I
Шаг первый — это шаг через порог.
А он себе цедил из будуара
Похабный, но бессмертный монолог
С произношеньем польского гусара.

Так в проходной судейской болтовне
Мелькает: "20-б — убийство взором".
Мы, слава Б-гу, третий год в стране,
Где от смущенья щелкают затвором.

И, будто через розовый бокал,
Твое лицо, попорченное болью,
Смотрело на меня, и я молчал,
Раздавленный вернувшейся любовью.

Нас разделял не шаг и не обман.
Мы честно исполняли обещанье
Публично плюнуть в собственный роман
И чуть не разрыдались на прощанье.

Но, к сожаленью, римский лаконизм
Не беотийский. В этом эпизоде
Пошел ко дну испытанный трюизм,
Опасно удлинившись в переводе

И всхлипнув, как начищенная сталь
В аранжировке было безобразно.
Я нагло распинался про мораль,
Оттягивая торжество соблазна.

И вот, дождался. Смотрит, как убить.
Не то, чтобы не узнавала вовсе,
Но как я мог тебя предположить
В ощерившемся красноглазом мопсе!

Мы мерзко обожрались беленой,
И с юных лет толкуем сновиденья.
А все равно — завидев привиденье,
Невольно упираешься спиной.

II
Надев пижаму, я меняю цвет,
Как камбала. Когда достанет духа
На ночь с тобой. За все один ответ
Кончается язвительно и сухо.

Твои часы показывали два.
Я встрепенулся, сделал предложенье,
И бедная больная голова
Рассыпалась от головокруженья.

Накрыть в постели, в собственном дворце
Красавицу, известную в столице,
С застенчивой улыбкой на лице
И, кажется, занозой в ягодице,

И повторять, что никакой не врач
И вообще совсем не в этом стиле
И дьявольски боюсь таких удач,
Хотя они мне, безусловно, льстили!

Куда податься? Разве что взаймы.
Отстукав тридцать в поисках опоры,
А в пятьдесят уехав с Колымы,
Пожалуй, поздно метить в Пифагоры.

Я выудил как новый Вавилон
Москву и в ней — московское плененье
За три столетья до конца времен,
В кольце бульваров и под настроенье,

Так что с любовью лучше не шути,
И кто еще за перса в Вавилоне!
И если затеряться в десяти,
То отчего не в первом миллионе,

Где близко и, пожалуй, горячо?
Пока она расчесывает гриву,
Ругнуться вслух и руку на плечо
Совсем не поздно, хоть и щекотливо.

В урочный час неловко уступать.
Но, как красавец, проданный в Египет,
Я выкручусь. Он специально сыплет
Остротами — и брюки под кровать.

А посреди старинного пруда
У лилиями схваченной осоки
Волшебная холодная вода
Размешивает хоть и недалекий

От истины, но утерявший цвет
И все-таки немеющий от сходства
Твой голубой смеющийся портрет
И мокрую эмблему пароходства,

Как заметают старые следы.
И вообще — не очень-то хотелось
Бессмысленно кружить вокруг воды
В которую ты сдуру погляделась.

III
Но что же делать? Всякому дерьму
В свой час на чей-то вкус припишут сладость.
Я задрожал. Неведомо кому
В конце концов выходит боком слабость.

Бессовестно мириться от тоски.
Но пить помаду, млеть от поцелуев
И, обводя, хотя бы и всухую,
Ехидный контур, потирать виски?

IV
В конце концов и наши города
Всецело слиплись. Став одной из многих,
Студеная московская вода
Нашла себе других членистоногих.

И, как среда для мертвых и живых,
Развившись животворно и смертельно,
В итоге стала общей на двоих
И никакой для каждого отдельно.

Еще добро бы город на Неве
А то опять с позором носом в Вислу!
И оставаться собственно в Москве
Мне не было ну никакого смысла,

А спас меня обычный почтальон.
И рано утром, вспухши от натуги,
Я все-таки допер про Вавилон,
И то — с подачи собственной супруги.

V
От жидких будней царского сераля
Впадая в полноводную тоску,
Расплачешься, как уличная краля
По мужу и надежному куску,

Тем более, что по пути из плена
Через пустыню вдоль и поперек
Мы к празднику имели непременно
Двухдневный, а не суточный паек,

И стало быть, еще посожалеем
О рыбе-хек и хрусте огурца.
Не так ли было голодно евреям,
Отлившим самоварного тельца?

VI
Шаг следующий — аж по полю боя.
Дуэль сошла с классических картин
За двадцать пять шагов нас было двое,
Но гоготал и злился я один.

Он не дышал. Я не без содроганья
Схватил запястье. Ты была права.
Плащ с бахромой, как пылкое признанье,
Так и лежал, всплеснувши рукава.

Его качали. В плотной гуще снега
Блеснула кровь. По кружеву следов
Пошли назад. Я продавил с разбега
Небесно серебрившийся покров

В шести местах. Влепив двенадцать оспин
В нетленный до дуэли идеал.
Он больше смял. С женою в эту осень
Нам вечно не хватало одеял.

Что это значит, выяснилось к лету
Я идиот к взаимному стыду.
Когда он выбрал эти пистолеты,
Я знал, что непременно попаду.

VII
Вздох — шаг. Стон тоже. С самого рожденья
Без задних ног. Не шевельнуть рукой.
Невиннейшие наши похожденья
Проносятся над шахматной доской,

Сшибая пешки. Живо бросив карты,
Заговорю по-датски о любви.
Из всех, открытых в середине марта,
Там будет радикальнее. Увы,

Столпотворенье тоже. По привычке,
К себе в постель. До состоянья риз.
От счастья, что ли? От зашейной лычки
К предплечию — и непременно вниз,

И далее — к известному моменту
Успеть родиться и обзавестись
Судьбой, любовью, веским аргументом
И с первою женою развестись.

VIII
Я столько зим скучал по снегопаду!
Немного скиснув рано поутру,
Никчемные осадки были рады
Радехоньки растаять на ветру.

Мне оставалось только жать плечами.
Немножко обобщая гололед
И все, что было раньше между нами,
Я вписывался в календарный год,

Треща в суставах. Что мне делать дома?
Так превосходно в лучшем из миров!
Из кислосладкой ледяной истомы
Я не спешил под утепленный кров,

Где все, что совершается — фатально,
Не то, что тут — почистился и встал.
И рукотворным утешеньям в спальне
Чего я только не предпочитал!

И вовсе не числом, как хлопья снега,
А тактикой. Я обходил квартал,
И от попытки суетного бега
Сначала зуб на зуб не попадал,

Но скоро стало весело и жарко.
И, направляясь к станции метро
И поскользнувшись на аллее парка,
Я повредил четвертое ребро.

IX
Снег никогда не падал в Вавилоне.
Гриф никогда не грезил над Москвой,
Но, описав дугу на небосклоне,
Он опустился в снег передо мной,

Крутил, валил и таял. Ночь катилась
К Москве-реке. Шла смутная зима.
В ее груди как бешеные бились
В зеленый лед одетые дома,

И — прямо через длинные ресницы
По улице метелью пролетал
Трамвай, а может, призрак колесницы,
И как пустой троллейбус дребезжал,

И, растворившись за стеною белой
С дурацким колпаком на фонарях,
Он мыслился как ледяное тело
На лошадиных ледяных ногах,

Зацокавших по ледяному склону
Как мотылек — на свет своих очей,
На медленно растущую колонну
В полкилометра жженых кирпичей.

X
Когда в углу за шкафом вырос мох,
А за окном — седое оперенье,
Я понял, что сплетение эпох,
А не амбиций — гвоздь столпотворенья,

И даже не смешенье языков.

Неразличимость зимних городов
И явное веков несовпаденье
Сплетались, как цветные сновиденья,
И падали, как снег из облаков

И смелый летчик. Ндравную чету
Не обойдешь, не упразднив границы.
Не так уж много было на счету
Той ночью у конкретной единицы,

А выгорело. Мальчик прогремел,
И самолет, едва крупней вороны,
Как выяснилось, пошутил и сел
В День противовоздушной обороны,

Что привело к отставке разных лиц.
Я сразу размечтался о лекарстве.
Радары в сопредельном государстве
Не то, чтобы ловили хищных птиц,

Но зимней ночью, по уши в снегу,
Так могут только ангелы да феи.
Вдобавок, на персидском берегу
Стояли две зенитных батареи,

Отлично наводились на тепло
И метко били по военнопленным.
Так что, пожалуй, мне не повезло
Не меньше, чем оплеванным военным.

XI
Не все так сладко. Подвернув лодыжку
И улыбаясь из последних сил,
Я слушал рассужденья и отрыжку
Зажравшихся и мнущихся светил,

Трезвон в ушах и боль в боках и членах.
На то суровый климат, крепкий лед,
Конец зимы. Разбавив краску в венах,
Я бы залил ее за переплет.

XII
Под вечер завязались беспорядки.
Фальшивый джинн, отпущенный себе,
Кружился в очаге старинной кладки
И таял в развороченной трубе.

Мой Вавилон, уже неотличимый
От облесенных Воробьевых круч,
Легко спознавшись с истинной причиной
Грехопаденья белого из туч

И силуэтом незнакомой башни,
Русскоязычно примется опять
За старые останкинские шашни
Затем и строил, чтобы взбунтовать

Природу против собственной натуры
И местных выгод. Из подобных мест
Нетленная аккадская халтура
Передавалась в Конго и Триест

Вторым каналом. Первым специально
Врубали только новости да джаз
Для средних школ. А нынче прямо в спальне
Усматривают Рим через Кавказ

И сочетают умное с полезным
Из первых рук без всякого труда.
Держа на юг из нашего подъезда
Всенепременно попадешь туда.

XIII
Союз зимы с инстинктом разрушенья
И мы с тобой со скрежетом зубов
Перемывали славное крушенье
Ночное сопряженье городов

Вверх по дуге, застывшею рекою.
Восторженно — как будто — где кутить?
Решаем — будем драться — но какое
Бы хулиганство нам предотвратить?

И чем заняться? Как прищучить гада?
И тут как раз весенний звон витрин.
Я обернулся. Столб тихонько падал,
Верхушкой заезжая в магазин,

И погасил. Снежинки белой вязью
Вспорхнули и исчезли на лету.
Порвав с гудящей проволочной связью,
Безлюдный город падал в темноту.

Мне страшно не хватало телефона.
Кому поведать? Местная шпана
Сидела дома. От Двины до Дона
Ни одного горящего окна.

Ты засмеялась. "Заполночь теплее,
В такой-то шубе! — А без фонарей
Куда как лучше. Я не молодею
И не хочу. И кончится скорей".

Я испугался. Вечер разгулялся
Как Дон-Жуан. Придется подбирать
Слова назавтра. Если путч удался,
То как его теперь именовать?

Взорвав мосты и отцепив вагоны,
Как частность, избавляясь от частей,
Ночь закрутила штурм Иерихона,
Петляя и визжа, как сто чертей.

XIV
Я весело улыбку в шапку прятал
И не без удивленья наблюдал
Искорененье старого порядка
И начисто оттаявший квартал.

Москва, метель и ночь сводили счеты,
А между ними, каркая и злясь,
Метался гриф, испуганный охотой
На хищников, проталины и грязь.

Пускай спасется! С правого колена
Последний залп — до будущей зимы!
После того, как вырвался из плена,
Он изводился в точности, как мы

По кровожадной молодой особе,
Попутавшей любовь и ремесло.
Я прохлаждался в пуховом сугробе,
Куда нас беспричинно занесло,

И быстро таял. Говорят, разлука
Длинней любви. А если вместе жить?
Я много лет не целовал ей руку
Неровен час, придется отрубить!

К семи утра, когда протопал мимо,
Ругая нас, мальчишка-почтальон,
Московская метель невозмутимо
Взяла мгновенным штурмом Вавилон.

ИЕРУСАЛИМ

I
С завидной грустью — бегали, потели,
А стоило? И вообще-то как
Проверить, был ли он на самом деле?

II
Проходит время. Усыхают нотки,
Пытаются с разжиженных основ
И, капая, торчат как кость из глотки,
И, наполняя чашечки весов,

Стекают вниз, к заржавленной машине.
Чего там городили огород
Про двадцать шесть расстрелянных в пустыне?
С отравленных геотермальных вод

Отлично зреют овощи. Помимо
Еды тут экономия воды:
Из тридцати веков Иерусалима
Каких-то полстолетья за труды,

Поскольку до почтения к сединам
Я столько накоплю и издержу,
Что горе востроглазым мандаринам,
Поспевшим к возрастному рубежу!

III
Уже сомкнулись? Браво. Волны хором
Дожевывали мертвых египтян,
Священных крыс, домашних обезьян,
Не брезгуя и головным убором.

IV
Едва сомкнул — и сей же час светает,
И вздрагиваю. Ты спокойно спишь,
Как у Мольера. Утро наступает,
Чуть только за женой недоглядишь.

И думаешь — на то и разномастны
Глаза у незнакомого лица,
Что видеть сны при свете дня опасно
И тягостно, когда не до конца.

Чем тронешь спящих? Я ее не трогал.
Боялся, и амбиции не те,
И если уж бодаться с носорогом,
То в новолунье, в полной темноте,

Где кошки серы, а собаки люты.
Проснуться вместе — и со страхом ждать,
Что поцелуешь, ибо с той минуты
И правда будет нечего желать,

А мы продолжим прямо к катастрофе.
Твой хрупкий сон под синий небосвод,
Под птичий гвалт — за третьей чашкой кофе
Мы дружно согласимся на развод,

Войдя во вкус супружеской измены.
Не от избытка спермы и соплей
Продлил Юпитер ночь любви с Алкменой,
А только бы не расставаться с ней!

Нам все-таки неизмеримо проще!
Ты сохранилась в опции со мной
Как в паспорте — невинной и непрочной,
Двадцатилетней и кристально злой,

Хотя и спящей, и хрустально сонной,
Когда дотронусь — ибо я привык
Пренебрегать гражданской обороной
Опасность блекнет, а соблазн велик!

Так на закате собирают гравий
Из под волны. Хватаю и верчу
Ни писем, ни вещей, ни фотографий
И полагаю все, что захочу.

Но долго ли поймать тебя на слове!
Молчанье и отсутствие улик
Опасней и верней, чем пятна крови,
Как следует из криминальных книг.

Еще разок? Да нет. Здесь нужен кто-то
Нахальнее и девственней, чем я,
И вообще — из этого компота
Ли сей изюм? Почтенная семья

Сама не шутит и не любит шуток.
Вернул добычу — значит, трижды вор…
Я засыпал в любое время суток,
Чтобы услышать этот приговор.

Но чисто францисканское преданье
О Мартине, делившем с кем-то плащ,
Вправляло, как своей железной дланью
Ответствует отступнику палач:

"Оно конечно, я ужасно рада.
Но нас учили опередь всего
Не напирать на срок полураспада,
А если что — домысливать его.

Когда в струю такое благородство,
Ты рассуждала, — надо раскопать
Курган постарше. Но родство и сходство
Мы ищем в тех, с кем начинаем спать,

Хотя конечно, дорого и горько,
И если в суд, то сразу негде жить…
Я неправа, но все же не настолько,
Чтобы не рваться переубедить.

А вообще-то, бездна аргументов,
 Хоть сей же час. Как молвил Дон-Жуан,
Я изложу их письменно к моменту,
Когда приспичит сочинить роман.

Но разве то, что лепится воочью,
При свете дня — мерило темных дел?
Мой серый друг, неужто этой ночью
Ты недополучил, чего хотел?

Или обиды, как дефекты речи,
Растут с годами? Столько лет подряд?
Подставь-ка лоб. Мои дневные встречи
Нисколечки тебя не ущемят,

Поскольку утром, будь их даже рота,
Все смотрят вглубь, хоть на воду не дуй.
А если мы и правда сводим счеты,
То засчитай мне этот поцелуй."

V
Крыть было нечем. Бледный от азарта,
Я повторял, что зелен виноград,
И тот, кто от тоски играет в карты,
Не очень-то прельстится на заклад,

Столь бесполезный две недели кряду
И ухмыльнулся. Вероятно, так,
Уродуя чугунную ограду,
На ней с досады вешают собак,

А сонный лев наверняка философ.
Я полагал, что тихо додремлю
Необычайный каменный набросок,
Безвинно тяготеющий к Кремлю,

Как Шарль де Голль без одобренья МИДа
К мадам Тюссо под юбкой Жанны д'Арк.
В конце концов для сохраненья вида
Мы все переберемся в зоопарк

И голуби, и остроумцы в тоге.
Ночь сорвалась, и нам не по пути.
Я выскочил за дверь и вытер ноги,
Чтоб лишнего с собой не унести.

