Всю силу сердца, что дала
Ему не жадная природа,
Он отдал делу.
А дела
Бессмертны в памяти народа.
Пойдут они из рода в род,
Их дали времени не скроют:
Народ бессмертен.
И народ
Дает бессмертие герою.
Выветривает время имена,
Стирает даты, яркие когда-то.
Историей становится война,
Уходим в книги мы, ее солдаты.
Все взвесила ученая рука.
Живых примет от нас осталось мало.
Мы в книжках всего-навсего войска
Таких-то и таких-то генералов.
Нам не везут ни курево, ни щи,
Ни шапки, ни обмотки, ни патроны,
Да и зачем?
Мы в книгах лишь клещи,
Лишь клинья, лишь пунктиры обороны.
И трудно мне, и одиноко мне
На тихой, подытоженной войне —
На схемах и листах ее добротных
Искать свою
Среди частей пехотных.
Бредешь-бредешь — и вдруг тебе мелькнет
Знакомая речушка иль высотка,
И вспыхнет в памяти наш третий взвод
И рыжий чуб сержанта-одногодка.
И закипят на сердце имена,
И загрохочут, и застонут даты…
Историей становится война,
Уходим в книги мы, ее солдаты.
Глядя на встревоженные стаи,
Что на юг поднимутся вот-вот,
Роща тоже силы собирает,
Тоже припасается в отлет.
Миллионы листиков, как крылья,
Рвутся в небо — в путь далекий свой;
Кажется: еще одно усилье,
И она взовьется над землей.
Но его как раз и не хватает!..
Дуэт осени сырая мгла.
Облетают листья, облетают
С рощи,
С ослабевшего крыла.
Голая она стоит и ропщет,
И над ней уже ленивый снег…
Роща, роща!
Трепетная роща,
Птица, в землю вросшая навек!
Как тихо в роще осени твоей!
Пропали птицы.
Отсверкали грозы.
Под синим пологом погожих дней
Застыли желтые, как мед, березы.
И в этой хрупкой золотой тиши
Лишь тихо-тихо цвинькает синица,
Покой уравновешенной души
Не нарушает
Вежливая птица.
И надо мной синеют небеса,
А солнце катит огненное сито.
И желтой осени моей краса
Давным-давно оборвана, обита.
И я слежу с тревогой за тобой,
Свою судьбу имея на примете:
Есть беспощадный ветер —
Листовой, —
Вдруг и к тебе ворвется этот ветер.
Не Волга я, ты не Ока,
Но я река и ты река,
За нашими плечами дали.
Сквозь растоянья, сквозь века,
Ища друг друга, мы плутали.
А жизнь плела свои дела,
Она нам усмехнулась грустно:
Уперла в скалы наши русла,
И вновь надолго развела.
Течем спокойные снаружи,
Боль в синих тростниках тая.
Все дальше от меня,
Все глуше
Твоя певучая струя.
Но что нам дали и века?
Мы из любого далека
Пробьемся, встретимся — мы реки,
Как с Волгой встретилась Ока;
И вместе потечем навеки —
Одна вода, одна река!
Не светит ни одна звезда,
В полночных тучах пропадая;
В кромешной тьме идет вода,
Тяжелая, как нефть,
Слепая.
И вдруг в отверстия,
Как в пропасти,
Срывается
Ее поток;
И волны,
Падая на лопасти,
Дают молниеносный ток.
Еще вдали, меж берегами
Плывут те волны в черноту;
А ток уж здесь:
Он фонарями,
Сияя, светит на мосту.
И удивляться не умея,
Вода пройдет между камней;
И зрячий свет, рожденный ею,
В пучине
Отразит своей.
О смерти
Некогда мне думать:
Я весь в заботе молодой.
Я рты сухие Каракумов
Пою бессмертною водой.
Стада лесов гоню в пустыни,
В глухие, черные пески.
Я поселяю жизнь,
Где ныне
Безбрежья нежилой тоски.
Я смутные смиряю смерчи
И песней радую зарю.
Когда же думать мне о смерти,
Коль я живой
И жизнь творю!
Про меня говорят иные,
Плугом борозду развалив:
— Это ж яблоки земляные,
Золотой полевой нелив.
И мне должное воздавая,
Валят в подпол за возом воз.
Я еда круглогодовая
И готовлюсь на всякий спрос.
Где меня, в какой пище нету?
И в супы иду, и в рагу,
И в окрошку, и в винегреты,
И начинкою к пирогу.
Я гожусь на крахмал и к чаю,
При нужде заменяя мед;
Даже спирт в себе заключаю,
Рюмку выпьешь — и дух займет.
Я везде расту, во всем мире,
Мной довольны и стар и мал:
Кто картошку не ел в мундире,
Кожурою в соль не макал?
И под тихий свист коростеля
Я в походных пекусь кострах.
У кого они не хрустели,
Мои корочки, на зубах?
А когда голод скулы сводит,
Я гожусь для черного дня.
Потому с давних пор в народе
Вторым хлебом зовут меня.
Третий день воюет человек:
Третий день
Летит на город снег.
Мертвый,
Он заносит все подряд.
Устают колеса, вязнут ноги.
Но его бульдозеры теснят,
Давят, жмут к обочинам дороги.
Даже ночью — несмотря на тьму —
Бой ведут железные солдаты.
И берут, берут из куч зиму
Загребущие автогопаты.
Нарастили кузова машин
Свежими досками на аршин.
В них изрубленного снега горки,
Их везут куда-то на задворки.
Третий день
Летит на город снег,
Третий день с ним бьется человек.
Воет весело мотор,
Катит рейсовый автобус,
Гладкий, лаковый, как глобус,
Вылетает на бугор.
А кругом — зима, простор.
Он чуть свет
На перегоне,
И кого здесь нет —
В вагоне?
Едет молодой солдат;
Старый железнодорожник;
Тетки строгие сидят,
Держат два ведра порожних.
Целой области знакомый,
Едет лектор из обкома;
Юные — жена и муж.
Словом, едем тридцать душ.
И в окошки смотрим все —
Кто налево, кто направо:
На селенья, на дубравы
В зимней утренней красе.
Этого нельзя сказать
Об одном лишь пассажире,
Он не видит русской шири,
Он предпочитает спать.
Он не знает, что вдали
Лес стоит полоской сини,
Словно кистью провели
По завьюженной равнине;
Что могучие дубы
В снежных движутся накидках;
Что уходят вдаль столбы
В белых, чуть провисших нитках;
Что, как каторжник, устав,
Тянет паровоз состав.
Ни к чему ему все это,
Он и едет без билета…
Глядя на родные дали,
Все мы рады, что он спит:
Больше часа не скандалит,
Больше часа не шумит.
Весь завернут в одеяло
Спит у маминой груди.
И не думает ни мало.
Где он? Что там впереди?
И прибавлю ко всему:
Восемь месяцев ему.
Воет весело мотор,
Катит рейсовый автобус.
Гладкий, лаковый, как глобус.
А вокруг — зима, простор!
