Gott spricht zu jedem nur, eh er ihn macht,
dann geht er schweigend mit ihm aus der Nacht…
Язык — это брод через реку времени,
он ведет нас к жилищу умерших…
Ночь не разговаривает с нами,
Только светит электронным глазом.
Темный хаос не связать словами.
Ничего не смог добиться разум,
Лишь лимит погрешностей превысил.
Лучше б спал в покое углекислом,
В теплом мире натуральных чисел,
Где простые вещи дышат смыслом.
В том краю легко и безопасно,
Но скрипит судьбой петля дверная,
Под сквозняк извечного соблазна:
Выйти, ничего не сохраняя…
Из воды, из глубины, из ночи,
На лету сливаясь с лунным светом,
Не меняя изначального формата,
Выплывает мысль. Но ей неведом
Тот прообраз прав и полномочий
На случайный звук, сложившийся когда-то
И сумевший настоять на этом.
Так в самом себе несет разгадку
Всех своих дальнейших разделений
Слово, бывшее, как водится, в начале.
Ночь молчит. Лежит в пыли и тлене
Первый след причастности к порядку,
По которому рождались и звучали
Имена прошедших поколений.
Выдыхает гласные природа.
Только невозможно в этом стоне
Выбрать хоть одну из множества прародин.
Звуки кормятся с чужой ладони.
Только ветер. Вихрь круговорота.
Хаос плодовит. А космос — тот бесплоден.
И живет пробелами в законе.
Возрастает в замкнутой системе
Энтропия. Век — дождя короче,
И поэтому суров со всеми.
И течет сквозь медленное время
Темная река загробной ночи.
Облака бегут за легкой тенью.
Вязок сон. Сознание нелепо.
Стали прахом все переплетенья
Вечной жизни. Смерти и рожденья.
Только ветер наполняет небо[1].
Чью-то память занесет песками.
Кто-то станет набежавшей тучей.
Древний ужас остается с нами,
Почва. Жизнь, осевшая слоями,
Бессловесна. Слово — только случай.
Мы — лишь лист на дереве Линнея,
Только завязь в молодых побегах.
А свобода — что же делать с нею?
В облаках вода еще темнее,
Чем в неведомых подземных реках.
Спит и уменьшается в размере
Чье-то небо в проблесках неясных.
Лишь остались где-то в ноосфере
Уголь первого огня в пещере.
Отзвук первых корневых согласных.
Быть ответом, чтобы стать вопросом, —
Вот завет извечного потока.
Тая на ветру многоголосом,
В темноте по отмелям и плесам
Речь блуждает в поисках истока.
Так, путем воды, без руководства,
Проблеск смысла, вспыхнувший когда-то,
Преодолевает страх сиротства,
Ищет и с трудом находит сходство
И восходит к точке невозврата…
Тесное небо темнеет и растворяет огни.
Узок доступный обзор, и горизонт не высок.
Прошлое и настоящее — все затаилось в тени.
И, как всегда, под ногами шуршит прибрежный песок,
И под коляской Тютчева так же шуршал, когда
Через ливонские он проезжал поля.
Так темнота прибывает, словно в каналах вода,
И заставляет опять отсчитывать все с нуля.
И заостряется смысл, и становится тонкой иглой,
Глубоко зарытой в шуршащий, колючий стог.
Лишь наползающий сон снимает за слоем слой
С плотных напластований, разматывает клубок
Искривившегося пространства. Маковое зерно
Становится мерой веса. Вода отражает звук.
Все, что под этим небом, — спутано, разорено,
Сделалось безымянным и сразу отбилось от рук.
Близость растрепанной бездны внушает пещерный страх.
Луч пробивается, сизые тени разворошив.
Млечная пыль оседает на дрожащих сухих кустах.
Прошлая жизнь проступает, и знаешь: пока ты жив,
Ночь — это то, что шуршит, то, что еще течет,
То, что смешивает по капле сознание и отказ
От всяческого сознания, то, что меняет отсчет
И уплывает в безвременье, как всегда, отступаясь от нас…
Так, как тысячу лет назад, торжествует над нами ночь.
Акциденция или субстанция — кто ее разберет?
Лишь короткая мысль промелькнет и сразу умчится прочь,
Осветив на мгновение вязкий, вечный круговорот.
Когда человек умирает, дует ветер,
потому что человек живет ветром, человек и есть ветер.
Когда мы умираем, возникают облака.
И что же делает ветер, когда мы умираем?
Ветер поднимает пыль и заносит наши следы…
Ветер заносит следы, потому что следы оставляет живой,
а у мертвого следов нет.
Потому, когда мы умираем,
наш ветер сдувает наши собственные следы.
