в конец цепочки событий, а то и во всякие мелкие инциденты, составляющие средние звенья этой цепи, так что узнавать, какие плоды принесло его собственное усердие, доводилось ему редко. Это вызывало у него такую же неудовлетворенность, как современные романы, состоящие из множества бессвязных эпизодов и заставляющие читателя, напрягая ум, нанизывать описываемые события, словно бусы, на ниточку логической последовательности в попытке осмыслить повествование.
Невзирая на то что на нем были теплые рукавицы и меховое пальто, Эшенден продрог до костей. В салоне пароходика было тепло и светло, там можно было даже читать, однако писатель решил, что в салоне лучше не сидеть — его мог бы там заметить какой-нибудь постоянно путешествующий на этом судне пассажир, которого удивило бы, почему это он все время ездит из Женевы в городок Тонон на французском берегу. Так что Эшенден избрал более надежное укрытие и проводил долгие часы на погруженной во тьму палубе. Он смотрел туда, где должны были светиться огни Женевы, но не видел их — мокрый снег не позволял даже угадать, где они находятся, берег был едва различим. Озеро Леман, в хорошую погоду такое красивое и спокойное, похожее на зеркальные пруды во французских парках, сейчас, в шторм, казалось грозным и непостижимым, как море. Наш герой подумал, что, вернувшись в отель, растопит в номере камин, примет горячую ванну и сядет обедать в халате у самого огня. Перспектива провести вечер наедине с собой, с трубкой в зубах и книгой на коленях, представлялась ему настолько заманчивой, что делала приемлемыми все неудобства путешествия по озеру. Мимо писателя тяжелой поступью протопали два матроса; они наклонили головы, чтобы хоть как-то защититься от дувшего им в лицо ветра. Один из них прокричал Эшендену: «Nous arrivons»[1]. Матросы подошли к борту и открыли дверцу, чтобы пассажиры могли спуститься по трапу на берег. Приглядевшись, писатель заметил во мгле огни мола, долгожданные огни. Через пару минут пароходик причалил, и Эшенден, обернув лицо шарфом до самых глаз, присоединился к маленькой группке пассажиров, ожидавшей, пока можно будет сойти на берег. Такие путешествия писатель совершал постоянно — в его обязанности входило раз в неделю пересекать озеро, на французском берегу передавать по назначению свои отчеты и получать инструкции; каждый раз, стоя среди столпившихся у трапа пассажиров в ожидании своей очереди сойти на берег, он ощущал легкое волнение. В его паспорте не оставалось никаких отметок о том, что он побывал во Франции, — пароходик дважды останавливался у французского берега, но следовал из одного швейцарского города в другой, так что вполне можно было подумать, что Эшенден ездил, к примеру, в Лозанну или Веве. Однако он никогда не мог быть вполне уверен, что его не засекла тайная полиция; если же Эшендена выследили бы и увидели, как он сходил на берег во французских городках, тот факт, что в его паспорте не оставалось никаких отметок о посещении другой страны, объяснить было бы трудно. Конечно, он на всякий случай придумал более или менее правдоподобную историю, но знал, что ее вряд ли примут на веру, хотя и надеялся, что швейцарским властям невозможно будет доказать, что он не простой путешественник. Но даже и в этом случае его могли на два-три дня упрятать в тюрьму, где проводить время не так уж приятно, а потом под конвоем доставить к границе, что было бы совершенно унизительно. Швейцарцы прекрасно знали, что их страна служила сценой, на которой разыгрывались всякого рода интриги, — отели в крупных городах кишмя кишели шпионами и тайными агентами, революционерами и пропагандистами. Так что швейцарцы, ревниво блюдя свой нейтралитет, были настроены предотвращать любые действия проживавших в их стране иностранцев, способные поссорить их с какой-либо из враждующих держав.
На причале, как всегда, стояли двое полицейских, наблюдавших за высадкой пассажиров. Эшенден прошел мимо них с самым невозмутимым видом и лишь после этого вздохнул наконец свободно. Тьма поглотила его, и он торопливо шагал теперь к отелю. Жуткая погода как будто презрительно смахнула опрятность чистеньких аллей, по которым обычно прогуливались горожане. Магазины были закрыты, и писателю попадались навстречу лишь с трудом переставлявшие ноги случайные прохожие, жавшиеся к стенам домов в попытке спастись от слепого гнева судьбы. Эта бурная, мрачная ночь навевала мысли о том, что цивилизация, как бы устыдившись своей искусственности, сжалась от страха перед яростью стихии. Ветер швырял в лицо Эшендену колючий снег; мостовая была мокрой и скользкой, так что идти приходилось осторожно. Отель стоял на самом берегу озера и отражался в его водах. Когда Эшенден приблизился, мальчик-швейцар открыл перед ним дверь и он вошел в холл вслед за порывом ветра, взметнувшим бумаги с конторки портье. Яркий свет ослепил Эшендена; он остановился, решив узнать, нет ли ему писем. Но на его имя никакой корреспонденции не было, и он собрался уже войти в кабину лифта, когда портье сообщил ему, что в номере его ожидают два джентльмена. Знакомых в Женеве у Эшендена не было.
— В самом деле? — спросил он, немало удивленный. — Кто же это?