Я мертвый пес, а потому бессмертен.
Востока нет, и Запад мне не брат.
Мой зонтик цел, и отпуск обеспечен,
И, может быть, я буду город брать.

VI
Не занавески — занавес Ковчега
С тяжелыми кистями по краям,
И не сосульки с кисточками снега
Мечи и копья ветер изваял

Из в одночасье гибнущей породы.
Преодолев короткий зимний час,
Он примирился с тем, что время года
Длиннее и гораздо старше нас,

И разразился непритворным гневом.
Куда бежать из северных широт,
Когда от ласк весеннего сугрева
Среди сугробов магия цветет?

В магическом кругу, в ужасно узком
Кольце сомнений, на живом снегу
Я целый день, как девушка на блузке,
Нес профиля опасную дугу,

А если к маломощной батарее,
То вдохновенно тлеющий неон
Как по лекалу голубой затеи
Надежно скрасит рыжий медальон,

Портфель в руках и длинный хвост по ветру.
Я долго выбирал из разных зол,
Но как ни жал, а больше сантиметра
Не дотянул до них через камзол

И возгордился, как баран в пустыне
Где перепелки, свежая трава
И все права. В водительской кабине
У всех мужчин кружится голова.

Я тоже мог прикинуться клиентом,
Но, отучившись доверять жене,
Прекрасно знал, что с этого момента
Нас не оставят с ней наедине.

VII
Народ, едва дышавший, может статься,
Уже переваривший старый вздор,
Весьма упорно не хотел болтаться
В пустыне посреди синайских гор.

Случайно уцелев на переправе,
Не свой от несварения и тьмы,
Он полагал, что совершенно вправе
Глотнуть свободы у ворот тюрьмы.

VIII
Любовь моя! Неверие в спасенье?
Последний шанс у нимфы городской,
И вряд ли ты дойдешь без сожаленья
До жизни и до ярости такой

И повторишься даже и отчасти.
"Жизнь после смерти? Нет, не может быть!
Какой ты веры, высоты и масти
Я ухитрилась вовремя забыть,

И мне уже нисколечки не жутко".
Я сделал фигу: сбрендила, и зря,
Грассируя двусмысленную шутку,
Шныряешь по страницам словаря

И выдаешь их вместе с головою.
Я твердо знал, вручив тебе его,
Что разойдемся. Разрушая Трою,
Ты без труда добьешься своего,

Как водится, не вспомнив о Гомере.
И ой как зря. Как правда пишет Маркс,
Напетое в лирической манере
Через сезон прославится как фарс,

И старый тенор, вероятно, в доле.
Знать где копать — не то, что ямы рыть.
Ты лучше бы всерьез училась в школе,
Чем водку пить и мальчиков водить.

И долго ли до засоренья мифа… —
Но что копать, и кто тому виной,
Когда, преодолев застежку лифа,
Ты начинал ухаживать за мной,

По сути дела, лишь из угожденья,
И целый месяц, мокрая, как мышь,
Я пела по ночам от предвкушенья,
Что ты меня невинности лишишь,

Пока не получилось по-другому.
Засовывая голову в диван
И то и дело уходя из дома,
Ты хитростью упрочил наш роман,

Наверное, уже проверив в деле,
Что все мы серы, дайте только срок!
Пропрыгав вместе целую неделю,
Я вырывала белый волосок,

А ты смеялся. — Выбираешь Заму?
В неполных двадцать? Что же будет в сто?
Мне оставалось только выйти замуж
Либо удрать — или и то и то…

IX
И, восхитившись трогательной ложью,
Я в сотый раз умильно повторю,
Что за свое падение к подножью
Больших удач тебя благодарю.

В конце концов, я был моложе на год.
Вильнуло десять — и не без смешка
Я пробую редиски здешних пагод
И гребень золотого петушка.

Как это было? В точности ли верно,
Что в пух и прах? И от каких дверей
Сей устроитель марша на Палермо
Увел вакханить жен и дочерей?

Как можно жить с плешивым акробатом?
Отставленный мгновенно и в сердцах,
Я, как Сизиф, уписываю плату
За скучную дорогу в два конца

И плачу от земного тяготенья
И обладанья. С городских высот
Престижное свободное паденье
Влипает в глубину пчелиных сот,

А Айзек Ньютон, говоря серьезно,
Искал в саду не яблоко, а гриб,
И оступился. Вытирая слезы,
Он от досады потирал ушиб,

Уже схватив, что из объятий Музы
Не вынырнешь — и, как карась об лед,
Катился вниз с согласья профсоюза,
Кусая рот и утирая пот,

Пленившись сразу содержимым улья
И ролью трутня. Соревнуясь с ним,
Я от волненья расставляю стулья
И чувствую себя еще одним,

И пробую от ревности и злости
Хозяйского котенка причесать,
Пока ты выпроваживаешь гостя,
Задерживаясь с ним на полчаса.

Тут нет любви и быть ее не может.
Смертельный грех — крутить в такую ночь.
Я понимаю, что тебя тревожит,
Но вовсе не хочу тебе помочь.

X
Так начиналось. Заживо свежее,
Но вот, нельзя. Пока что это флирт.
Кусаем локти, и под стать затее
Горит, почти не грея, чистый спирт

И лезет голубыми языками.
Мигаем вслед — хоть сам на стенку лезь!
Как это славно — отгореть в стакане
Но что нас ждет, когда он выйдет весь?

Врать нелегко, а притворяться долго.
Небесный лоб давно не чистый лист,
А пухлый том. Не может жертва долга
Вести себя как физиономист.

Так невпопад, так глупо выбрать маску!
"Соскучилась, и, право, как дела?"
Все дело в том, что по ревизской сказке
Ты вечно в этой комнате жила,

А я привык судить официально.
И что с того, что, справившись с замком,
Ты без труда найдешь дорогу в спальню?
Мне все равно мириться с двойником,

Да так, что правый суд придет в смятенье!
"Все слава Б-гу". Услыхав ответ,
Ты обернулась неприступной тенью,
Закрыла дверь и погасила свет,

Так что любовь уперлась в опознанье
Что станется с нее за десять лет,
Когда в углу, как будто в наказанье,
Безрадостно качался твой портрет?

По будним дням он до сих пор в работе.
Какой печальной яростью полно
Дрожанье век на содроганье плоти
И занавеси белой полотно!

XI
Хромой судья едва ли будет тронут.
Мы запросто скользим поверх строки,
А из холодных неуютных комнат
Есть два пути. Есть образец руки

Вдоль всей стены, нисколечки не грея
Ты так скучала, чистя карандаш,
Что напетляла. Было бы умнее
Намалевать лирический пейзаж,

Опять же, от окна до туалета,
Или закрасить. В високосный год,
Наверное, до наступленья лета
Все высохнет и запах пропадет,

А мы уже привыкли к светлым пятнам,
Следам клопов и проданных картин.
Наш Диоген, сумевший стать приятным
Обыкновенный светский господин.

Я отпускаю маленького зверя.
Он торопливо прыгает с колен
И медленно бежит к открытой двери
От голода и внутренних проблем.

XII
В дырявой бочке на краю Вселенной,
На топком дне желудочной кисты,
В косых глазах упившейся сирены
Я угадал любимые черты

И долго бил копытом от обиды.
Такое счастье — но не может быть!
Где и когда — и под каким же видом
Я, наконец, сумел ее забыть?

Ты расточила золото и царство,
Остался пшик — наш первый общий блин.
В такой закваске пенное лекарство
Ничуть не хуже, чем пенициллин

И "клей универсальный" в царстве кукол
Все, чтобы жить и радоваться. Пусть
Так и случится. Я себе баюкал
Вполне биологическую грусть

И находил следы кровосмешенья
В благополучной до сих пор семье
Соседей сверху. В ихнем помещеньи
Нисколько не готовились к зиме.

XIII
Так судьбы гнутся, так они мельчатся,
Летит резьба и сводятся на нет.
Наверно, нам не стоило встречаться
После семи плюс три голодных лет,

Чихая на неясность отношений
Что там притворство — радость или гнев?
Мы сумрачно держались прежних мнений,
Остепенившись и понаторев

В столь милом большинству рабовладеньи:
Все в свой черед — не каменный же век,
Не коммунизм — все к лунному затменью,
Как полагал пещерный человек,

С которым ты охотно согласилась
И два неполных месяца пробыв
В замужнем состоянии, решилась
На социальный, в сущности, разрыв,

Чтобы реальность в утреннем прочтеньи
Не помирила нас за пять минут.
Так молят Б-га о землетрясеньи,
Чтобы назавтра не являться в суд.

XIV
За столько лет в сословной мешанине,
Где лучше бы иметь отца и мать,
А под конец укрыться в мещанине
Наследственную нить не потерять?

А ни черта не сделалось. Охотно
Делюсь советом. Дамский эготизм
Изжил безбедно и бесповоротно
Нижегородский аристократизм.

Царь или раб — а то мудрец? — едва ли
Я все-таки счастливее, чем те,
Кто хитроумно заключил Израиль
В неистребимой книжной тесноте

И заострил не зренье, а сознанье,
И неучтивым уголком лица
Довел Восток до самовозгоранья,
А Запад до победного конца.

Я в детстве так мечтал его потрогать!
Как там, в газете — щупать матерьял,
Не отходя. И заплатив, не охать.
Я правда ничего не потерял,

Кроме того, что и на зуб культура.
Отдав детей кропать конец войны,
Охотно взялся рисовать фигуры
Снаружи и с противной стороны

И научился весело лукавить,
Как ты хотела. Право, не в укор,
А в правый глаз — мне нечего добавить
Ты страшно подурнела с этих пор.

Мое плененье суть головотяпство
Шести колен, свихнувшихся в плену.
Лишь сыновья отцов, рожденных в рабстве,
Вошли в обетованную страну,

Похоронив родителей в Непале
И, проявив невиданную прыть,
Немедленно по замиреньи стали
По их бумагам взятое делить,

Войну не кончив и покой утратив,
И землю тоже — ни черта не жаль!
Мы до сих пор, как идиоты, платим
За благостную эту пастораль,

Поскольку доля каждого балбеса
Определялась через столько лет
Тем, кто конкретно вышел из Рамсеса,
И совершеннолетним или нет.

XV
Шутить с любовью? Вдруг ее не стало.
Пойдешь искать? Проклятые часы!
Ты только что клялась и засыпала,
А я не дергал тигра за усы.

И назови вчерашнее хоть встречей,
Хоть столкновеньем. — Тридцать коробов
За полчаса. Простимся с даром речи,
Досадуя на крепость наших лбов.

XVI
Водичка колыхнулась, поглотила
Еще кого-то. Прямо от сохи,
А все туда же. Расставанье — сила.
Ни римских бань, ни венской чепухи.

МОСКВА

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

Н.В
(Ночное видение)

I
К утру явился черный посетитель
И мягко опустился на диван,
Примяв подушку беспокойным взглядом.

Я понимал, что смерть моя пришла,
Но только не за мной, и этот демон
Лишь грозный чей-то призрак, и чего-то
Он будет добиваться от меня.

И я, волнуясь, тоже сел на стул
И долго ждал, занявшись рукавами
И позолотой спинки, чтобы он
Отвел глаза и что-нибудь сказал,
А лучше бы немного съел и выпил.

Мы прежде столько вместе провели
Чего ему, казалось бы, стесняться?

II
Наверное: "Убийственным молчаньем
Я вовсе и не льщу тебя убить,
Но, отстояв свободное качанье,
Как за свободу мне не заступить?

Что, маленький волшебник, жегший серу
Для превращенья в лучшей из реторт,
Не оскопил покойную Химеру
И не закончил, как Беллерофонт?

Открой окно. Болван парит над сливой,
Который век стеная и кружа,
Бессовестный, убогий и крикливый,
Но все-таки — бессмертная душа…

Почти как ты. Тоска сминает крылья
Лиха беда! Она расправит их,
Наставив бестолковые усилья
Бессильно рвущих воздух рук твоих.

Прости…" Я недовольно поперхнулся.
Что возразишь — почтенный райский сад!
Из-под стола ко мне на грудь рванулся
Удушливый и сладковатый чад.

Я признавался и считал каюты,
И проклинал и думал: "Будет прок,
Но как сказать! Поспорим на минуту
Ничто ему не грех и не урок".

Давно слинял мой страшный посетитель,
Когда, собравшись поливать цветы,
Я, городской, пугливый к ночи житель,
Додумался, что приходила ты.