Он озаботился завести хорошие отношения с портье, давая тому за любую пустячную услугу щедрые чаевые. На губах портье заиграла усмешка.
— Думаю, не будет никакого вреда от того, если я вам скажу. По-моему, это полицейские.
— А что им надо? — осведомился писатель.
— Они не сказали. Спросили только, где вы, и я сказал, что вы отправились на прогулку. Они заявили, что дождутся вашего возвращения.
— И долго они ждут?
— Уже час.
Сердце у Эшендена дрогнуло, но он постарался ничем не выдать своей тревоги.
— Что ж, тогда я поднимусь и побеседую с ними.
Лифтер посторонился, чтобы пропустить его в кабину лифта, но писатель отрицательно покачал головой.
— Замерз я очень, — сказал он. — Лучше поднимусь по лестнице.
Он хотел дать себе время на размышление, но, миновав три лестничных пролета, ощутил, что ноги его будто налились свинцом. Трудно было сомневаться, почему двум полицейским так необходимо с ним увидеться. Эшенден внезапно почувствовал смертельную усталость и подумал: если на него обрушат множество вопросов, он не выдержит; если же его арестуют как шпиона, ему придется просидеть в камере по крайней мере всю ночь. Теперь он больше, чем когда-либо, мечтал о горячей ванне и сытном обеде у пылающего камина. Он чуть было не надумал развернуться и уйти из отеля, бросив свои вещи: паспорт был у него в кармане, расписание поездов, отходящих в соседние страны, он знал наизусть. Пока швейцарские власти будут разрабатывать план действий, он окажется в безопасности. Однако Эшенден все же продолжал с трудом подниматься по лестнице. Его вовсе не устраивала перспектива так легко бросить начатое дело; он ведь поехал в Женеву, зная, что идет на риск, но намереваясь выполнить то, за что взялся; поэтому он решил, что лучше все-таки попытаться преодолеть возникшие трудности. Разумеется, не так приятно провести пару лет в швейцарской тюрьме, однако вероятность этого, как для монарха вероятность пасть от руки убийцы, — всего лишь одно из неудобств, связанных с самой сутью профессии. Эшенден добрался до площадки третьего этажа и побрел к своему номеру. Его охватило какое-то легкомыслие (за которое писателя часто упрекали и критики); остановившись на мгновение у двери, он понял, что теперешние неприятности довольно-таки забавны. Он воспрянул духом и настроился без зазрения совести изображать совершенную невинность. Когда он открыл дверь, вошел и предстал перед посетителями, на устах его играла вполне искренняя улыбка.
— Добрый день, господа, — произнес он.
Комната была ярко освещена — горели все лампы, в очаге пылал огонь, воздух был серым от дыма — незнакомцы, поняв, что ждать придется долго, курили крепкие дешевые сигары. Они так и сидели в пальто и шляпах, как будто зашли минуту назад; однако даже по количеству пепла в маленькой пепельнице можно было догадаться, что посетители пробыли в комнате достаточно долго и успели в ней освоиться. Оба были крупные мужчины с черными усами, крепко сложенные, даже полноватые. Эшендену они напомнили Фафнера и Фазольта, двух гигантов из «Золота Рейна»; их грубо сработанные ботинки, уверенность, с которой эти люди восседали в креслах, и тяжеловесная неподвижность их лиц — все выдавало, что эти двое — сотрудники полиции. Эшенден окинул комнату оценивающим взглядом. Он был аккуратным человеком и сразу заметил, что его вещи — не то чтобы в беспорядке, но лежат не так, как он их оставил, и явно подверглись досмотру. Это его особенно не обеспокоило — он не держал в комнате никаких компрометирующих бумаг, а шифр затвердил на память и уничтожил перед тем, как уехать из Англии; сообщения же, подобные дошедшему днем раньше из Германии, передавались ему через третьих лиц и без задержки переправлялись им дальше по надлежащим каналам. Обыска он не боялся, но тот факт, что он был произведен, укрепил в нем подозрение, что его разоблачили перед местными властями как тайного агента.
— Чем могу служить, господа? — спросил он вежливо. — Здесь довольно жарко. Может, снимете пальто и шляпы?
Его немного раздражало, что они сидят в помещении в шляпах.
— Мы к вам только на минутку, — ответил один. — Шли вот мимо, a привратник сказал, что вы скоро вернетесь. Ну, мы и решили вас подождать.
Шляпы они так и не сняли. Эшенден размотал шарф и сбросил наконец свое тяжелое пальто.
— Хотите сигару? — спросил он, поднося ящичек по очереди одному, затем другому полицейскому.
— Что ж, я не против, — отозвался первый, которого писатель про себя прозвал Фафнером, и взял сигару. Второй сделал то же самое, не сказав ни слова, даже не поблагодарив.
То, что на крышке ящичка была выгравирована фамилия владельца, похоже, произвело на гигантов определенное впечатление, поскольку оба тотчас же сняли шляпы.
— Малоприятная у вас, должно быть, получилась прогулка в такую погоду, — заметил Фафнер, откусывая кончик сигары и выплевывая его в камин.
В последнее время Эшенден положил себе за правило (пригодное как для повседневной жизни, так и для работы в разведке) отвечать людям так, чтобы в ответах этих содержался максимум правды, которую можно было огласить без риска для себя. Поэтому ответил он так:
